Ночь в июле

Предоставим королевским стрелкам торжествовать победу, а Флёр-де-Лис грезить о женихе и обратимся к Квазимодо. Распознав подмогу во влетевших на площадь всадниках, он, как мы помним, покинул оборонительные рубежи. Тяжело дыша от усталости и волнения, но с ликующим сердцем вбежал он в маленькую келью, где жила цыганка. Впервые после того дня, как он принёс сюда отнятую у палача девушку, Квазимодо переступил заветный порог с тем же воодушевлением и так же смело. Но радость его мгновенно растаяла, заготовленные слова замерли на губах. Бедолага ошарашенно замер, будто на него вылили ушат холодной воды. Келья опустела. Цыганка и козочка исчезли. Несчастный звонарь завертел головой, наивно надеясь обнаружить Эсмеральду в одном из углов. Увидев одну пустоту, он с горестным воплем вцепился в свои космы так сильно, что в каждой руке осталось по клоку волос. Но и убедившись окончательно в пропаже, он не предположил дурного. Привыкший к постоянной тишине, он порой упускал из виду, что другие не глухи. Он-то не слышал шума, а её крики и грохот, конечно, разбудили. Догадка пришла ему на ум: напуганная девушка сочла келью недостаточно надёжным убежищем и покинула её, чтобы укрыться где-нибудь в соборе. Разумеется, так оно и есть. Она прячется, ожидая смертного часа, и не ведает, что опасность миновала. Нужно звать её, разыскать её, сказать ей, что атака отбита и бояться нечего. И Квазимодо пустился на поиски. Он лихорадочно метался по всему храму, он кричал, призывая цыганку. Со стороны розыски его представляли собою странное и жуткое зрелище. Точно огромный призрак носился он то здесь, то там, оставляя на каменных плитах клочья жёстких рыжих волос и не чувствуя боли. Квазимодо хрипло выкликал: — Эй! Девушка! Девушка! Эй! Отзовитесь! Ведь бедняга не знал имени цыганки. Он озирался, как сова, чтобы не пропустить тот миг, когда Эсмеральда выйдет на его зов. Его можно было принять за помешанного. Сходство усилилось по мере того, как время шло, всё больше мест проходило осмотр, а пропажа не обнаруживалась. Квазимодо впал в отчаяние. Он испускал совсем уж нечленораздельные вопли, гневно топал ногами. Он сделался поистине ужасен в горе. Его окружала тьма и страшное, непроницаемое безмолвие, отталкивающее любой звук. Сердце его ныло. Однако Квазимодо ещё не совсем потерял надежду. Всякому человеку трудно смириться с потерей, осознать, что утрата его невосполнима. Квазимодо вспомнил о королевских конниках, что заставило его немного успокоиться. Солдаты многочисленны и не глухи. В считанные минуты они осмотрят храм и отыщут девушку там, где он не отыскал или не успел добраться. Да и само их явление послужит для беглянки знаком победы. Где-то среди них её желанный капитан. На его зов она наверняка ответит. Можно противиться доводам рассудка, но не голосу любви. Квазимодо совсем позабыл, что именно королевские стрелки с папскими крестами на груди сопровождали повозку, в которой цыганку везли на казнь. То был обычный эскорт приговорённых к смерти. Квазимодо забыл, что именно солдатам надлежало схватить девушку при попытке покинуть убежище — а ведь он сам предупреждал её. Наконец, не подумал он, что бродяжка и в лучшие времена ежедневно подвергалась опасностям со стороны стражников и не ждала от них ничего хорошего. Да и к чему королевским солдатам навещать девушку, когда они уже разогнали смутьянов и, стало быть, исполнили свою основную задачу? Безродная бродяжка не такая-то важная птица. Квазимодо в спешке не подумал и не вспомнил. Пожалуй, любой на его месте не подумал бы и не вспомнил. Глухой рассуждал предельно просто: нападающие хотели смерти цыганке; стрелки, обратившие их в бегство — друзья ей и никак не наоборот. Солдаты не посмеют ни навредить девушке, покуда она находится под сенью собора, ни вывести её наружу, где защита церкви кончалась. Если б только Квазимодо знал о приказе короля! Богоматерь Парижская больше не покровительствовала цыганке — так хотел Христианнейший лис. Глухой звонарь опрометью пустился к церковным вратам, им же самим тщательно запертым вечером. Окостеневшее от времени, окованное железными виньетками дерево сильно пострадало, но всё же удержалось в петлях, пусть и последними усилиями. Штурмующим не хватило всего пары-тройки ударов, чтобы выбить двери. Не колеблясь, Квазимодо отомкнул тяжёлые засовы. Искалеченные створки с жалобным скрежетом распахнулись, как раз вовремя, чтобы впустить солдат. Квазимодо открылось страшное зрелище: задымлённая, заваленная изувеченными трупами Соборная площадь. Прямо на ступенях лежала брошенная в суматохе балка-таран. Отдельные бродяги, сбившись в кучки, ещё пытались сопротивляться, но то был трепет агонии. Им предстояло проститься с жизнью либо здесь же в ближайшие минуты, либо чуть позже на Монфоконе. Квазимодо посторонился, пропуская в храм отряд с мрачным командиром во главе. Среди них он не приметил красавца-капитана. Чужой офицер был, наверное, рангом выше, о чём сообщили Квазимодо расшитый гербами котт-д-арм, горделивая осанка и трепетная почтительность, внушаемая им спутникам. Звонарь оробел. Раз прогневав мессира д’Эстутвиля, он опасался важных персон. — Ты подоспел вовремя, — сказал ему офицер, ухмыляясь, — а то я уж думал, нам придётся довершить работу взломщиков. Квазимодо мало что понял из его речи. Факелы, принесённые стрелками, давали слишком мало света, чтобы он мог следить за движениями губ незнакомого человека. Но он, раскрасневшийся, всклокоченный, продолжал взирать на чужака, безмолвно и с надеждой. Следовало, пожалуй, сообщить о своём недуге, но у Квазимодо язык будто прилип к гортани. — Вот так образина! Чёрт возьми! — продолжал офицер громко, не смущаясь тем, что находится в церкви. — А где все монахи? Попрятались по углам? Ты здесь один, горбун? — Господин… — едва смог вымолвить Квазимодо, не сводя взгляда с офицера. Никогда прежде он не встречал такого жестокого, такого зловещего лица, неуловимо напоминавшего волчью морду. Но страшнее всего оказались его глаза. В них плясал злобный и вместе с тем весёлый огонь — это были глаза утолившего жажду крови убийцы, ещё не остывшего от схватки. Квазимодо, словно кролик, загипнотизированный удавом, не трогался с места. Его пристальный взгляд, по всей видимости, не понравился офицеру. — Чего ты уставился на меня, кривое страшилище?! — зарычал он. — Где монахи, я тебя спрашиваю? — Я вас не понимаю, господин, — честно признался Квазимодо, чем вызвал смех солдат. Посыпались предположения о том, что одноглазый горбун либо ошалел от страха, либо от рождения дурень. Квазимодо не слышал, но понимал, что потешаются над ним. Он покорно стерпел насмешки. Он готов был вынести что угодно от тех, кто поможет ему спасти девушку. — Да он глух, как пень! — догадался офицер. Открытие неприятно его озадачило. От глухаря толку не добьёшься. Меж тем искать колдунью в огромном храме без провожатого Тристану — это, разумеется, был он, — нимало не хотелось. Священники запропастились — не дозовёшься, поэтому Тристан предпочёл довольствоваться тем, что имел. — Поднеси ближе факел! — велел он стрелку. Как только тот исполнил приказ, Великий прево, поднаторевший по части допросов, наклонился к Квазимодо и хорошо поставленным голосом проговорил: — Покажи мне, где колдунья. Колдунья! Понимаешь меня? Где девчонка? Я пришёл за ней! Он не прибавил ничего больше на своё счастье. Квазимодо, узнав о жестоком приказе Людовика, не раздумывая, ринулся бы в бой, защищая цыганку. Неизвестно, в чью пользу могло окончиться противоборство: Квазимодо и Тристан, измотанные ночными событиями, сохранили всё же достаточно сил для драки, а внезапность нападения противостояла опыту и оружию. Квазимодо обладал стальными мышцами, но и Тристана природа не обделила мощью. При любом исходе, впрочем, Квазимодо погиб бы, пронзённый остриями мечей — и совершенно напрасно. Та, которую он защищал, давно покинула собор. На сей раз Квазимодо понял если не всю фразу Великого прево, то её основной смысл. — Вам нужна девушка-цыганка? — переспросил он, волнуясь, отчего речь звучала совсем невнятно. — Она здесь, прячется в храме. Мне не найти её в одиночку. Я помогу вам, господин! Скорее! Скорее! Он заковылял, то и дело оглядываясь, проверяя, идут ли за ним — так собака, забежавшая вперёд, озирается на хозяина. Тристан велел солдатам разделиться и обшаривать храм, а сам последовал за необычным проводником. Вдвоём они заглянули во все углы, побывали в ризницах, обследовали алтарь, освещали своды факелом. Квазимодо сам открывал двери и указывал направление, не забывая звать, пока Тристан не хлопнул его по плечу. Квазимодо обернулся. — Прекрати голосить! — сказал Тристан, приложив палец к губам. Невразумительные вопли порядком его утомили. От этакого медвежьего рёва девчонка забьётся в такую щель, откуда её нескоро вытащишь! Квазимодо верно истолковал жест и неохотно подчинился. Тристан подивился рвению, с каким глухой горбун взялся помогать королевскому правосудию. Кто он — сторож? Звонарь? Не похоже, чтоб им руководила неприязнь к колдунье, а меж тем он ведёт к ней убийц. — Он не догадывается, зачем мы здесь, — осенило Тристана. — Да уж не влюблён ли он в девчонку? Горбатое страшилище и колдовка — вот так парочка! Он промолчал о своих умозаключениях. Звонарь и Великий прево, сплочённые общим делом, вполне нашли общий язык, но не нашли цыганку. Результат деятельности остальных вышел ничуть не лучше. Тристан л’Эрмит убедился, что ведьмы в соборе нет, что она провела его. Он напрасно тратил время на розыски. Уставший, раздражённый, смущённый тем, что никак не исполнит приказ короля, своего господина, он вручил свой факел Квазимодо и увёл солдат прочь. Он не собирался сдаваться — такие охотники не успокаиваются, покуда не настигают добычу. Квазимодо простирал руки ему вслед и неразборчиво бормотал. Он вновь оставался один. Никто из монахов так и не вышел, хотя весть о разгроме армии Арго, несомненно, добралась и до них. — Проклятая девка улизнула из собора, — громогласно объявил Великий прево, стоя на паперти, — но не могла уйти далеко. Обыскать Ситэ! Прочесать все улицы по обоим берегам! Проверить дома на мостах! Ищите колдунью! Распалённые солдаты отозвались воплями, в которых звучали и ярость, и готовность. — Колдунья! — Цыганка! — Где цыганка? Смерть ей! — Смерть! Так воют и рвутся со сворок гончие, почуявшие зверя. Круг их поисков велик. Улицы застроены тесно, а в каждом доме имеются погреба да сараи. Вечности не хватит, чтоб проверить их все. Утихший было Ситэ вновь огласили крики, озарили огненные вспышки. Тристан вскочил в седло. Некое смутное чувство звало его туда, откуда он явился, поэтому Великий прево направил коня к мосту Богоматери, к Гревской площади. Стража прево последовала за ним. Они достигли уже моста, когда заприметили бежавшего навстречу человека в чёрном одеянии. Отряд остановился. Ночная мгла серела, сменяясь предутренними сумерками, и отчётливо виден был исполненный безумием взор смельчака, преградившего путь Великому прево с его стражей. Смельчаком этим был священник. Он пошатывался от быстрой гонки, его лицо и шею заливал пот. Он смотрел на Тристана снизу вверх, затем разомкнул сжатые губы и решительно проговорил: — Она на Гревской площади. Затворница из Роландовой башни стережёт её.