«Союз Спасения». Твоя история

      В комнатах было душно, плотно закрыто тяжёлыми шторами единственное окно, в воздухе завис густой табачный дым и сладко пахло настоящими французскими духами. Молодая девушка, разгорячённая духотой, сидела у столика и медленно убирала мокрые от пота волосы, стараясь не смотряться в своё отражение, которое ей было гадко. Она невольно слышала звуки из соседних комнат: стены дома, несмотря на его в целом дорогое убранство, были тонки. За стеной располагалась комната одной из девиц — Мишель, и теперь, когда та встретила своего гостя, из груди её раздавались выкрики и стоны. Т/и, прислушавшись к ним, наконец мотнула головою и взглянула на себя в зеркало: уставшие, чуть испуганные, но блестевшие надеждой глаза, болезненный румянец на щёках, густые волосы, — всё было в ней прелестно. Но порок, страх за то, что она теперь была здесь, в этом ужасном доме, исказил её физиономию. Блеск в глазах же свидетельствовал о потаённой надежде на лучшую жизнь.       Девушка взглянула на часы: ночь приближалась к своему концу, и за все рабочие часы Т/и не была никем вызвана. Радуясь этому обстоятельству, радуясь тому, что она сегодня непременно выспится, и ничьи грязные руки не будут трогать её тело, она чуть улыбнулась.       За дверью раздались поспешные шаги, в которых Т/и безошибочно узнала стук каблуков хозяйки. Слышно было, как хрустит её юбка, и хруст тут же кончился ровно как и стук каблуков, около самого порога комнаты Т/и. Дверь тут же открылась, пропуская пожилую французскую женщину. Та окинула съежившуюся Т/и внимательным и цепким взглядом, остановилась на её замысловатой причёске, и, хмыкнув чему-то сама с собою, наконец сухо и по-французски обронила:       — Ступай вниз, ma chere (моя дорогая), покажись гостю. — Женщина чуть замялась, поджав свои тонкие губы. Тряхнув упругими буклями на голове, словно выйдя из задумчивости, она строго взглянула на Т/и: — Я же сказала: иди-иди, нечего упускать гостя!       Т/и, тут же подобрав юбки своего невинно-белого платья, прошмыгнула мимо женщины, не заставляя более ту ждать и гневаться. Девушка знала, что хозяйка обладала крутым нравом, и любое неповиновение влекло за собой слишком большие Problèmes, как говорят сами французы. Пройдя по тёмной, заполненной дымом лестнице, Т/и оказалась в небольшой комнате, которая между гостями заведения и девушками звалась просто Salon (гостиной), хотя размеры её и убранство не соответствовали ему. Но на немногочисленных бархатных диванчиках и позолочённых стульях, что стояли по всему периметру, всегда сидели мужчины и женщины, и сбор этого немногочисленного общества в одном месте смахивал на гостиную.       Т/и остановилась в дверях, обведя помещение взглядом. В углу, на коленях у французского гусара, сидела, закинув на его шею руку, одна из девушек и подруг Т/и — Жанна. Она задорно смеялась и без конца подставляла свою белую напудренную шею господину на поцелуи. В другом конце, около занавешенных окон, немудрёнными делами занимались ещё несколько пар женщин и мужчин.       — Вон он, твой жених, — нагло улыбнушись и показав свой почти беззубый рот, крикнула ей одна из дам, повела головою к одной из дверей, и Т/и заметила около неё одиноко стоящего мужчину.       Он вскинул голову, когда она подходила к нему, и по блуждающему его взгляду Т/и поняла, что мужчина был пьян. Стараясь не дрожать от отвращения и ожидания предстоящего, девушка, улыбаясь гостю, взяла его за руку и повлекла за собою в свои комнаты. Мужчина несколько раз спотыкался на тёмной лестнице, но ничего не говорил, и Т/и чувствовала только, как пьяный взгляд его блуждал по её открытой спине. От чувства этого ей, как обычно, становилось неприятно, но она, всё также сохраняя манящую улыбку на мягких своих устах и бормоча что-то по-французки, вела его в комнаты.       Мужчина замер по середине её спальни, не сводя с девушки глаз и указательным пальцем проводя по своим пышным и напомаженным усам. Т/и, медленно спустив со своих белых нежных плеч платье, которое тут же упало ей в ноги, тихо подошла вплотную к стоявшему гостю.       — Comment t'appelles-tu? (как тебя зовут?) — спросила Т/и, стараясь придать своему голосу заигрывающий и томный оттенок. Её пальцы зарылись в волосах мужчины, на губах сияла прежняя улыбка.       — Pierre, — сипло ответил он, и сильные его руки обвили её хрупки стан.       Ей, как и все остальные мужчины, Пьер был неприятен; как и ко всем гостям публичного дома она ощущала брезгливость, и, с каждым мгновением, приближавшим пик наслаждения и экстаза мужчины, ей было всё более противно от себя. Но она продолжала ублажать гостя, вела себя так распущенно, как он того хотел, притворялась, стонала, как стонала недавно её соседка Мишель, и в душе в те же самые мгновения испытывала страшные муки.       Пьер был ни груб и не мягок, казалось, он совсем не был заинтересован в том, как действие происходило, казалось, что мысли его в пьяной дымке были где-то далеко от этой комнаты разврата, и он делал только то, что хотело его тело. Когда Пьер содрогнулся на пике своего наслаждения, он не издал ни звука и, тут же покинув тело Т/и, повернулся на ложе. Он более не глядел на девушку, и за то Т/и была ему благодарна: она ненавидела продолжающиеся похотливые взгляды, когда вся услуга была уже оказана, а она оставалась голой и ещё более униженной.       Гость, безмятежно выкурив трубку, пошатываясь встал с кровати, оделся сам (впрочем не мешая Т/и помогать ему застёгивать пуговицы), и когда полез в карманы и кошельки за оплатой, лицо его вдруг исказилось, и глаза его гневно сверкнули в сторону девушки. С языка его слетели самые, что ни на есть, бранные русские слова.       — Где мои деньги? — снова воскликнул мужчина, хлопая ладонями по своей одежде.       Т/и удивлённо и испуганно вскинула на него глаза, но тут же взволнованно принялась натягивать на себя сорочку, стараясь более не поднимать своей головы. Под кроватью лежала пропажа, и Т/и, заметив её, кивнула гостю.       — Ваш кошелёк под кроватью, — тихо сказала она по-русски, поправляя сползавшую с груди сорочку.       Пьер пару мгновений не двигался, и лишь тело его покачивалась и глаза сосредоточенно смотрели на фигуру девушки. Наконец, шумно выдохнув, он нагнулся, подхватил свой кошелёк и, вытащив пару французских бумаг, кинул их на кровать. Т/и по-прежнему не смела смотреть на него.       — Tu parles le russe? (ты говоришь по-русски?) — спросил гость Т/и, пытаясь теперь поймать её избегающий взгляд. Видно было, что сам господин был русский, и говорил по-французски лишь из-за того, что так ему было привычно.       — Oui (да), — ответила Т/и и вскинула голову. Неловкость, стыд за свое положение вдруг разом исчезли, теперь в ней затрепетало что-то иное, и присутствие Пьера вдруг стало ей невыносимым и приятным одновременно. Т/и смело посмотрела ему в глаза, спрятала деньги в лиф платья и, улыбнувшись, проводила его до двери: — Au revoir, monsieur Pierre (До свидания, месье Пьер)!       Он, казалось, был теперь удивлён, глаза его отрезвились и прояснились, цепко разглядывая лицо девушки, мужчина хотел что-то сказать, но Т/и чуть ни силой вытолкнула русского за дверь и, заперев её, тут же повалилась на разворачённую постель.       Она давно не слышала русской речи, тоска по Родине, так давно не бывавшая в её душе, вдруг нахлынула на неё, вытесняя все остальные мысли из головы. Ей вдруг стало стыдно, что она встретилась со своим соотечественником при таких обстоятельствах, отдалась ему и, казалось ей, осквернила всё, чему была предана. Она вспомнила все годы, которые провела в доме терпимости, снова вспомнила прикосновения к себе тысячи мужских потных, грязных, иногда шершавых и грубых рук, вспомнила тела молодых студентов и солдат, руки чиновников и судей, мужчин женатых и холостых. Всё её отвращение к себе тут же вспомнилось ей; Т/и заплакала, чувствуя, как простыни её пахнут тем русским господином. В ту ночь клиентов больше не было.

***

      Русский господин, назвавшийся Пьером, более в публичном доме не бывал. Через несколько дней, с момента их встречи, Т/и забыла и думать о нём, погасив в себе с тем же и воспоминания о родине. Мысли о родине всегда влекли за собою упадническое, хмурое настроение, а это, как всегда говорила хозяйка, плохо отражалось на работе. Вопреки тому, что девушка прилагала большие усилия, чтобы не за что больше не возвращаться к этим, потрясшим её равнодушие, воспоминаниям, приход русского господина пошатнул её нервы. С нею сделалась недолгая болезнь.       В один из дней, когда на Париж уже надвинулись сумерки, и в окнах начались приветливо и заманчиво зажигаться огни, девушки дома терпимости сидели в Salon, как обычно это бывало, и ожидали своего часа; становилось душно, пахло дешёвой женской пудрой и кислыми духами. Это время, когда все были уже собраны и приготовлены, более всего было ненавистно всем работницам. Они скучающе слонялись из комнаты в комнату, одергиваемые хозяйкой, разговаривали между собой, вспоминая своих «любовников» и даже делали ставки на предстоящую ночь, пытаясь обойти по заработанным деньгам своих подруг.       К полуночи в передней раздался звон колокольчика, и девушки, прекратив свои дела, замерли в ожидании, все как одна повернув свои прелестные головы на дверь. Через мгновение послышалось шарканье туфель швейцара (швейцар же их был что ни на есть обычным кондитером из соседней улочки, но хозяйка приняла его к себе на ночную работу, и в обязанности его входило лишь встречать гостей). Заслышав его шаги, хозяйка, поджав губы, поспешила ему навстречу.       — Madame, — раскланялся швейцар, сняв с лысой головы потёртую шапку и ехидно осматривая девушек, — к вам гость.       Хозяйка выглянула за дверь, а затем поспешно оглянулась на своих подчинённых и, помедлив пару мгновений, вместе со швейцаром вышла к только что пришедшему гостю. Стоило хозяйке скрыться с глаз, тут же десятки девушек затараторили по-французски, пытаясь догадаться, кто из «любовников» к ним пожаловал. Т/и участия в разговоре не принимала, слабость после недавней болезни ещё давала о себе знать.       Разговоры тут же стихли, когда вернулась хозяйка. Она, всё так же с поджатыми губами и серьёзным видом, оправив своё платье, кивнула головой Т/и. Все удивлённо обернулись: девушки знали, что русская нравится очень малому количеству посетителей, и теперь, в самом начале ночи её кто-то вызывал — это стало большим удивлением. Перемигиваясь между собой и подбивая друг друга локтями, девушки посмеивались над ней и подстрекали непременно поведать о том, кем был её гость. Т/и, чувствуя слабость во всём своём челе, не слышала остальных работниц, и, встав с насиженного места, ушла в свои комнаты, преследуемая взрывом женского хохота.       Пройдя в спальню, Т/и потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть к темноте. Лишь одинокая свеча стояла на столике и освещала помещение. С её кровати кто-то быстро поднялся, и когда глаза девушки уже могли видеть, она узнала в темном силуэте мужчины того самого Пьера. Он пристально и, казалось, чуть виновато смотрел на неё в ответ, теребя и сжимая в руках цилиндр. Т/и, решив как можно скорее покончить дело, как и в прошлый раз подошла к мужчине, протянув к его телу руку. Пару мгновений он внимательно следил за её движениями, но, почувствовав прикосновение её ладони на своём паху, тут же увернулся и опустил глаза.       — Нет, нет, — забормотал он по-русски, не зная куда деться от взгляда девушки. — Я пришёл не за этим. Я, право, хотел только…       Он выронил цилиндр, тут же поспешно и как-то нервно поднял его, похлопал себя по карманам и, достав французскую купюру, протянул её ничего не понимавшей Т/и. Она изумленно взглянула на него, но денег не взяла.       — Я, знаете, право… Я хотел помочь вам. И мне сказали, что три дня тому вы были ещё больны и слабы. Прошу вас, возьмите эти деньги…       — Мне не нужна ваша помощь, — отрезала Т/и, но, тут же испугалась своего холодного тона, чуть смягчилась: — мы зарабатываем деньги другим путём, и, уверяю вас, месье Пьер, мне от вас ничего не надобно.       — Пётр.       — Прошу прощения?..       — Моё имя Пётр Каховский.       Пётр выглядел растерянным и стушевавшимся, он медлил и теперь вместо цилиндра сминал в руках своих купюру. Т/и не понимала, чего он хотел, и от неловкости сего положения поспешила накинуть на своё почти оголённое тело покрывало.       — Знаете, я совсем не знаю, зачем сюда пришёл, — вдруг сказал он, медленно садясь на постель и потирая ладонью лоб. — Я, право, думал об вас… Я в Париже не так давно, до этого лечился в Дрездене. Отставной поручик, — словно в объяснение своего визита сказал он, доверительно посмотрев на собеседницу. — Последние годы меня носит по всей Европе, и, знаете, я много чего понял. Понял, что в России непременно нужно что-то менять. А главное, — на мгновение он замолчал. — главное, понял, что я глубоко одинок везде, где бы я ни был… А вы, вы давно во Франции?       Т/и, вдруг почувствовав пугающую тягу к незнакомому ей человеку, прислушалась к звуку его голоса и непривычному русскому языку. Грудь её болезненно сжало, ей отчаянно захотелось плакать. Чтобы не показать своей слабости, девушка отвернулась и отступила в темноту, туда, куда не доставал свет догорающей свечи. От туда, скрытая от глаз Петра, она глядела на него и долго не могла решиться ответить. Каховский покорно ждал, не поднимая головы и не нарушая молчания. Наконец, какая-то сила заставила Т/и говорить, словно в душе её уже было всё готово для этого момента.       — Давно. Я оказалась здесь с разбитой французской армией, которая бежала из России вместе с Napoléon Bonaparte, нас взяли в плен и довели до границ, там же и бросили: французам было нечем себя прокормить, не говоря уже о том, чтобы содержать пленных.       Она не понимала почему между ними, людьми чужими, человеком, который за плату должен был воспользоваться её телом, и ей, готовой за деньги унизительно отдаться ему, возникло такое тонкое и хрупкое доверие. Т/и не знала, почему Каховский поведал ей вдруг свои задушевные думы, почему он оставался на её кровати и не стремился осквернить её, а лишь с чувством и жаром говорил о своей жизни. Но она вдруг почувствовала, что это было правильно, пускай и непривычно, но так должно было быть. В Петре Каховском, в этом отставном поручике, вместилась вся Россия.       Как было странно ей, девушке падшей, спустя стольких лет говорить по-русски…       Когда он уходил, он оставил деньги на её смятой постели. «Возьмите их, не противьтесь, — сказал он. — Вы оказали мне услугу, пускай и не в том виде, в коем тут принято. Но вы выслушали меня, я занял ваше время. Я безмерно благодарен вам…» Т/и не смела двинуться: в ней боролись противоречивые чувства. В Каховском она нашла бедного человека, и ей хотелось непременно остановить его, заставить его говорить и говорить, слушать его, но другое чувство пугало её, говорило, что ничего не получится. Т/и оставалось лишь смотреть, как он взволнованно надевает на голову цилиндр, поправляет усы и тянется к двери.       Но Пётр останавливается сам. Мгновенно обернувшись, Каховский делает пару шагов по скромной, маленькой спальне, и падает девушке в ноги. Он жарко целует ей руки, дыхание его сбивается; Т/и от страха и пылкости бледнеет, не находя сил подняться, из глаз её тихо льются слёзы.       — На днях я возвращаюсь в Россию, — жарко шептал Пётр, блестя тёмными глазами и вглядываясь в лицо девушки. — Я беден, но я клянусь вам, что смогу помочь. Едемте со мной непременно, я устрою жизнь вашу, вам не нужно будет более faire des affaires (заниматься этими делами), вы будете свободны… Только дайте мне ваше согласие, и скоро же жизнь ваша изменится. — Руки его тряслись, горячее дыхание обжигало ладони Т/и, он всё крепче сжимал их и притягивал девушку к себе. — Поедемте, прошу вас… je te demande de (прошу вас).       —Partez maintenant (уходите сейчас же), за мной огромный грех, я не достойна лучшей жизни. Вы не знаете меня, Пётр, — прошептала Т/и, касаясь своими губами разгоряченного лба Петра. — Ступайте…       Он покорно встал. Лицо его выражало безграничную муку и сожаление, брови чуть приподнялись, глаза увлажнились, и подрагивал подбородок. Поправив по привычке указательным пальцем свои усы, он, не переставая смотреть на девушку, поклонился. И ушёл.       Тихо качалось пламя догорающей свечи, на стенах плясали причудливые тени. Одинокая девушка из дома терпимости прижимала к груди свои руки и беззвучно плакала о своей потерянной жизни. Мечта выбраться отсюда, покончить с грешной жизнью, найти свой покой, разбилась вдребезги. Т/и понимала, что её мечтам не суждено было сбыться, и Пётр, явившийся к ней, как родная душа, как спаситель, только раздразнил её потаённые желания.       Пётр Каховский, почувствовав, что в этом мире он не так уж и одинок, стоял на улице и, кутаясь от холода в сюртук, смотрел на горящее окно.