Орхигдсон бух, Мартсан могой

      Степь шепчет тысячей голосов, смотрит тысячью глаз, оглаживает тысячью рук. Степь ласкова, щедра и внимательна, будто любящая мать, которой маленький Тёмочка никогда и не знал. Сколько себя помнил, рядом всегда был отец, заботливые и лёгкие, что степные ковыльные пёрышки басаган, а ещё большие одонхе с сильными страшными лапами. Закутанные в чёрные тряпицы, безволосые, они срезали в поясные сумки травы для отца, бурчали непонятные слова и водили в Степь и из Степи босооли – с лоснящейся на солнце шерстью, с острыми рогами, с умными глазами, таких больших и красивых, что все дети в округе сбегались посмотреть или погладить их. А иногда особенно добрые одонхе сажали детей на крепкую бычью спину и катали по Степи. Но случалось это редко, ведь босооли – не предмет для развлечения. Так говорил папа Исидор, когда ходил с Тёмочкой далеко-далеко от города и учил разбираться в травах. – Ты уже большой мальчик, сын, тебе следует знать. Вот это что за трава? – Отец ласково касался длинных зелёных стеблей, ждал, пока мальчишка, сопя от усердия, будто молодой телёнок, пытается вспомнить название. – Это твирь, отец. – Наконец говорил он, ероша светлые, что выгоревшие колосья, волосы, и тянул руки, собираясь сорвать её.       Но Исидор качал головой, отводя ладонь сына от травинки. – Твири много в Степи растёт. Что это за твирь, Артемий? – Бурая? – с надеждой выдавал мальчик, вглядываясь в разнотравье. – Нет, Артемий, кровавая. Опять не распознал, – отвечал Отец, поднимаясь, чтобы следовать дальше, вглубь Степи, к укладскому поселению. – В жизни в травах разбираться не научусь, – бурчал на это Тёмочка, но пинать травинки не смел – на это отец бы рассердился. – Па, как ты их различаешь?       Исидор улыбался, хлопал сына по плечу – он ведь тоже был таким маленьким, и тоже не сразу, не сразу пришёл к тому, чтобы верно читать дары матери Бодхо. – Я слушаю Степь, Артём. Она говорит с нами каждой травинкой, лечит и утешает, успокаивает и радует. Когда ты станешь старше и умнее, тоже сможешь различать её разноголосье, а пока – читай мои записи, сынок, смотри, как я готовлю лекарства, а не бегай в Каменный двор, таскать яблоки у Каиных. Не отпирайся, мне дядя Симон рассказал. – Да я ведь…– Но отец глядит строго, и Тёма, потупив глаза, только кивает, и старается слушать и смотреть внимательнее. А Степь шумит, шумит…       Жаль только, что папа не разрешает ему ходить сюда одному. Вот если бы хоть разочек уйти далеко-далеко, дальше Корзинки, Кургана Раги, дальше юрт Старой Деревни, чтобы сесть в высокую-высокую траву, и правда, внимательно-внимательно, изо всех сил вслушаться, и услышать! Отца ослушаться страшно – накажет ведь потом, заставит дома сидеть весь день, прибираться, а то и хуже: с рыбы пойманной чешуйки счищать и сушить, для басаган, на украшение их замысловатых причёсок. А рыба ведь пахнет так, что хоть нос зажми и беги – тошнит от неё Тёмочку очень. – Ого-го-о-о, Медведь опять нос повесил! – встречает его Стаська Рубин. – Ты чего опаздываешь, всё самое интересное пропустишь! Смотри, чего трикошные творят!       Шнурочная площадь залита солнцем, над нею то и дело взлетают облачка пыли: в театре сегодня день генеральной уборки. И чего тут только нет: пыльные полотнища, узорчатые ленты, ненастоящее оружие, точь в точь как всамделишное, по словам Лары. Она видела настоящий револьвер, ей показывал папа, капитан Равель, и потому и Тёма, и Стаська совсем немножечко завидуют подруге. – Привет, Медведь! – Лара машет рукой, завидев, как Стаська тащит друга поближе, – Смотри, сколько всего интересного, оказывается, есть в театре! – Угу, – бурчит Тёма, – а они толком это «интересное» и не показывают…вырядились в свои трико, как только не жарко?       Один из трагиков, занятый выбиванием пыли из театрального занавеса, тут же оборачивается к стоящим поодаль ребятам, и грозит им выбивалкой. – Ой, – пугается Лара, – услышал… – Не услышал, а увидел, – поправляет её Стаська, – Вон, смотри, кого Бессмертник отловил. Никак он, блин, не научится…       И правда, среди пыльно-цветастого безумия появляется маэстро Марк, ведущий за ухо нечто мелкое, кудлатое, рыжее, и в кепке-нахлобучке. Режиссёр шагает неторопливо, постукивает тросточкой, трагики кланяются ему, и возвращаются к своей работе: в кои-то веки они что-то делают по-настоящему, а не изображают бурную деятельность, хотя как знать, как знать. Некоторые порой забываются, и вместо того, чтобы, скажем, опустить ленты в бочку с водой, ловко имитируют процесс стирки рядом с ней. Выглядит это до того потешно, что местная ребятня то и дело покатывается со смеху, но близко к театралам не подходит: а вдруг не понарошку подзатыльник отвесят?       Только мелкому, рыжему, кудлатому явно не до веселья: он сопит, пряча чумазые ручонки в карманы таких же неопрятных штанов, и всем видом старается показать свою независимость. А что за ухо ведут – так это что…это так, ерунда. – Привет честной компании! – Бессмертник останавливается перед ребятами и шутовски кланяется им, – не вашего ли друга я имел честь поймать нынче в укромном уголке нашего скромного храма искусства? Эта рыжая пташка была весьма заинтересована в том, чтобы провести ревизию в костюмерной. Жаль, но трагического костюма вашего размера, юноша, у меня нет, в чём вы имели возможность убедиться… – Здравствуйте, – вежливо отвечают дети, а Лара, как самая добрая из них, выступает вперёд, – А отпустите Гришу, дядя Марк? Он больше так не будет!       Марк только смеётся, прикладывает набалдашник трости к сердцу и прикрывает глаза в восторге режиссёра, поймавшего чудесную идею: – Ах, что только не творит доброта человеческих сердец! Только ваша искренность, милая барышня Равель, спасла дивную пташку от жестокого физического наказания, ибо я не могу устоять перед просьбой столь милосердной юной особы! Ступай, мальчик, ступай! Ну что же ты не падаешь в объятия своих друзей? – Так вы ж меня за ухо держите…– Гриша скептически косится на маэстро, выкатив вперёд тощую грудь под грязноватой майкой. –…и правда. Ну что же, не смею больше задерживать. И запомните: в следующий раз пташка вылетит из западни без хвоста.       Маэстро удаляется, а Гриша тут же пакостно хихикает, оттаскивая друзей в сторону от площади: – Не будет следующего раза! Смотри, Лара, это тебе! Ты ж на шейные платки этого хлыща театрального засматривалась? А я говорил, что раздобуду! Эх, узорчатый, сам бы такой носил, но бери, не жалко! – Ворюга ты и падальщик, – Хмыкает Стаська, и тут же досадливо кусает губу, жалея о сказанном, поскольку Гриша щурит зенки и ехидно выдаёт: – Ну падальщик - не падальщик, а подарки делать не стесняюсь. Лара, знаешь, кто вчера тебе букет на пороге оставил?.. – Да я тебя!…       Вокруг Шнурочной площади, плотно сцепившись, катается клубок оскорблённой гордости и безграничного нахальства. – Ой, перестаньте, мальчики! Медведь, ну скажи хоть ты им, сейчас опять ведь носы расквасят! Ой…уже…       Тёма вздыхает, но решительно берётся за дело. В конце концов, прав отец, ему осенью десять лет исполняется, а Стаське с Гришей ещё восьми нет. Ишь, сцепились как два кота, остальным на потеху. – Хорош уже! Нашли из-за чего драться! Все орехи из карманов порастеряли, раззявы!       Это возымело нужное действие: всклокоченные драчуны тут же расцепили нерушимое единство зубов и тумаков, и озабоченно зашарили по карманам. Лара, растерянно комкавшая платок, только вздохнула. – Да я уже собрала всё, вот. А это, Гриша, нужно вернуть... И вообще, пошли к болотному источнику. – Да зачем вернуть, Лара? – Обиженно вопрошает Гриша, вытирая кровавые сопли. – Зачем к источнику? – вносит свою лепту Стаська. – Потому что чужое, Гриша, брать нехорошо, и чумазые потому что, как черви земляные! – А вот одонгов попрошу не обижать… ***       На болотах в жаркий полдень отдыхать – сплошная красота: пахнут травы, шелестят камыши, а вода вся искрится бликами, аж смотреть на неё больно. И заняться всегда есть чем: хочешь – купайся, хочешь – рыбу ищи, а хочешь – ляг пузом вверх, жуй колосок твири, да грейся на солнышке, как змеюка какая, или ящерка.       И тепло так, и небо над головой, кузнечики стрекочут, стрекозы летают, всё жужжит, звенит, живёт! Гриша и Стаська вовсю хлюстаются, только брызги и шум от них во все стороны, и ветерок такой слабый, красота. Мать Бодхо будто в ладонях тёплых качает. И забот никаких нет, и огорчений; только бы травы ещё различать научиться – и будет совсем хорошо… – Ты о чём задумался, Медведь? И на площадь опоздал, и сидишь, не купаешься. Дядя Исидор за яблоки наругал? – предполагает Лара, сидя рядом, и от нечего делать заплетая траву в косички. – Да нет, не то. Травы это всё, будь они…– Тёма нашаривает под ладонью камушек и бросает его в воду. – Отец всё говорит, мол, ты большой уже, различать учись, Степь слушай, а я не могу. Ну, шумит и шумит, оно же всё вокруг такое шумное, и не поймёшь, где Сечь, где Твирь, где бурая, где кровавая…Записи, говорит, мои читай, всему своё время…а я сейчас хочу!       На коленку к мальчишке села стрекоза. Тёма невольно засмотрелся на слюдяные крылья, переливающиеся, как водные блики. – Но ты ведь уже умеешь очень многое, Тём. Названия трав помнишь, а Сташеку и это не даётся, хотя дядя Исидор и его учить старается. А мы с Гришей их не видим даже… – Вы с Гришей городские, без обид говорю, – хмурится Медведь, стряхивает стрекозу, запускает ещё один камушек. – И Сташек тоже, хоть традициям Уклада старается следовать. А я из другой глины слеплен, я вырасту и займу место отца. Буду менху, лекарем. Мне и надо-то всего разочек, может, в Степь одному сходить. Посидеть там, послушать… – Так дядя Исидор же всем говорил – далеко в Степь нельзя! Там не только травы растут, там чужие Уклады и змеи водятся…ядовитые. С зубами. – Конечно с зубами, где же ты беззубых змей-то видела? – выкатившийся на берег Гриша похож на комок водорослей: мокрый, лохматый до невозможности, и хлюпающий попеременно то носом, то штанами. Только комки водорослей лежат себе у кромки и сохнут, а этот ещё и брызгается, противный! – Да хорош уже, а то опять окуну! – Стаська отжимает рубашку, садится на песок рядом с Ларой и Тёмой, хитро смотрит на друга. – Что, говоришь, отец одного в Степь не пускает? – Угу… – А может, ты трусишь? – влезает ехидный Гриша, нахлобучивая на лохматую шевелюру кепку. Надо же, далась она ему… – Я будущий менху! Я ничего не боюсь! – Запальчиво откликается Артём, собираясь, забыв про своё старшинство, всё-таки поколотить вреднющего Гришу.       Он бы и поколотил, не вмешайся в дело Стаська. – Слышь, падальщик, уймись, я серьёзно тебе говорю...слабо хоть раз не выделываться, а помочь? – То есть как помочь, мальчики? Вы что же, хотите обмануть дядю Исидора? – Не «обмануть дядю Исидора», а помочь Медведю! – радостно откликнулся Гриша, отжимая майку. – Что нам стоит? Скажем, что на весь день сюда пойдём, или к Корзинке! – Ну да…– Артём почесал голову, – Отец поверит…да и это недалеко, можно будет дотемна задержаться, а то и заночевать. – А то уж наши проблемы, заночевать или нет. Ты-то в Степь пойдёшь. – хитро подмигнул ему Стаська. – А ты в Степи не заблудишься? – Ларе, кажется, не нравилась мальчишеская затея. Но и сдавать товарищей с потрохами она, будучи девочкой доброй, в любом случае не собиралась. – Да что ты, Лара! – Приосанился Тёма. – Я же будущий менху! ***       Степь смотрит тысячью глаз, слушает тысячью ушей, держит тысячью рук. Она мудра, и умеет быть строгой и даже жестокой, если ты нарушаешь её законы. Она карает и милует, прощает и наказывает – никому не уйти от её доброты или гнева. Даже если ты сын менху, служителя Боса Туроха. Особенно если ты сын менху.       Сначала Артёму не было страшно – он радовался: у них с ребятами всё получилось! Отец разрешил им заночевать в Корзинке, капитан Равель дал просторную военную палатку, Стаська и Гриша явились с вязанками дров для кострища, а Лара – с яблочным пирогом. Никто из взрослых ни в чём их не заподозрил!       У Корзинки Тёма и ребята разошлись в разные стороны: они пошли навстречу каменным зубьям, а он – дальше, к травяному шелесту.       Вдалеке гулко перекликались быки, и заслышав их, мальчишка старался уйти как можно дальше; всякому известно, где быки – там и одонхе, а где одонхе, там и неприятности нерадивому сыну менху, нарушившему отцовский запрет. Отведут к Исидору, и тогда не только ему – ребятам достанется за то, что прикрывали неразумного товарища. Не-е-ет, такого допускать ну никак нельзя.       Дальше и дальше, от Корзинки, от цветущего, поющего поселения, тише-тише мимо танцующих вдалеке красавиц-невест, и прямо, прямо к границе с Гнилым полем, куда отец ходить совсем не велел. – Там живут другие уклады, Артемий, – говорил он, и всегда крепко брал сына за руку, и очень серьёзно смотрел в глаза. – Мать Бодхо греет и их следы, но они носят дары иному Богу. – Алтан Могою? – Да, Артемий. Поэтому мы далее и не ходим. И они не ходят к нам. – А как понять, где их земля, а где наша, па?       Отец улыбался и качал головой: – Нет «их» и «нашей» земли, Артём. Мать Бодхо милосердна ко всем. Но там, за болотами, не ходят быки. Зато ползают змеи. Гнилое поле оттого так и называется – земля вся в змеиных норках, как в гнойничках.       Вот в такой «гнойничок» Тёма вскоре и угодил ногой. Было не страшно, только очень больно – как будто обожгло огнём, опалило, ужалило, мол, вот тебе, юный буха, знать будешь вдругорядь, как отца не слушаться! Как же ты Степь слушать вышел, коли кровный твой, эсэгер тебе не указ? Вот теперь и сиди, тэнэг босооли, жди, покуда не решит мать, что надобно тебя отпустить.       А здесь, на пограничье и правда совсем иначе всё: вроде и травы те же, и болота недалеко, совсем такие же, как у города, только вот сердце колотится часто-часто, гулко-гулко, и в горле комок стоит. Один ведь, совсем один, далеко ушёл – ни басаган не слышно, ни быков…даже одонхе – и те не бродят. Только шипит что-то. «Змеи. Это змеи шипят…»       А ведь сразу вспоминается всё, что отец рассказывал: и про Боса Туроха, и про Алтан Могоя, и про Мать Бодхо, и про злую Суок…а от других степных детей Тёма ещё и про шабнаков знал. И где же им ещё водиться, как не здесь?.. – Ухэрнэй ерээд байна гүү?       Тёма обхватил руками застрявшую ногу и обернулся на голос.       Над ним возвышался худой, очень высокий (с ракурса Артёма) мальчишка. Был он черноволос, смотрел карими глазами внимательно, строго, но чуть насмешливо, в руках держал глиняный сосуд, закупоренный пробкой.       Шабнак, точно шабнак! Ладный такой, даром, что из глины лепленный! Но ведь то же не Мать Бодхо, то Суок лепила – специально, чтобы в пасть свою заманивать… – Язык ты проглотил, что ли? Чего ты тут делаешь? – поинтересовался «шабнак», осматривая Артемия. – Ты не из нашего уклада. Уходи. Тебя змеи ужалят.       Так вот он кто! Не людоед степной, а чужак из дальних укладов, дитя Алтан Могоя, как сам Тёма – дитя Боса Туроха. – Имэ бэшэ. – Откликается Артём, хмурится, голову наклоняет, буркнув,– а тебя быки забодают.       Чужак смеётся, опускает наземь сосуд, садится, хлопает руками рядом с собой и рядом с Артемием. Это он, наверное, змей отгоняет – они ведь шума не любят. Потому там, где ходят быки, не ползают могои. – Не забодают. Я-то в своих землях нахожусь. А вот что ты здесь забыл, мне неясно. – У меня нога… – У всех ноги. – Да нет же! Вот. Нога застряла. – В глаза незнакомцу Тёмочка не смотрит, стыдясь, что тот станет насмехаться: ишь, такой большой, а себе помочь не может!       Но мальчишка не смеётся, не улыбается даже. Он вообще ничего не говорит толком: только «дай-ка…», и склоняется, ощупывает припухшую ногу, и внимательно её осматривает, как будто будущий врач. Пальцы мнут кожу сквозь штаны, Тёма хмурится, шмыгает носом, шумно вдыхает, когда становится особенно больно. – Это ты в «змеиный домик» угодил. Тут пустых много, внимательно под ноги смотреть надо. Сейчас вытащим твою ногу.       И правда, слова у чернявого мальчишки с делом не расходятся: он не дёргает ногу рывками, как старался это сделать сам Тёма, а осторожно раскачивает из стороны в сторону, из стороны в сторону. Потихоньку нога поддаётся: по середину икры штанина теперь вся измазана в глине, но ткань, вроде, не порвана, и больно уже совсем не так сильно. – Баярлаа. – говорит Тёма, но с земли подняться не спешит. – Пожалуйста.– Откликается чернявый, подхватывая глиняный сосуд. – Ладно, пошли. Давай руку. Выведу тебя к твоему укладу. Стемнеет скоро.       Тут уж Тёмочка поднялся и гордо выправился: – Я не заблудился! Я бык! Сам найду дорогу!       Ему показалось, что незнакомый последователь Алтан Могоя усмехнулся, поправляя ремешок на узких, что трагиковы трико, штанах. – Ну ладно…бык. Тогда я дальше пошёл.       В Степи сумерки приходят быстро. Даже в летнее время, когда Бос Турох играет с солнцем, наступает и пора, когда приходит Суок: страшный час, тёмная ночь. Только травы поют, разгоняя тьму, не давая вновь опутать Боса Примигениуса, не давая остыть следам его потомков. Но и они не могут защитить одиноких странников от шабнаков, от костяных людоедок. И спать в Степи одному нельзя – замёрзнешь насмерть.       Тёма поднимается, виновато руку к чужаку тянет. – Постой! Заблудился я. Выведи меня. Пожалуйста.       И опять чужак не вздумал ни смеяться, ни подтрунивать над незадачливым Медведем: молча взял его за руку, и повёл вперёд, громко топая. – Ты далеко забрался. Твой уклад там, дальше. Где большой город, где железная дорога. – Тиимэл даа, – соглашается Тёмочка, – А ты откуда это знаешь, если так далеко живёшь? – А мне мои кровные шепчут, – улыбается мальчишка в ответ. Глядит хитро, не поймёшь, серьёзно говорит, или подтрунивает над незадачливым быком, – могои шипят, Степь рассказывает. Я уже умею её слушать. – Как ты это делаешь? – Он останавливается, с мольбой смотрит на мальчишку, – Научи меня, пожалуйста! Мне скоро десять лет, я будущий менху, а не умею!       Но незнакомец качает головой и продолжает путь. – Я не могу тебя научить, бык. Тут чувствовать надо. Вот Степь – она большая, посмотри. Всё это – мать Бодхо, и она греет наши следы. Когда ты окажешься на своей земле, закрой глаза и почувствуй её. Она сама тебе всё расскажет. Мне так Эже говорила.       Едва впереди становятся различимы огни старого поселения, чернявый мальчик выпускает руку Артемия, отступает на шаг назад. – Вот там твои. Иди, бык. Я с тобой дальше не пойду – нас у вас не любят. – Баярлаа, холбоон. Как тебя зовут? – Все по-разному. Свои – Хар Могоем. Эже – Торго. Отец – Даниилом. А тебя? – Артёмом – от отца, Медведем – от друзей.       Торго улыбается, хлопает Артёма по плечу: – Какой же ты Медведь? Я тебя буду звать Босооли, если ещё увидимся. Баяртай! – Баяртай, Хар Могой. Да согреет Мать Бодхо твои следы.       И долго, ещё долго смотрит худому мальчишке вслед. Затем закрывает глаза, поднимает голову, и вдруг слышит: слышит чей-то ласковый шелест, задорный гомон, жадный шепот – травы говорят. Лукавые звёзды блестят, как глаза Матери Бодхо, и мягкий их свет ведёт будущего менху домой. Больше он путаться в травах не будет. ***       Артемия будит сердитый голос, доносящийся будто сквозь вату. – Бурах! Бурах, Вы что же, спите? Я проверил анализы, и хочу сказать вам, что получил весьма интересные результаты… – Угу, бегу и падаю слушать... – Сонно бурчит он в ответ, разлепляя веки и пристально глядя на склонившегося над ним доктора.       И спрашивает неожиданно для самого себя: – Ойнон, а что ты знаешь о местных верованиях? – Да ничего я о них не знаю, и никакого значения это не имеет, – отмахивается Данковский, но не тут-то было: Артемий улыбается, садясь на постели. – Имеет, ойнон. Ещё какое…Садись-ка. Есть разговор.