Ночь в июле

Ни священник, ни его далёкие от добродетели помыслы не волновали прильнувшую к решётке затворницу. Гудула опасалась только одного: как бы отец Клод, раздразнив в ней жажду мести, не увёл цыганку прочь с площади. Но страхи оказались напрасными: священник отдал ей несносную девицу, а сам побежал скликать стражу. И вот уже тонкие пальцы с обломанными о камни ногтями крепко впились в трепещущую добычу. — Благодарю вас, отец Клод! — прокричала Гудула, объятая неистовой радостью. Священник, конечно, уже не слышал её. — У, мерзавка! — продолжала она. — Теперь-то уж ты ответишь мне за всё! Тебя повесят, слышишь? Я посмотрю, как тебя вздёрнут, цыганка! Ха-ха-ха! Предстоящее жестокое зрелище, как видно, не раз уже разыгрывалось в её воображении. Невозможно представить ужас девушки, угодившей из одних безумных рук в другие, очутившейся между двумя опасностями, одинаково несущими смерть. Со стороны моста Богоматери доносился конский топот — то спешили ловцы, упустившие беглянку в соборе. Затворница просунула руку меж прутьями решётки, и одна эта рука держала девушку с неистовой силой. Эсмеральда рвалась и извивалась. Казалось, она скорее вывихнет плечо в попытке освободиться, чем заставит разжаться скрюченные судорогой пальцы Гудулы. Только крестообразная преграда мешала обезумевшей старухе схватиться поудачнее, добраться до горла цыганки. Эсмеральда обессиленно поникла. Скоро начнётся новый день, но она уже не увидит его. Жизнь уходила от неё вслед за остатками ночи. На миг бедняжка пожалела о своём выборе. Пусть бы она была растоптана, запятнана, но зато жива! — Феб, на помощь! — умоляюще прокричала она в занимающийся рассвет. Эсмеральда уже не питала надежды на то, что её зов достигнет ушей капитана. Крик её разбился о камни мостовой. — Валяй, лопочи заклинания, ведьма! Призывай идолов, которым ты молишься! — злорадно прорычала затворница. — Посмотрим, много ли от них проку! Вздрогнув, Эсмеральда подняла голову, взглянув в осунувшееся, бледное, искажённое гримасой лицо Гудулы. Никогда прежде она не видела его так близко, поскольку остерегалась приближаться к Крысиной норе и не отвечала на несущиеся оттуда проклятия. Лицо, глядящее на цыганку из сумрака кельи, каждой своей чертой источало ненависть. Искусанные губы искривились в дьявольской ухмылке. Глаза вылезли из орбит. Холод прошёл по спине цыганки. Бесполезно было умолять о милосердии: с тем же успехом можно взывать к зловещему сооружению посреди площади. Тем временем запыхавшийся Клод добежал до моста Богоматери, куда уже ступила кавалькада. Клод узнал того, кто возглавлял солдат, и какой-то частью сознания даже успел удивиться чутью Тристана. Теперь уж, когда Великий прево напал на верный след, ему не нужна подсказка: он сам отыщет цыганку. Но всё-таки архидьякон, тяжело дыша, взмахнув руками, выступил ему наперерез и произнёс роковые слова. Цыганку с той минуты уже можно было считать погибшей — если только разъярённая вретишница ещё не выполнила за палача его работу. Тристан молча выслушал сообщение, сдержанно кивнул, и, более не удостоив доносчика даже взглядом, тронул поводья. Теперь он уже не спешил. Всадники один за другим проследовали мимо священника, казалось, мгновенно забывшего об их существовании. Клод, пошатываясь, словно пьяный, от усталости и потрясения, побрёл своей дорогой. Он не осознавал, куда шёл, и двигался механически. Так птица, ведомая инстинктом, возвращается в родное гнездо. Мысли возникали и обрывались в его голове, а в сердце зияла пустота. Дома по обеим сторонам моста нависали над путником остроугольными глыбами, образуя узкий коридор. Собор Парижской Богоматери возвышался впереди над крышами, как маяк. Тристан, этот старательный труженик на ниве королевского правосудия, достиг Гревской площади, но беглой колдуньи, к великой досаде, там не увидел. Возможно, архидьякон по какой-то причине солгал ему. Или, может статься, затворница упустила девчонку. Что взять с полоумной старухи? Так или иначе, поиски грозили затянуться. Тристан широко зевнул: погоня начала утомлять его. Обозлённый очередной неудачей, он решил всё-таки проверить Крысиную нору прежде, чем устремиться дальше. Он велел отряду остановиться, а сам, спрыгнув с лошади, направился прямиком к Роландовой башне. Затворница уже ожидала его приближения у оконца, перегороженного чёрным крестом, почему-то искорёженным и оттого потерявшим полагающееся благочестие. Губы её шевелились, шепча молитву. Тристан невольно фыркнул: из глубины кельи повеяло поистине могильным, смрадным духом. Затворница, подобно товарищам по несчастью, замурованным в каменных мешках, не имея выхода наружу, добровольно гнила в собственных нечистотах. — Послушай, старуха, — в своей обычной грубой манере обратился Великий прево, — мы ищем беглую колдунью, чтобы её повесить. Нам сказали, что ты её стережёшь. Где она? Вместе с тем он старался заглянуть внутрь кельи, однако затворница, предупреждая его намерения, словно бы нарочно загораживала собою всё оконце. — Эй, старуха, слышишь ли ты меня? — прорычал Тристан. Только тогда сестра Гудула прервала молитву и с безразличным видом покосилась на человека, нарушившего её уединение в столь ранний час. — Не пойму я вас, — коротко ответила она, пожав исхудавшими плечами. Тристан заметил, как затворница пытается сдержать дрожь, перехватил её беспокойный взгляд. — Не вздумай лгать мне, старая карга! — угрожающе проговорил он. — Не далее, как полчаса тому назад архидьякон Жозаса велел тебе держать беглую колдунью. Куда она делась? Сожрала ты её что ли? Солдаты захохотали на эти его слова. Гудула вздрогнула, зябко повела плечами, на которых болталось перепачканное рубище. Она хотела и дальше разыгрывать неведение, но гнев зловещего офицера подсказал ей изменить тактику. Тогда она совершила попытку направить погоню по ложному следу и, будто лишь сейчас сообразив, о какой девчонке идёт речь, заявила, что та укусила её и была такова. Сообщив всё это, она снова принялась молиться, давая понять, что столь богоугодное занятие занимает её превыше всего на свете. Покуда шло дознание, несчастная Эсмеральда, окончательно раздавленная чередующимися с невероятной быстротой событиями, забилась в дальний угол кельи. Пока что она оставалась недосягаемой для взоров преследователей. Ночное сражение под стенами собора, лодка, священник, кража Джали, наконец, обретение матери — всё перемешалось в её сознании. Её матерью оказалась затворница Гудула, бессчётное количество раз желавшая ей смерти. Это казалось девушке чудом, насмешкой судьбы, это едва укладывалось в голове. Стремительный переход от гнева к любви смущал и пугал. Конечно, Эсмеральда радовалась сбывшемуся пророчеству. И всё-таки странным казалось то, что женщина, минуту назад готовая растерзать цыганку, вдруг принялась осыпать её поцелуями, шептала что-то о Реймсе, о дяде Майе Прадоне, о крошечных детских ножках. Эсмеральда подавила судорожный вздох, боясь выдать себя. Каждое слово незнакомого офицера царапало её напряжённые нервы. Надежда на благополучный исход то вспыхивала, то вновь угасала в ней. Тристан между тем уставился на руки затворницы, безуспешно стараясь обнаружить на них следы укуса. Гудула поняла, куда он смотрит, и поспешила спрятать руки. Великому прево не понравились метания старухи. О, когда б он только знал об испепеляющей ненависти, испытываемой насельницей Крысиной норы ко всем без исключения цыганам, а к плясунье с козой в особенности! Тогда показное равнодушие затворницы ни в коем случае не обмануло бы его подозрительность! — Не морочь мне голову, старуха! — предупредил он. — Плохо бывает тем, кто лжёт мне. Я Тристан л’Эрмит, кум короля! — Великий прево нарочно повысил голос, в котором зазвучали металлические нотки. Он оглянулся, медленно обвёл взглядом Гревскую площадь, задержавшись на виселице, к чему-то прислушался. Видимо, некие воспоминания, либо тени прошлого будоражили его память. — Здесь эхо откликается на моё имя, — прибавил он, довольный произведённым эффектом. Разумеется, это громкое имя, неотделимое от имени Христианнейшего лиса, было небезызвестно сестре Гудуле, оно проникало и сюда, под низкие своды её убежища. По странному капризу судьбы оно перекликалось с её собственным положением в споре за жизнь цыганки, урождённой Агнесы Гиберто. Тем не менее бедная затворница, преисполненная желания спасти дочь, — о себе она не думала, — отозвалась с напускным равнодушием: — Да хоть сам Сатана л’Эрмит! Более того, что я сказала, я всё равно ничего не скажу. Гонитесь за девчонкой, коли вам она так нужна, а меня оставьте в покое. Одному Богу известно, чего ей стоило сохранять самообладание. Покуда длились прения между Гудулой и Тристаном, Феб не терял времени даром. Исполняя приказ Великого прево, он носился по улицам, поддевая шпагой не успевших укрыться бродяг. Попутно занимался он и поисками сбежавшей колдуньи, но без особого энтузиазма. Ловля девчонки не так увлекала его, как минувшая баталия, да и воинственный пыл его угас. Розыски привели его на Гревскую площадь. Там Феб обнаружил мрачного Тристана, пустующую петлю, качавшуюся на перекладине на фоне розовеющей зари, быстро связал одно с другим и понял, что беглянка покуда не настигнута. Это обстоятельство вызвало недовольство бравого капитана. Феб втайне уповал на свершившуюся без его присутствия казнь и, значит, на законный отдых. После памятных майских событий он и вообще испытывал некое предубеждение к вешаниям колдуний. Он решительно подкрутил пшеничный ус и направил лошадь, — тоже, кстати сказать, порядком утомившуюся, — прямиком к Тристану, восседавшему на вороном коне. Конь рыл копытом мостовую. Тристан настороженно озирался — ни дать, ни взять волк, почуявший нежный запах ягнёнка. — Чёрт меня подери, господин Великий прево! — капитан взялся за дело смело и говорил едва ли не с ультимативными интонациями. — Я человек военный и не моё это занятие — вешать ведьм. Мужичьё перебито, остальное предоставляю вам. Куда лучше будет, если я вернусь к отряду, оставшемуся без капитана.