Ночь в июле

Наверное, кроткая госпожа Роланд проливала слёзы, глядя с небес на разорение, которому подверглась её обитель. Крысиную нору осаждали вооружённые кирками и ломами солдаты — совсем как настоящую крепость. Да, впрочем, замурованная со всех сторон келья действительно напоминала донжон. Хрипло дыша от остервенения, размахиваясь со всего плеча, атакующие обрушивали страшные удары на каменную кладку. Преграда медленно, но верно поддавалась их стараниям. Тристан, видя это, злорадно ощерился. — Веселее, чёрт вас задери! — подбадривал он свой отряд. Шуму, издаваемому инструментами, аккомпанировали неистовые вопли затворницы. Несчастная мать то носилась кругами по келье, то цеплялась за вынимаемый камень, тщетно пытаясь удержать его на месте, то бросалась на решётку. Её метания и крики, мало уже походившие на звуки, издаваемые человеческим существом, действовали солдатам на нервы. Только присутствие сердитого командира заставляло их сохранять хладнокровие. — Помогите! Пожар! Грабёж! — взывала Гудула, воздевая руки над головой. — Да что же такое творится, люди добрые?! О, дьяволы! Убирайтесь прочь! Прочь, говорю! Ступайте в ад, где вам место! Да что ж вы думаете, я позволю вам забрать мою дочь? Боже милосердный! На помощь! А-а-а! Тристан, привычный ко всякого рода проявлениям страданий, слушал, склонив голову набок. Возможно, голос Гудулы резал и его уши, но виду он не подавал. Несчастная Эсмеральда, полумёртвая от страха, вжалась спиной в стену и сидела так, обхватив руками колени. Она беспрестанно повторяла что-то, но крики и грохот заглушали её голос. Лишь по движениям губ можно было сложить имя капитана. Феб, разумеется, ускакал уже далеко, не подозревая, как преданно и нежно до сих пор любим. Да и присутствие его ничем не помогло бы беглянке. Первые прохожие, которых дела вынудили подняться пораньше, задерживались на мгновение на площади и тут же спешили дальше. Хотя разрушение богоугодной кельи и вызывало в их сердцах негодование к солдатам и соболезнование сестре Гудуле, навлекать на себя беду всё же никто не хотел. Затворница стремительно стиснула дочь в объятиях, затем встала вдруг на четвереньки — вероятно, ноги отказались служить ей, и зарычала, обращаясь к Тристану. Без сомнения, даже этот свирепый и смелый человек вздрогнул бы, глянув в тот миг ей в глаза. Гудула сделалась поистине страшна. Рот её скривился в мучительном оскале. На искусанных губах пузырилась пена. — Иди сюда, волк! — призвала она, подметив сходство физиономии своего противника со звериной мордой. Ногти её царапнули холодный пол. — Попробуй-ка отобрать у меня дочь! Для того ли я молилась пятнадцать лет, для того ли коченела от холода и разбивала лоб о камень, чтоб вот так потерять её? Да есть ли у тебя сердце, зверь? Разве твоя волчица не приносила тебе детёнышей, разве не видел ты, как они пищат и тычутся в материнские сосцы? Неужто и сейчас ничто не дрогнет в душе твоей? Побойся Бога! Тристан поморщился. Он давно не боялся ни Бога, ни дьявола. Ему неприятно было и от того, что солдаты внимали тираде полоумной старухи, и от того, что слова Гудулы что-то непонятное ему самому, что-то потаённое бередили в нём. На миг он подумал о своих сыновьях — давно уже взрослых, о жене — давно уже почившей, и переборол это видение. Единственной его привязанностью был король, его господин, и единственным счастьем — возможность исправно служить ему. Великий прево взглянул на плоды трудов своих подчинённых. Им осталось приложить последнее усилие, чтобы выломать кладку под окном. — Вынимайте камень, — произнёс Тристан, не принимая вызов Гудулы, — он чуть держится. Шестеро крепких молодцев одновременно налегли на ломы, как на рычаги. Камень, послушный их усердию, медленно поехал вниз. Гудула ухватила было его, беспомощно скребнув пальцами, но, конечно, не удержала. Теперь на месте оконца, забранного решёткой, служившей также и крестом, зияла брешь. В образовавшуюся прореху без труда могли пролезть двое человек плечом к плечу. Несчастная затворница, защищая последний рубеж, загораживала проход собственным телом, удерживая отряд Великого прево на почтительном расстоянии. Восходящее солнце освещало эту странную и страшную картину. Солдаты, понукаемые Тристаном, всё-таки не отваживались двинуться вперёд. Их пугал грозный вид сестры Гудулы. Она осипла от крика, но всё так же яростно сверкала глазами, готовая впиться мёртвой хваткой в первого же смельчака, покусившегося на её дочь. Почему-то измождённая старуха производила на бравых вояк куда более сильное впечатление, чем вся нищенская армия Клопена Труйльфу. Тристан напрасно растравлял их, попрекая в трусости. Он и сам не отваживался лезть в пролом, хоть себе в том не признавался. Мать бросала на стрелков злобные взоры, скрежетала зубами, она охраняла цыганку. Но всё-таки королевский приказ надлежало выполнить. Тогда Великий прево вновь погнал солдат в атаку на Крысиную нору, угрожая разрубить пополам каждого, кто повернёт назад. Он положил руку на рукоять меча в знак того, что не замедлит исполнить угрозу. Это подействовало. Гудула, спасая дочь, бросилась на колени и простёрла руки к приближающимся солдатам, взывая о милосердии. Она видела их растерянные лица, чуяла исходивший от них запах железа и пота. Она почувствовала ледяное дыхание смерти. — Монсеньоры! Господа стражники, позвольте сказать! Говорю вам, девушка эта — моя дочь! Сегодня, видите ли, Господь явил мне Свою милость. Он совершил чудо, послал мне встречу с моей ненаглядной девочкой. Разве можно нарушать помысел Божий?! Послушайте-ка! Солдаты вновь замешкались, что придало бодрости несчастной матери. Она продолжала, задыхаясь и путаясь. — В молодости я была гулящей девкой и хорошо знала вашу доброту. Вы всегда защищали меня, а иногда и пользовались моими услугами. Может, один из вас её отец, как знать? Реймс, улица Великой Скорби! Какие там чудесные растут сады! Пакетта Шантфлери, вот как меня звали тогда. Помните? Моя дочь, моя крошка Агнеса, она была для меня дороже жизни, а цыгане украли её, вырвали мне сердце из груди. Не было с тех пор дня, чтобы я не молилась о возвращении моей малютки. И вот она здесь, она вернулась ко мне, а вы хотите отнять её! Да мыслимо ли это? Я спала на голом камне, дрожала от холода, питалась корками, состарилась до срока, я пятнадцать лет взывала к небесам. Кто мог утешить меня в моей скорби? Наконец она здесь, со мной! Цыгане не убили мою дочку. Неужели вы… Пощадите, монсеньоры! Что она вам сделала? Ничего. Ей всего шестнадцать лет, она только вступила в жизнь, она хочет жить и видеть небо. Господин Великий прево, вы добрый человек, я знаю. Молю вас, как молят самого Господа — отпустите нас. Что король? Неужели и он не растрогается, когда узнает о чуде, случившемся нынче ночью? Ведь и у вас была мать! Вы поймёте меня. Ведь вы не отнимете мою малютку и позволите нам уйти? Тристан, слушая эту сбивчивую речь, становился всё мрачнее. У него защипало вдруг глаза, будто от едкого дыма, и он нахмурился и моргнул, чтобы скрыть слезу. Этой слабости не следовало видеть никому: Великий прево и сам устыдился её. Он чувствовал себя в положении голодного тигра, которому бросили на растерзание юную христианку. Как огромный зверь вместо того, чтобы разорвать девушку, смиренно склоняется перед ней, так и Тристан, казалось, готов был дрогнуть. Но всё же преданность господину оказалась в нём сильнее возникшего на миг сострадания, сильнее даже суеверного страха. Он встряхнул головой, прогоняя наваждение, и ответил умоляюще взиравшей на него коленопреклонённой затворнице: — Такова воля короля. Ему доводилось отвечать так тем, кто упрашивал его. Затем он наклонился к Анрие Кузену и шепотом приказал ему работать поскорее. Давно пора покончить с безобразно затянувшейся историей. Тристан устал, помышлял о сне, а ему ещё предстояло проверить, что делается на Соборной площади и после держать отчёт перед королём. Так пусть скорее свершится то, чему должно свершиться. Анрие Кузен, опасливо косясь на Гудулу, поддерживаемый с флангов и с тыла солдатами, вошёл в келью. В Крысиной норе сразу сделалось тесно. Затворница больше не сопротивлялась. Она подползла к дочери, крепко обняла её, оберегая. Палач шмыгнул носом и утёр глаза — до того поразила его столь трогательная картина. Однако оставшийся снаружи Тристан требовал действовать без промедления, а Анрие Кузен был исполнительным слугой. Он попробовал разделить мать и дочь. Девушка, почувствовав прикосновение его рук, пронзительно закричала и безвольно обмякла. Гудула только вздохнула и закрыла глаза. Видимо, отчаяние парализовало её, но и в таком полуобморочном состоянии она не выпускала дочь из объятий. Палач, чуть повозившись, плюнул и поволок из кельи сразу обеих. Ни один солдат не помогал ему. Запыхавшись не то от усилий, не то от растроганных чувств, он доволок живую ношу до виселицы, за которую совсем недавно цеплялась бедная цыганка. Только здесь затворница ослабила хватку, её руки соскользнули, чем не замедлил воспользоваться Анрие Кузен. Привычным движением он набросил петлю на шею Эсмеральды. Бедняжка широко распахнула глаза, затрепетала, точно раненая лань, и снова закричала. Ею завладела инстинктивная жажда жизни, но уже недоставало сил, чтобы противиться палачу, да и некуда было ей скрыться. В этот миг произошло то, чего уже никто не ожидал. Гудула, подстёгиваемая жалобным зовом дочери, молниеносно вскочила, молча, по-звериному укусив за руку Анрие Кузена. Тот завопил, дёрнулся, пытаясь стряхнуть затворницу, однако добычи своей не выпустил. Тристан спокойно смотрел, как подбежавшие солдаты разжимали старухе зубы и спешно перевязывали куском холста окровавленную руку палача. Гудулу оттолкнули. Она тяжело рухнула оземь, содрогнулась всем телом, привстала, но тут же снова упала навзничь. В наступившей тишине слышно было, как стукнулась о камни мостовой её голова. Остекленевшие глаза уставились в утреннее небо, не видя больше ничего. Анрие Кузен, переведя дух, закинул осуждённую на плечо, взобрался по приставной лестнице и завозился там, наверху, прилаживая верёвку к перекладине. Он действовал умело и скоро. Вдруг он резко выпрямился, сбросил девушку вниз и, точно гигантский кот, прыгнул ей на плечи, оттолкнув каблуком лестницу. Верёвка перекрутилась. Тело казнимой забилось в судорогах, а палач не выпускал жертву, ломая ей шею и приближая угасание. Некоторые солдаты не выдержали и отвернулись. Тристан смотрел на исказившееся до неузнаваемости лицо прекрасного создания, недавно полного жизни, надежд, мечтаний, грёз о капитане, а теперь корчащегося в агонии. Анрие Кузен хорошо знал своё жестокое ремесло. Досмотрев до конца, точно желая убедиться, что та, которой велено умереть, действительно мертва, Великий прево подозвал спустившегося с виселицы палача и приказал ему: — Отвези колдунью на Монфокон. И её тоже, — он указал на тело затворницы. — Вы двое, помогите ему, — отрядил он затем солдат, — остальные за мной! Тристан возвращался на Соборную площадь. Следовало всё-таки лично проверить, уничтожены ли следы сражения, а уж потом ехать обратно в Бастилию. Король, верно, заждался известий. Чёртова долгая ночь, никому не давшая отдыха! Тристан дал коню шенкелей, уводя подчинённых к мосту Богоматери. Никто не оглянулся на виселицу. В глубине души всем хотелось оказаться как можно дальше от разрытой Крысиной норы.