Ночь в июле

Днём не было покоя затворнице Гудуле. То голоса, не умолкая, звучали снаружи, то громыхали мимо её кельи повозки, то бездельники, привлечённые любопытством, морща носы, поскольку Крысиная нора благоухала отнюдь не розами, пялились на неё через зарешёченное оконце. Раз в день, а иногда и дважды в день чья-нибудь добрая душа окликала: — Сестра Гудула! Тогда вретишница с кружкой в руке подходила к окну. Сквозь прутья сердобольные женщины подавали ей куски хлеба или лепёшек, наполняли кружку водой, а, случалось, что и молоком. — Помолитесь за нас, сестра Гудула! — жалостливо глядя, присовокупляли они. Если затворница по какой-то причине — спала ли она, молилась ли, или слишком бывала удручена, — не принимала их подношений, они уходили, оставив дары на подоконнике. Она забирала милостыню после, схватывала костлявыми руками, уносила в дальний угол и там поедала, подбирая всё до крошки. Если же о ней забывали, не приносили пищу и не наполняли кружку, Гудула ничего не просила. Она даже не запоминала лиц своих кормилиц. Когда же случались казни или публичные наказания, ни о каком уединении Гудуле говорить и вовсе не приходилось. Казалось, весь Париж вылезал в такие дни на Гревскую площадь. Да и сама вретишница, не утерпев, выглядывала из своего убежища, испуская охрипшим, смахивающим на воронье карканье голосом, разного рода возгласы. Слова её тонули в людском гомоне, покуда Пьера Тортерю, а то и сам Анрие Кузен исполняли работу карающей руки правосудия. Хуже всего приходилось, когда на площади выступала девка-цыганка с учёной колдовскою козой. Вретишница, совершенно забывая, зачем позволила заточить себя в зловонной каменной дыре, сыпала проклятьями. Ненависть душила её. С удовлетворением подмечала она, как брань достигает цели, как хмурится и поджимает губы несносная девчонка. В такие минуты Гудула возбуждала против себя общую неприязнь зрителей, но это было ничто в сравнении с мечтами о каре небесной, поджидающей цыганку. О, как смеет она глумиться над горем безутешной матери, отродье мерзкого племени, убившего беззащитную Агнесу?! Почему, Господи, невинное дитя лежит в земле, а распутная девка пляшет да колотит в бубен? Агнеса была бы ей ровесницей, так почему умерла она, а дочь цыганки радуется жизни? Всё это в совокупности отвлекало затворницу от молитв. Она походила на дикого зверя, заключённого в клетку на потеху толпе, мечущегося в бесплодных поисках укрытия. Зато ночные часы принадлежали исключительно ей. Она молилась, ночи напролёт простаивая коленями на холодной каменной плите, отдавая ей своё жалкое телесное тепло, срастаясь телом и духом с нею. В оконце заглядывали звёзды. Зимой задувал ледяной ветер, а Гудула не имела от него никакой защиты, кроме холстяного вретища. Погребённая, словно в могиле, в каменном мешке, затворница покорно переносила и холод, и голод. Она то просила у Господа хоть на минуту вернуть ей дочь, то, вспомнив о цыганке, проклинала тот день и час, когда пёстрая орда осадила Реймс, а заодно и тот день, когда прево дозволил цыганам обосноваться в Париже. Поначалу мессир д’Эстутвиль не пустил их дальше Шапель-Сен-Дени. Сам Луи де Бомон, епископ Парижский, оказал им честь, явившись к ним в сопровождении одного только брата-минорита*. Цыганский герцог и народ его поклялись, что исповедуют христианскую веру, что Папа наложил на них епитимью, смиренно выслушали проповедь и смягчили сердца власть имущих. С той поры затворница молилась ещё истовее, проклинала ещё яростнее, поскольку дьявольское племя преследовало её даже в Крысиной норе. О, уж она-то хорошо знала, как лживы цыганские клятвы! Солдаты ночного дозора, если случалось им проходить по Гревской площади, слушали доносящиеся из кельи стенания, будоражащие даже их суровые сердца. Гудула молилась, покуда усталость не брала своё, опрокидывая несчастную на каменный пол. Подушкой, а также и столом служил ей камень, неоднократно омытый слезами, постелью — жёсткий холодный пол. Но в эту тёплую летнюю ночь не довелось отдохнуть затворнице. Окончив многочасовую молитву, прикорнула она, поджимая оледеневшие ноги. В этот миг её уши уловили шум множества шагов. Гудула была слишком утомлена молитвенным бдением, чтобы подняться. Обострившийся слух и без того сообщал ей, что идут люди, много людей, и они не солдаты. Их можно было смело принять за шайку злодеев, идущих на чёрное дело. Гудула слышала только один из отрядов. Заполонив улицы и набережные, извиваясь, точно гигантская гусеница, шеренга бродяг направлялась в Ситэ. Это не касалось затворницы. Но вот кто-то в толпе помянул цыганку — и тотчас узница Крысиной норы встрепенулась, кинулась к окошку, жадно всматриваясь во тьму. Усталость как рукой сняло. Больше ничего интересного ей выведать не удалось, но затворница так и простояла у решётки невесть сколько времени. Она не знала, час ли миновал или, может, много часов, когда со стороны Ситэ донёсся гул. Бормоча слова молитвы, Гудула отступила вглубь кельи. Ей сделалось не по себе. Дрожащими руками она схватила башмачок, всегда хранившийся на груди, и зажала в кулаке, словно кто-то уже покушался на её единственное сокровище. Вообразив, что теперь башмачок в сохранности, Гудула немного успокоилась. Она снова уложила голову на камень и смежила веки, грезя об Агнесе. Спала Гудула чутко, как зверь. Но и столь хрупкий сон бесцеремонно прервали. Поистине, что-то несусветное творилось сегодняшней ночью! Большая группа всадников влетела на Гревскую площадь. Топот конских ног и громкие голоса седоков заставили Гудулу вскочить. Она привычно прижалась лицом к решётке и успела разглядеть, как стремительно пронеслась мимо кавалькада, озарённая вспышками факелов. — Вперёд! Вперёд! — отрывисто погонял их вожак. — Ситэ уже близко! — Собор ещё горит, господин прево! — Проклятые дьяволы! Хватай их! Руби, круши! Всадников поглотила ночь. Ничего не понимая, Гудула закружила по келье. — Собор горит?! Да что же это?! — бормотала вретишница, думая, что не иначе как настал конец света, разверзлась преисподняя. — Что это, Господи, если не гнев Твой? Она не могла уже ни стоять, ни лежать, вся обратившись в исступлённое движение. Несчастная билась, подобно птенцу, силящемуся проклюнуть скорлупу — только её скорлупа была сделана из несокрушимых каменных плит. Над гладью Сены неслись к ней крики и лязг сражения, но кто кого одолевает — понять было невозможно. А, может, и собор уже рухнул? Правый берег молчал, словно одну Гудулу волновало происходящее на Ситэ. Ликующий вопль возвестил об окончании боя, завершив кошмар, порождённый июльской ночью. Искали цыганку. Окончательно обессилев, затворница упала на колени. — Цыганка, мерзкая цыганка! — пробормотала она, кусая губы. — Вот теперь-то ты попадёшься. Пусть тебя повесят! Эта виселица для тебя! И разразилась злорадным хохотом. Больше в ту ночь сестра Гудула не смыкала глаз. Лишённая возможности узнать, что творится снаружи, она строила догадки, в волнении царапала себе руки, покрывала поцелуями маленький башмачок. А провидение, видимо, окончательно решило перепутать ночь и день. Опять кто-то приближался, дразня обострившийся до предела слух. Неизвестные остановились на площади, совсем близко, но увидеть их затворница не могла. Опасаясь теперь всякого ночного прохожего, Гудула затихла. Женский голос что-то пролепетал испуганно. Затворница сделала над собой чудовищное усилие, чтобы не закричать: она узнала голос, узнала бы и среди тысяч других. Цыганка сама пришла к виселице, навстречу судьбе. *Минорит - член монашеского ордена францисканцев.