Ночь в июле

Священник не хотел умирать. Сейчас, отчаянно цепляясь за карниз, он ощутил это особенно остро. Да, он пережил бы, отмолил, покаялся, уехал из города, согласился на прозябание в какой-нибудь отдалённой обители — но ничему не суждено произойти, поскольку глухой звонарь исполнил роль провидения. Священник позабыл о цыганке. Что думать о мёртвых в двух шагах от собственной смерти? Клод осторожно повернул голову. Внизу поджидала бездна — ещё не та, куда он опрометчиво пожелал следовать, но вполне ощутимая и неизбежная. Когда иссякнут силы, он свалится. Подол сутаны, зацепившийся за водосточный желоб, не выдержит веса его тела. Клод инстинктивно скользил ступнями по стене, ища ногам опору, разбил колени, извивался подобно сорвавшемуся с ветки коту, но только скорее расходовал силы. Прямо над ним, крепко впившись пальцами в перила балюстрады, стоял Квазимодо. Подавшись вперёд, как Клод несколько минут назад, он не спускал взгляда с виселицы. Меж тем число зевак на площади возросло. К словоохотливым кумушкам присоединились обитатели ближайших к собору улиц, прибежавшие за свежими новостями. В известиях, равно как и в свидетелях, недостатка не было. Жильцы домов, выходивших окнами на площадь, слуги семьи де Гонделорье, пациенты Отель-Дьё охотно рассказывали, как нынче натерпелись страху. Каждый находил благодарного слушателя. Каждое ухо жадно внимало повествованию, словно речь шла о битве при Форминьи. — Смотрите, там, на башне! — закричал кто-то вдруг. По меньшей мере десятка два голов поднялись, следуя призыву. Им открылось любопытное, леденящее кровь зрелище. На карнизе северной башни, на страшной высоте, балансировал человек. Чёрное одеяние делало его похожим на летучую мышь, копошащуюся там, куда не добраться без верёвок и строительных лесов. — Что он делает, безумец? — Как он там очутился? — Он шею сломит, как пить дать! — Нет, в лепёшку расшибётся! Последнее предположение было ближе всего к истине, но, видимо, люди приняли игру со смертью за опасную забаву. Да и чем, впрочем, они могли помочь бедолаге? В эту минуту Клод предпринял отчаянную попытку добраться до спасительной площадки. От рывка ткань сутаны с треском разорвалась, свинцовый желоб погнулся. Зажмурившись, Клод выпустил последнюю опору; бездна приняла его в холодные объятия. Только теперь он закричал и жуткий вопль его захлебнулся в порыве ветра. Его тело, перевернувшись несколько раз в воздухе, ударилось о кровлю одного из близстоящих домов. Зеваки с визгом шарахнулись кто куда: каждый боялся, что человек в чёрном свалится ему на плечи. Несчастный, увлекаемый инерцией, покатился по затрещавшей черепице. Священник был ещё жив, но настолько разбит ударом, что ни один лекарь не исцелил бы его. Он цеплялся за кровлю, но уже в судорогах агонии. С глухим стуком Клод рухнул с края крыши на мостовую и остался лежать лицом вниз, не шевелясь. Его тут же окружили, с удивлением разглядывая священническое облачение. Никто не решался притронуться к мертвецу, перевернуть его. На площади показался конный отряд, возглавляемый Тристаном. Королевскому куму, находившемуся под впечатлением от свершившейся казни, не понравилось скопление народа: он и вообще не выносил пустомель, питавшихся сплетнями. Выругавшись сквозь зубы, Тристан подъехал к месту происшествия. Люди, замолкнув, поспешно расступились перед его лошадью. Великий прево склонился с седла, глянув на тело с неестественно вывернутой рукой, на ползущую из-под головы кровавую дорожку. — Архидьякон Жозаса, — утвердительно произнёс Тристан. — Прочь, вы, ротозеи, ступайте по домам! Нечего вам здесь делать! Тут забота епископа, а не ваша. В самом деле, пусть Луи де Бомон решает вопросы относительно гибели и погребения второго викария, а Тристан сполна исполнил всё, что ему поручено. Он всё-таки доложил королю о случившемся, памятуя о близком знакомстве господина с Клодом Фролло. Людовик Одиннадцатый находился всё в той же келье. Он не ложился, не переменил платья, не ел и не пил ничего, кроме снадобья Куактье. Засаленная шляпа с образками по-прежнему украшала голову. Глаза из-под набрякших век сверкали деятельным огнём, монарший ум не прекращал работы, обдумывая одному ему ведомые вещи. — Я ожидал чего-то подобного с первого дня знакомства с ним, — заключил король, выслушав донесение своего любимца и кивая в такт его словам. — Люди с мировоззрением, как у отца Клода, всегда несчастны и не живут долго. Он считал, что опередил время: с такими заблуждениями или попадают на плаху, или теряют рассудок — одним словом, расстаются с головой! — Людовик дёрнул уголком рта. — А колдунья, значит, тоже мертва, куманёк? И затворница? Это любопытно, клянусь Пасхой! Где они теперь, Тристан? — Я приказал увезти их на Монфокон согласно закону, сир, — тихо ответил Тристан, преданно глядя на Людовика, — теперь они неразлучны! Людовик прошёлся по келье, потирая чисто выбритый подбородок, — Оливье ле Дэн постарался на славу, — остановился у стола, щёлкнул ногтем по опустевшему кубку. Тристан ждал. Он понимал, что близок момент, когда господин пожалеет о содеянном, но, поскольку вернуть ничего нельзя, обвинит исполнителя приговора, ибо короли никогда не винят себя. Однако Людовик, то ли измотанный тревожной ночью, то ли не посчитавший обретение потерянной дочери вретишницы достаточно интересным, предпочёл покончить с затянувшейся историей. Так захлопывают прочитанную книгу, чтоб впредь не возвращаться к ней. Удостоив Клода Фролло краткой эпитафией, король распорядился так: — Ты хорошо послужил мне, куманёк, как и всегда. Можешь отдыхать. Я тоже прилягу, фламандцы утомили меня, особенно чулочник. О, скорее бы вернуться в Плесси! Квазимодо, о котором в суматохе совершенно позабыли, не видел последней борьбы священника. В противном случае сострадание шевельнулось бы непременно в его исстрадавшейся душе — любовь, укреплявшаяся шестнадцать лет, не разбилась в ней. Но Квазимодо, на беду, неотрывно наблюдал за Гревской площадью. Он не протянул руки, чтобы вытащить мэтра. Слёзы застилали его зрячий глаз. Второй глаз, скрытый бородавкой, давным-давно ослеп. Квазимодо утёр мокрое лицо рукавом и лишь тогда, опомнившись, посмотрел вниз. Как раз в этот миг Клод сорвался. Сердце Квазимодо болезненно ухнуло. Горбун следил за стремительным падением мэтра, за тем, как осталось лежать распластанное, казавшееся с вышины маленьким тело — никто не поднял его. Свежий утренний ветер прилетел на площадку башни, постепенно приходил в себя притихший собор, чужой уже, опустевший, не нужный Квазимодо. Священник и цыганка, соперничавшие в сердце глухого звонаря, совсем недавно исполненные надежд, в один час ушли из жизни: одну он не уберёг, другого сам убил, убил также и Жеана, которого мэтр обожал. Он метался, не зная, чью сторону принять, и вот теперь их не стало. С ними ушло всё, составлявшее смысл существования Квазимодо. Собор с его изваяниями, витражами, колоколами стал постылой скорлупой, домом, где не ждёт никто. Из горла Квазимодо вырвалось сдавленное рычание. — Это всё, что я любил, — проговорил он, не слыша своих слов. Квазимодо не думал о возможном возмездии за убийство священника. Он не хотел больше оставаться в соборе, но не из страха перед правосудием. Он двигался и дышал, но жил механически. Квазимодо посмотрел на мэтра: труп оставили лежать до тех пор, покуда Луи де Бомон не получит известие о гибели архидьякона и не распорядится убрать его. Затем снова обернулся к Гревской площади, магнитом притягивавшей взор. Странная возня подле виселицы удивила Квазимодо, ненадолго выведя его из горестного оцепенения. Он увидел, как солдаты, прикатив откуда-то телегу, погрузили на неё мёртвую затворницу, покуда палач, вновь взобравшись на лестницу, вынул девушку из петли. Обмякшее тело свалилось наземь. Подбежавший солдат, проворно схватив Эсмеральду подмышки, оттащил к телеге и уложил рядом с матерью. Это нарушало соблюдавшийся годами порядок: обычно трупы казнённых висели несколько дней, а иногда и недель. Тристан на сей раз сделал исключение, избавив девушку от посмертного глумления, позволив Эсмерадьде и Пакетте вместе вкушать вечный покой там, где никто их не потревожит. Квазимодо знал, куда поедет повозка с печальной поклажей: мэтр рассказывал ему когда-то, что повешенных запрещено хоронить по христианскому обычаю, поэтому всех, удавленных на виселице, везут в предместье Сен-Мартэн, на Монфокон. Там и сбрасывают в оссуарий. В тот же день, в тот же час горбун исчез из собора. Его не сразу хватились, а, хватившись, не искали: епископу Парижскому и без того доставало хлопот. Он велел подыскать нового звонаря взамен протеже отца Клода и на том успокоился. Между тем Квазимодо не исчез вовсе уж бесследно. Он добрался до Монфокона. Одному Богу ведомо, каких усилий ему это стоило, как долго он блуждал, пока не достиг холма, увенчанного обомшелыми каменными столбами с перекладинами. Неизвестно также, каким способом он проник сквозь двери, ведущие в склеп: они запирались обыкновенно на ключ, хранившийся у палача. Возможно, Квазимодо улучил момент, когда Пьера Тортерю или Анриэ Кузен навещали Монфокон по служебной надобности. Возможно, воспользовался каким-то потайным ходом. Возможно, двери попросту забыли либо поленились замкнуть, а возвращаться не стали: кто ж растащит старые кости! Так или иначе, Квазимодо спустился по ступеням, ведущим в оссуарий. Он очутился прямо под Монфоконом, в толще зловещего холма, в каменном зловонном подвале, среди истлевших человеческих остовов. Одного этого было достаточно, чтобы умереть от разрыва сердца. Свет солнечный и лунный попадал сюда через железную решетку. На счастье Квазимодо, стояла глубокая ночь, когда он отыскал девушку. Он разглядел белое одеяние в подвальном мраке — и только. Изменения, причинённые петлей, обезобразившие облик прекрасного создания, укрылись от него. Квазимодо осторожно коснулся плеча девушки, ощутив холод. Так, опасаясь разбудить, касаются спящих. Заскрежетав зубами, горбун приподнял окоченевшее тело, бережно прижав к груди. Он больше не плакал: слезы иссякли. Он сидел в жутком безмолвии, обнимая мёртвую цыганку, сидел, покуда беспамятство не настигло его. Но и тогда, когда сердце перестало биться, Квазимодо обнимал девушку, охраняя и после смерти. Он остался с ней в Монфоконе. Вот всё, что о нем доподлинно известно.