Храбрая сердцем

Меня изрядно трясёт, поэтому Азер включает печку на максимум. Потоки горячего воздуха расслабляют мои спазмированные страхом мышцы, поэтому я немного успокаиваюсь и проваливаюсь в беспокойный сон. Пару раз, проезжая по неровным участкам дороги, я вскакивала в полудрёме, но Азер успокаивал меня одним лишь своим «Тш-ш» и я опять погружалась в сон. Мне почти ничего не снилось, разве что погоня за нашей машиной, но я всё ещё не ощущаю разницы с реальностью.  — Караджа, — тихий хриплый голос и тёплое прикосновение к руке выводит меня из сна. Я резко подрываюсь с места, но всё та же рука успокаивает меня, немного усаживая глубже в сидение, — приехали. Я оглядываюсь: вокруг расположился глухой и тёмный лес, где не было и не могло быть признаков жизни.  — Где мы?  — Нужно пройтись пешком, — ещё не придя окончательно в себя, я не задаю больше никаких вопросов, лишь молча киваю и послушно выхожу из машины. Не очень похоже на меня, но плевать. В последнее время вся моя жизнь не похожа не то, чем я жила раньше. Только сейчас замечаю, что на улице идёт крупный дождь. То, что нужно, чтобы привести мысли в порядок и совсем лишнее, чтобы не простудиться, — надень капюшон, — Азер хлопает меня по спине, подталкивая. Поразительная способность читать мои мысли. Мы идём несколько минут молча, заходя всё дальше вглубь леса. В какой-то момент я перестаю видеть сквозь темноту очертания какой-либо тропинки, поэтому стараюсь не отставать от Азера слишком далеко. Дождь набирает свою силу, усложняя нам путь. Окончательно оправившись ото сна, я начинаю свой допрос.  — Куда мы идём?  — Долго без вопросов ты всё-таки не продержалась, — он усмехается, подавая мне руку, чтобы я не упала, прыгая с невысокого обрыва. Когда моя рука уже лежит в его, желания отпускать его ладонь нет, но здравый смысл всё ещё при мне. Мне странно осознавать, что прикосновения к человеку, который прежде казался мне минимум омерзительным, максимум — опасным, кажутся мне чем-то нормальным. Нормальным до такой степени, что я не таращу на него возмущенные глаза или не задыхаюсь от возмущения: я просто отвечаю на них, не задумываясь. Рука все-таки отпущена, связь потеряна.  — Почему мы оставили машину? — голос становится громче, отчего увереннее. Я слышу, как он вздыхает.  — Чтобы ни у кого не было шанса найти нас, к дому лучше идти пешком. К дому? Вероятно у него есть места, где можно надёжно спрятаться и я предпочитаю не расспрашивать его более. В конце концов дождь так сильно бьёт по лицу, что всё внимание я бросаю на разглядывание следов Азера. Несмотря на прозаичность ситуации, моё сердце остаётся спокойным. Мне настолько безразлично своё существование, что я готова вернуться в тот дом, где провела последние дни и встретить тех незнакомцев, которые заведомо оказались опасными. И лишь редкое «аккуратно», что кидал мне Азер через плечо, возвращало к жизни, а главное скромное желание жить. Я теряюсь во времени, но по ощущениям проходит около двадцати минут. Мы идём слишком быстро, чтобы о чем-то думать, поэтому я немного изматываюсь от этого темпа. К концу пути, когда я стала отставать от Азера, он, видимо не привыкший ходить с кем-то и тем более его ждать, схватил меня за запястье и потащил за собой. Идти стало быстрее, но дышать тяжелее. Наконец мы выходим к небольшому дворику, уложенному плиткой, ведущему к одноэтажному дому. Стены были обложены камнем, отчего здание казалось чем-то холодным и грубым. Где-то вдалеке слышался шум моря.  — Пришли, — Азер отпускает мою руку и ускоряет шаг, проходя к входной двери. Достав из кармана мокрого плаща ключ, он открывает дверь и пропускает меня внутрь. Загорается свет и передо мной появляется просторная гостиная, совмещенная с кухней, отделанная в едином стиле. Кажется, он называется бохо. Искусственный камень на стенах, темный пол, покрытый ковром, в дальнем левом углу находился камин, а рядом — диван, в противоположной стороне виднелась кухня, отгороженная длинной барной стойкой. Немного декоративного текстиля и посуды в шкафах. Довольно уютно и стильно, но холодно.  — Проходи, — он подталкивает меня внутрь, похлопывая по спине. Я делаю пару шагов, изрядно дрожа всем телом от холода, обхватывая себя руками и оставляя под ногами лужу от падающих с меня капель, — и снимай с себя всю мокрую одежду. На подобные заявления я ошарашено округляю глаза и приподнимаю левую бровь: сказать такое настолько естественно и прямо может только Азер Куртулуш. Да и если снимать действительно всё мокрое, то из одежды у меня останется разве что резинка для волос. Он замечает мой стопор и цокает.  — Боже, я отвернусь, — он подходит к дивану и кидает мне сложенный плед, — на, возьми, укройся потом. Стараясь избежать моих возмущений, для пущей убедительности, он присаживается к камину, разводя в нём огонь. Я молча наблюдаю, как его мышцы спины перекатываются под мокрой тканью верхней одежды, закидывая дрова в печку. Ужасное чувство неловкости сковывает мои конечности, я всё ещё не шевелюсь, пока он не выдаёт:  — Если ты не дай Бог заболеешь, носиться с тобой и лечить я не буду, — Азер, как и обещал, не смотрит в мою сторону, но то, что он говорит кажется мне действительно чем-то разумным: до сих пор я не особо чувствовала, насколько промёрзла. Заболеть сейчас было бы настолько лишним, насколько могло стать последней каплей, разбившей всю мою нервную систему вдребезги. Злостно выдохнув, я скидываю куртку на кресло. Аккуратно освободившись от остальной одежды и оставшись в нижнем белье и тонкой майке, я старательно укутываюсь в вязанный плед, плетённые кисточки на краях которого достают до моих коленок. Теплее не стало, но ощущение прилипшей одежды больше меня не сковывает. Теперь меня сковывает ощущение голых ног в присутствии постороннего человека. Огонь в камине разгорается, освещая комнату. Только сейчас, помимо своих вялотекущих мыслей, я замечаю, как он шмыгает носом и ёжится.  — А ты? — как-то неуверенно, — возьми второй, — счастливое совпадение, злой заговор: не определилась, каким образом здесь оказалось одеял ровно на две персоны. Он наконец разворачивается в мою сторону, молча проходясь глазами снизу вверх по мне и останавливаясь ровно на моём взгляде. Для демонстрации пущей неуверенности мне не хватает начать переминаться с ноги на ногу, но я принимаю правила игры и лишь вздергиваю левую бровь, не прерывая зрительного контакта. В груди что-то нещадно щекочет, перехватывая дыхание, но я продолжаю делать невозмутимым свой вид.  — Я так, — он отмахивается и резко встаёт, направляясь к кухне. Что значит «я так»?  — То есть девушек раздеваться заставляешь, а сам одетый ходить будешь? — Азер нехотя поворачивается на мой голос и смотрит исподлобья, — или мечтаешь, чтобы я твою простуду лечила? Ему явно не нравится то, что я говорю. Но я сейчас ощущаю своё превосходство, словно игральные кости от нард вновь выдали мне большее число. Он выдыхает и начинает стягивать с себя плащ, что-то бубня себе под нос. Кажется он матерится. Словно назло мне, он расстегивал пуговицы на рубашке и снимал её с себя, смотря прямо мне в глаза. Из его, кажется, сейчас полетят искры. Мой нервный выдох не останется незамеченным. Оставшись в чёрной майке, зло накинув на себя плед, он рявкает:  — Довольна?  — Максимально, — в тон ему, с такой же злостью. Смотрим друг на друга, не отрываясь. Я сбивчиво дышу и слышу его такое же грубое дыхание. Вижу его тело таким впервые, глаза жадно хватаются за каждый шрам на его теле, судорожно разглядывают татуировку на мускулистом плече. Воздух вот вот должен разжечь между нами пламя, прямо на этом разноцветном ковре. Я сделаю шаг и сгорю в нём насмерть иначе зачем это всё? Он приходит в сознание первым.  — Не стой на холодном полу, сядь на диван, — тон, словно я не пристегнула ремень. Азер опять разворачивается и уходит на кухню, а я плетусь ватными ногами, куда он мне сказал. Чтобы не подчиняться ему полностью, я сажусь на пол, облокачиваясь на диван и вытягиваю ноги ближе к камину. Жар огня быстро распространяет по моему телу тепло, отчего я расслабляюсь и проваливаюсь в свои мысли. Сложно понять, что происходит. Он то прогоняет меня, то просит остаться. То жалеет, то отчитывает. То отталкивает, то притягивает. Моё почти бескомпромиссное повиновение меня изрядно бесит, как и пугает, но исправить своё положение я увы не в состоянии. Перед глазами то и дело всплывают его израненные руки, но, кажется, что его сердце изрешечено ещё больше. В какой момент я начала задумываться о душевном состоянии семейных врагов, я не помню, но за последние дни лишь осознала, что каждый имеет право на слабость. Смотреть на огонь оказывается приятнее, чем может показаться: тело согревается быстрее, чем отключается мозг, но и это вскоре проходит, и я сижу, безэмоционально пялясь на камин. Азер подходит ко мне в тот момент, когда я уже почти забыла, где нахожусь. Поджимаю ноги под себя, укрывая их пледом.  — Вот, держи, поешь, — он садится слева от меня на пол и ставит между нами поднос с чаем и тарелку с нарезанными овощами, хлебом и сыром, — всё, что было. Странно, откуда это вообще здесь взялось. Сомневаюсь, что он успел сходить в магазин, пока я гипнотизировала огонь. Подозрения о том, что дом подготовили на экстренный случай заранее, я быстро отметаю. Это было бы слишком. Перед глазами пролетает воспоминание первой встречи, его старый дом и бутерброд с помидорами на завтрак. Я пристально смотрю на него: пол часа назад кипел от злости, сейчас — спокоен и доброжелателен. Если тот пресловутый переключатель его эмоций связан с одиночеством, я согласна не выходить из своей комнаты, лишь бы его нервные клетки были целы.  — Ешь, ешь, — он пододвигает тарелку ближе ко мне. В груди щекочет от давно забытого чувства заботы, а потом в том же месте всё сжимается и холодеет. Этот человек напротив печется обо мне слишком сильно. Настолько, что я перестаю вспоминать всё то, за что ненавидела его всем своим нутром. Начинаю с каждым разом видеть во взгляде добра больше, чем во всём Чукуре вместе взятом. Пожалуйста, пусть мне это всё мерещится. Медленно жуя огурец, пытаюсь представить, как он его резал. Азер в моей голове сопоставляется больше с оружием, чем с кухонным ножом и разделочной доской, несмотря на то, что я ни разу не видела никаких огнестрельных орудий у него в руках. Но я знала, что он был вооружен. Всегда. Однозначно. Особенно рядом со мной. Огонь потрескивает, приятно лаская слух.  — Иногда я думаю, лучше бы ты осталась у себя дома, — неожиданно тихо и спокойно начинает он. Я вздрагиваю. Я не была готова к разговорам.  — А в остальное время о чем думаешь? — медленно перевожу взгляд на него, пока он смотрит на огонь. За спокойным выражением лица прячется что-то, что мне ещё неведомо. В неподвижной голове — крутится миллиард мыслей в секунду. Существует ведь такая скорость? Когда он плавно поворачивается в мою сторону, я вздрагиваю.  — Думаю, слава Богу, что пришла, — слова бьют прямо в под дых. Он сейчас серьёзно? После всех попыток выгнать меня, оставить одну на дороге, он благодарит Бога, что я пришла? Прежде я никому не приносила счастья, взамен доставляя лишние хлопоты и проблемы. Я росла, ощущая, как всем мешаю и с каким огромным желанием от меня пытаются избавиться. А сейчас слышу, что мне где-то рады. Почему жизнь даёт нам ответы на наши просьбы с задержкой?  — Вероятно, не дольше двух секунд в день, — попытка перевести разговор с его серьёзного лица на мою усмешку. Это всё не может быть правдой и точка.  — То есть у нас ты в безопасности, мы не оставим женщину, поможем, из какой бы семьи она не была, — слишком быстро, что я едва разбираю слова, — нас не так воспитывали. Последние слова красноречиво ссылались к моей семье, не заметить тонкого намёка трудно было бы и слепому. Что ж, я давно стараюсь смириться с этим и учусь не выпрашивать любви там, где мне не могут её дать. Я вообще больше не жду любви к себе. Закрыть все двери в душе на засовы не заняло много времени: достаточно лишь пару раз впустить в свой дом посторонних ему людей, как оттуда начинает пропадать что-то очень важное. Главное, не забывать принимать обезболивающие для души и сердца. Поэтому я лишь отвожу от него взгляд. Перебирать пальцами край пледа кажется мне дико затягивающим и интересным.  — Твоя семья тобой совсем не интересуется. — осторожно, словно боясь обидеть. Он скорее обеспокоен, нежели раздражён.  — Знаю.  — Почему? — я вновь смотрю на него, откидывая голову на сиденье дивана. Не знаю, есть ли смысл в том, чтобы начать ворошить эту рану, что только недавно затянулась тонкой плёночкой? Тогда, когда его мама коснулась моей руки и назвала дочкой. Хватило одного её взгляда, чтобы тепло вперемешку с заботой разлилось по телу, возвращая его к жизни. Все-таки, это чудесно — иметь мать.  — У них есть другой ребёнок, сын, — испытываю ли я зависть к своему брату? Определённо, — ко мне у них другая любовь, странная, — мне тяжело, особенно в тот момент, когда Азер начинает щуриться, глядя мне прямо в глаза, — то есть я на это надеюсь. Плед под моими пальцами скоро протрётся. Я мысленно благодарю его за то, что он не задаёт больше вопросов. Единственная вещь в мире, что может вывести меня из себя — моя семья. Вернуть в нормальное состояние, как оказалось, — дом Куртулушей. В голове всплывает день, когда мои слёзы падали на его пальто, а крепкие руки держали меня на плаву сознания и давали возможность устоять на ногах после всех слов дяди, что выжигали на сердце шрамы. Азер был рядом и дал понять, что доверие — это первое, что может быть между нами. Поэтому, выдохнув, я решаю продолжить.  — Сначала я думала, что так и должно быть, — он немного вздрагивает, когда я начинаю говорить, но не перебивает, а наоборот, очень внимательно слушает, — ты же всё в детстве что видишь, принимаешь за истину. Потом вырастаешь, видишь, как у других, думаешь, сравниваешь…  — Мама сказала, что не понимает, как от тебя можно было отказаться, — он перебивает меня. И на этом я застываю. Он произносит слово, которое больно режет по ушам. Отказаться. Для впечатлительной девочки пять лет назад это было бы ударом. Для меня сегодняшней — ещё одно саднящее чувство под рёбрами.  — Я не понимаю, как можно настолько любить чужих детей, — это комплимент, клянусь. Сердце тёти Фадык выковано из золота, а всё, к чему она прикасается, пропитывается теплом и любовью.  — Чужих детей не бывает, — Азер слегка подмигивает мне, разряжая обстановку. Не стану задумываться, имел ли он ввиду, что я им не чужая, иначе мозг взорвётся от невиданной скорости работы. Смотрю на него, изредка моргая, ловлю каждый взгляд и не понимаю. Не понимаю, в какой момент стала ощущать доверие к нему. Когда стала искать в нём поддержки. Как стала хвататься и запоминать до мельчайших деталей каждое проявление его заботы. Но больше не понимаю, как это всё уместилось в этом человеке, который мог убивать одним взглядом. Как и воскрешать.  — Знаешь, — я не понимаю, что мною движет, но я решительно нацелена поговорить об этом, — я иногда думаю про Сену, Акшин, дедушку. Про всех думаю, — я замечаю, как он напрягается, когда понимает, о чём пойдёт речь, — и жду, когда придет моя очередь. Чувствую его проницательный взгляд, что мне приходится невольно повернуться в его сторону. Он смотрит тёмными глазами так открыто, будто так пытается выбить из меня всё дурное. Поверь, во мне его столько много, что бить придётся до смерти.  — Караджа, — я вижу, что он не знает, с чего начать, — твоя очередь не придет, — уверенно, спокойно, будто это зависит от него и он уже принял решение. Я немного улыбаюсь, быстро пряча назад эту улыбку. Но ему хватает и этой доли секунды, чтобы понять, что я в это не верю, — мы этого не допустим. Я опять поворачиваюсь в его сторону. Кого он имел под этим затуманенным «мы»? Голова начинает подкруживаться. Я знаю, на что он способен. Видела. Поняла. Но если из-за меня ему станет хоть на секунду больно, я больше не выдержу.  — Когда умерла Сена, я будто умерла вместе с ней, — мой голос становится тише, — но когда умерла Акшин, меня еще и закопали. Говорить об этом тише оказывается легче. Но я делаю это с трудом, потому что не понимаю, имею ли право произносить это вслух. Могу ли говорить о людях, которые погибли по нашей вине, в том числе и моей, и моей семьи. Надеюсь, он понимает, к чему я веду. Потеря близких убивает, но ещё мучительнее — продолжать жить самому.  — Знаю, — его голос осип, а взгляд резко потух. Азер опускает голову, смотря куда в пол. Плед, небрежно накинутый на плечи, немного подрагивает. Я попытаюсь спросить «откуда?», но вовремя останавливаюсь: чувствую, как его сердце печёт в том же месте, что и моё. Как мы дошли до этого? Сидеть в неизвестном доме и изливать друг другу всё, что слишком долго царапало изнутри душу. Всё, что не давало спать по ночам. Наверное, нельзя долго скрывать боль внутри себя, иначе в какой-то момент она начнёт сжигать тебя изнутри. Так случилось и со мной: стоя напротив входной двери в его дом, мне уже было всё равно, застрелят меня на входе охранники, или дяди, когда узнают, что я сделала. Уровень безразличия в крови вышел за пределы допустимой нормы. Спустя несколько минут он опять продолжает:  — Знаешь, когда сердце перестаёт болеть? — он слегка щурится и приподнимает левую бровь. Меня лишь хватает на отрицательное мотание головой.  — Когда его уже нет. В воздухе повисла неизбежность. Хотелось плакать. В следующую секунду на улице послышался выстрел.