***
В салоне mademoiselle Sheri Т/и, только успевшая обвенчаться с нелюбимым супругом — графом Паниным и вернувшаяся с ним из Парижа после медового месяца, начинала свой дебют в жизни петербургского общества. Оно казалось девушке скучным, его люди, salon mademoiselle Sheri и кружки никогда ей не нравились: она испытывала к ним антипатию, которая возрастала в ней с каждым выходом в свет. Ей так же был противен её муж, за которого она согласилась выйти по настоянию отца. Отец Т/и был уже глубоким стариком и в последние, быть может, годы его долгой жизни, она не хотела его разочаровать своим неповиновением. И теперь жила с тем, кого презирала всею своей душой, не любила, и с кем была глубоко несчастна. Но поделиться своим горем ей было не с кем, и, запираясь сама в себе, в скором времени госпожа-графиня Т/и Панина прослыла чёрствой и весьма презрительной молодой особой. Её очень удивило, когда молодой подполковник, которого она видела впервые, смело попросил своего товарища представиться ей и её супругу. Т/и знала, что новых людей в Петербурге сразуи же предупреждали о том, что с молодой Паниной в лучшем случае не связываться, пару раз она сама слышала, как женщины шептались про неё: «никто не знает, что у неё на уме!». Но этот молодой человек, весь вечер в салоне бросавший на неё внимательные и осторожные взгляды, по всей видимости был не из робкого десятка. Т/и не сомневалась, что за весь вечер в этом обществе ему уже было известно, кто она и какие разговоры о ней ходили, но, тем не менее, он выразил глубочайшее желание в знакомстве. Под настороженные и заинтересованные взгляды собравшегося света Петербурга, молодой подполковник поклонившись подошёл к господину Панину. Т/и, стоя за спиной супруга, робко рассматривала незнакомца. Он бесспорно был хорош собой: волевой подбородок, чуть взъерошенные тёмные волосы, уложенные на французский манер, быстрые глаза, не лишённые озорного блеска. — Подполковник Семёновского полка, — рапортовал молодой человек и, взглянув на девушку, представился: — Сергей Иванович Муравьёв-Апостол. — Рад, весьма рад знакомству. — Басисто заявил супруг Т/и, кланясь в ответ Сергею. — Моя жена — Т/и Филипповна. Сергей Муравьёв-Апостол в знак признательности чуть поклонился, не отрывая взгляда от лица молодой девушки. Т/и, сама не зная зачем гордо вскинув подбородок, изрядно развеселила его. — Могу ли я ангажировать вашу супругу на кадриль? — Обратился подполковник к господину Панину, и Т/и почувствовала, как волнительно забилось её сердце: как же она давно не танцевала, как ей хотелось потанцевать! Она, снедаемая ожиданием, опустила глаза, боясь услышать отказ супруга и покрываясь стыдливым румянцем. — Конечно, — весьма равнодушно отозвался граф Панин и, тучно обернувшись к Т/и, спросил: — Пойдёшь же? Уважь нашего нового знакомого. Т/и, всё ещё не поднимая глаз, вложила ладонь в протянутую ладонь подполковника. И только когда супруг остался позади, а перед ней был лишь пёстрый мундир Муравьёва-Апостола, музыка оркестра на балконе и кружащие по паркету пары, она наконец подняла голову и наткнулась на насмешливый взгляд молодого человека. Он тепло ей улыбнулся, и Т/и вновь почувствовала, как под слоем пудры загорелись её щёчки, как прелестно блеснули её, наполнившиеся радостными слезами, глаза, а губы растянулись в робкой улыбке. С тех пор их дружба укрепилась, подполковник Муравьёв-Апостол часто бывал в гостях в усадьбе четы Паниных, весьма ловко сошёлся с господином Паниным, что, конечно, было просто замечательно. Т/и всегда в томительном ожидании проводила дни, гадая, когда приедет Serge, сильно волновалась и не находила себе места, когда после письма с предупреждением о том, что он непременно будет у них в n-ный день — его не было. Позже, когда он поведал ей о своём тайном обществе — Союзе Спасения, она вовсе не находила себе места в такие моменты. Ей постоянно грезились и виделись его аресты, обыски, ссылки. Она волновалась, была сама не своя, и каких усилий ей стоило таить это всё от собственного супруга, которому с каждым годом всё больше приходились не по душе встречи молодой супруги и Муравьёва-Апостола. — А он тебе нравится, — как-то за ужином проронил господин Панин. — Кто? — Невинно спросила Т/и, а сама чувствовала, как сердце ушло в пятки. — Муравьёв-Апостол. — Приятный молодой человек. — Невозмутимо ответила девушка, смело взглянув в глаза супруга. — Если вы, Александр Григорьвевич, собираетесь меня в чём-то уличить, то, прошу вас, можете запретить господину Муравьёву-Апостолу появляться в нашем доме. Я жила до этого без общества, проживу ещё. — Нет-нет, — заторопился супруг, — я ничего не хотел этим сказать, душа моя. Ты права, Сергей Иванович приятный человек, да и мне самому нравится с нии общаться… — Он, отерев лысину душистым платком, тихо добавил: — Вздор, пусть ходит к нам как обычно. За несколько лет супружеской жизни Т/и научилась управлять мужем и всегда ловко обернуть дело так, чтобы оно непременно было в её пользу. После этого случая за ужином, ответив так дерзко супругу, девушка всю ночь стояла на коленях у икон. Она осознала, что переступила ту черту, которую было не дозволено переступать мужниной жене. Сергей Иванович стал для неё близким человеком, она чувствовала, что с каждым днём её душа сливается с его душой воедино, как сердце трепещет от каждого его касания, всё её существо поглащает каждое его слово, ловит каждый взгляд. Ей нравилась его внешняя сдерженность, а в глазах привычный озорной огнёк, явно демонстрировавший, что даже в таком — на первый взгляд — холодном человеке теплилась яркая жизнь. Она молилась, билась головою об пол перед святыми иконами, давала себе слово никогда больше не видеться с ним — и виделась. — Я люблю Вас, Т/и Филипповна, — голос Сергея звучал в спокойной тишине уверенно, как это всегла бывало обычно. — А я люблю Вас, Serge, — голос Т/и робко дрогнул. Т/и совершила смертельный грех, графиня Панина низко пала. После этого, встретив Сергея Ивановича на воскресной службе, она поспешно отвела взгляд, натянула платок и, сопровождаемая супругом, вышла из храма. Она уже знала, что Муравьёв получил и прочёл письмо, которое, написанное изящным почерком, но не нёсшее ничего хорошего, гласило:«Прошу Вас, Serge, не преследуйте меня и не появляйтесь более в нашем доме. Графиня Т/и Панина»
Спустя месяцы, когда Т/и рожала, супруга не было дома: он, почему-то считая не важным своё присутствие при рождении наследника, укатил смотреть свои излюбленные картины в Европу и обещался вернуться лишь в начале весны. Сминая покрывала и одеяла, изнемогая от боли, покрываясь холодным потом, Т/и мучалась в родах. Она смутно слышала голоса, в проёме двери увидела знакомую фигуру — ей на мгновение показалось, что это ангел. Голова девушки металась по прохладной, но уже мокрой от её слёз и пота подушке; чьи-то руки бережно убрали её прилипшие пряди с лица. — Городского лекаря! — Голос, до боли знакомый мужской голос, словно из-под толщи воды, звучал взволнованно и раздражённо. — Ваша поветуха тут ничем не поможет… Т/и, теряя присутствие сознания от боли, казалось, пронизывающей всё её тело, схватилась за чью-то руку и провалилась в кромешную темноту.***
Александр Григорьевич безмолвно подал ей утреннюю газету. Т/и, с опаской посмотрев на супруга, силясь понять по его выражению лица о том, что ей предстояло прочесть, раскрыла газету. Своим острым ногтём господин Панин очертил ей абзац, от которого следовало начинать читать. По ходу того, как глаза молодой девушки всё больше прищуривались, между её тонких бровей появлялась напряжённая морщинка. Закончив читать, Т/и вскинула голову и, сама не доверяя себе, с отчаянием воскликнула: — Всё вздор, их не имеют права казнить!.. Её супруг стиснул зубы, его глаза — впервые за всю семейную жизнь — наполнились слезами, и Т/и, потеряв последнюю тростинку надежды, обрывисто охнула. Александр Григорьевич, качая головой, удалился в свои комнаты, оставив жену и сына вдвоём. Газета соскользнула на пол и хрустнула. И этот хруст показался Т/и хрустом её собственного бьющегося сердца, костей… Она притянула к себе маленького сына, настороженного поведением родителей и более напуганного порывами матери. Т/и прижала его хрупкое тело к себе, погладила по бархатным волосам, исступлённо целовала маленькие пальчики, глазки, лоб, пахнувшие молоком щёчки. Прижимала голову сына к своей груди, стараясь сдержать свой собственный стон боли, который так и рвался из недр её души. Слёз не было. Она отстранилась от сына, внимательно вглядевшись в его лицо. Его взгляд — озорной, с горевшим огоньком внутри — напомнил ей его, Сержа. Тот же прямой носик, волевой подбородок. Ребёнок, до дрожи испугавшись такого внимания со стороны матери, испугавшись её цепкого и обезумевшего от горя взгляда, захныкал, и Т/и, вдруг увидев вновь перед собой не Сергея, а собственного сына, извиняясь прижала его к себе. Он был — всё, что ей осталось от Муравьёва-Апостола.