Догонялки

Свет в архиве был какой-то тусклый, и если бы не настольная лампа, то у Кораблёва давно уже от напряжения вывалились бы глаза. Перед ним на столе высилась груда папок по делу Масловского, которые он одну за другой извлекал из старой пыльной коробки, расшнуровывал и пробегал глазами список материалов. Протоколы допросов, экспертизы, заключения… Наконец, когда он уже готов был отчаяться, ему на глаза попалось то, что он искал в старых бумагах уже битый час: «Приобщено к делу: видеокассета, одна штука, признательные показания подполковника милиции Царицына Ю.А.» В папке, однако, кассеты не оказалось, впрочем, как и в коробке: Кораблёв переворошил всё содержимое, чихая от пыли и утирая слёзы рукавом пиджака. Неужели потеряли при переезде или, что ещё хуже, изъяли? — Барышня, — позвал он полумрак за стеллажами. — А где вещдоки по делу Масловского? — Так в коробке, что я вам принесла, — раздался слегка надтреснутый голос «барышни», которой было далеко за шестьдесят. — Нету их там, — Кораблёв перешёл на вкрадчивый тон, всегда безотказно действовавший на ответственных работниц государственных учреждений. — Может, есть другая какая коробочка, не посмотрите? За стеллажами послышалось шарканье и недовольное ворчание: «Что я тут, девица молодая, что ли, туда-сюда бегать», и спустя несколько минут перед ним на стол плюхнулась коробка размерами куда меньше первой, в которой что-то жалобно хрустнуло. — Вы это, поаккуратнее, — буркнул Кораблёв, но, спохватившись, улыбнулся. — Спасибо. Так и есть: кассета оказалась внутри, среди прочих вещдоков, которые не поместились, видимо, в основную коробку. Кораблёв достал её, повертел в руках и неуверенно хмыкнул: кассета была великовата для той, что использовали обычно в старых ручных видеокамерах — обычная VHS. Тем не менее, Кораблёв всунул её в видеомагнитофон и нажал кнопку воспроизведения. Эту запись он уже видел: ему показывал её как-то под большим секретом Василий Кузьмич, после того, как Кораблёв всю душу из него вынул, требуя рассказать, какому такому чуду он обязан своим освобождением. Гнусная рожа Царицына на экране всколыхнула старые воспоминания: унизительный допрос у следователя, ощущение безысходности и тупой злобы на весь мир, и накрывающее с головой отчаяние… — Тут вот ещё кое-что вспомнила, — послышался над ухом голос заведующей архивом. — Начальник РУБОПа тогда это в архив сдал, сказал хранить отдельно от дела и абы кому не показывать, но раз вот тут, — сухонький палец указал на строку протокола, где рукой следователя было выведено «Кораблёв Леонид Николаевич», — значится ваше имя, то держите. И считайте, вам повезло, что вы меня здесь застали — я на следующий год на пенсию выхожу окончательно. — Что? — «Что»… Привет вам, молодой человек, от Василия Кузьмича. Заведующая аккуратно положила на стол заклеенный конверт и удалилась, всё так же шаркая туфлями. Кораблёв аккуратно взял конверт и вскрыл его: внутри оказалась небольших размеров кассета, как раз такая, какую он и ожидал увидеть. Он вставил кассету в адаптер и, затаив дыхание, запустил запись. На экране появилось всё то же перекошенное лицо Царицына, но на этот раз к его виску был приставлен пистолет, а лицо бывшего подполковника было покрыто крупными каплями пота. А в следующую секунду Кораблёв вздрогнул, потому что голос за кадром был знаком ему как никакой другой: — …ты понимаешь, что если я тебе выстрелю в голову, отстегну наручники и вложу тебе в руки пистолет, тебя найдут здесь не очень скоро? — Маша… — Заткнись, ублюдок. Швецова? Но как?.. Кораблёв провёл дрожащей рукой по лицу. Нет, когда его выпустили, Василий Кузьмич рассказал ему, что пожелавшая остаться неизвестной персона подкинула следствию кассету с признательными показаниями Царицына, где тот обстоятельно рассказывал, как дал двести долларов контролёру в Крестах, чтобы заполучить кораблёвский пистолет, из которого потом и грохнули Трусова-Трубецкого, но, оказывается, видел Кораблёв не всю запись — дальновидный Кузьмич предоставил следователю только лишь копию с фрагментом. Господи, ведь если это нашли бы… Швецова, идиотка… Да за это её бы точно закрыли! О чём она только думала, когда решила в это влезть? И ещё на записи чётко слышен был выстрел — это ж ещё и сто девятнадцатая в довесок! Дурья башка, бестолочь! И её этот Луганский, осёл… нормальный мужик Машке не позволил бы на такое пойти, привязал бы дома к батарее, но не отпустил никуда! — …либо ты рассказываешь, либо я стреляю и ухожу. — Тогда Кораблёв будет сидеть. — Да, но сидеть ему будет намного приятнее. Кораблёв откинулся на спинку стула и нервным движением ослабил галстук. Вдруг стало тяжело дышать: в груди защемило что-то, а в горле застрял какой-то неприятный комок. Ему стало невыносимо стыдно — нет, не за то, что убрал отсюда Платонова, — а потому, что все эти годы думал, будто своим освобождением он обязан какому-то неизвестному доброжелателю. А выходит, не при чём тут доброжелатель, это всё она, только она одна не побоялась докопаться до правды, не испугалась пойти на преступление, единственная не побоялась за него вступиться… Сумасшедшая, упёртая, любимая… Повинуясь внезапному порыву, Кораблёв взял в руки телефон, но тут же отложил его с горькой усмешкой. Вряд ли Швецова захочет разговаривать с ним ближайшие лет сто. И вряд ли ей есть теперь дело до его запоздалой благодарности…

***

Пушистый снег кружился в свете фонарей и мягкими хлопьями бесшумно падал на мостовую, укутывая в белое крыши домов старой Москвы. Держа под руку Олега, Швецова неспешно шагала по Чистопрудному бульвару, наслаждаясь скрипом снега под ботинками. Ей нравилось гулять вот так, когда не нужно было никуда спешить, когда впереди ещё несколько выходных, которые она может провести в Москве, не опасаясь, что вот сейчас зазвонит телефон и Виктор Иванович ласковым голосом попросит съездить на труп, потому что больше некому… Они были вместе с Олегом уже полгода; полгода Швецова жила на два города, при первой возможности срываясь в Москву: не хотела повторять той же ошибки, что совершила когда-то с Луганским, оставив всё на самотёк. Поначалу поездки эти были полны ярких эмоций, восторгом новизны, и каждый раз Швецова обещала себе, что вот ещё немного, и она попросит перевода в Москву — и с Олегом рядом, и к Лизе поближе, но каждый раз по возвращению находила причину, чтобы отложить разговор с Ковиным. Всё было просто и сложно одновременно: Швецова хотела быть с Олегом, но не была уверена, что готова ради него так резко поменять свою жизнь. К тому же, в Питере оставалась любимая работа, родной комитет, друзья: вечно ворчащий Панов, Оля, Федя… Кораблёв. Хотя с Кораблёвым всё было сложно. Они, конечно, поговорили, расставили все точки над «i», но Швецова никак не могла избавиться от неприятного осадка, от чувства какой-то незавершённости: она чувствовала, что между ними осталось ещё много невысказанного. Когда страсти после их первой в жизни серьезной ссоры улеглись, и Швецова смогла хорошенько подумать над произошедшим, ей вспомнилась фраза, брошенная Лёнькой вроде бы вскользь: «Двадцать лет ведь просто так из сердца не вырвешь». Да, чего только не было за эти двадцать лет… И сколько она себя помнила, Кораблёв всегда был где-то рядом, неизменно оказывался возле неё в самые опасные или самые непростые минуты: хватал её за руку в последний момент, чтобы уберечь от опрометчивого шага, отводил опасность от неё или её близких, нутром чуял, когда на душе у неё кошки скребли и помогал чем мог; так может, права была вездесущая Зойка, может, зря сама Швецова так старательно затыкала Кораблёву рот, когда он пытался ей наконец рассказать о том, что носил в себе эти двадцать лет? Может, пора уже остановиться, перестать играть в догонялки с самой собой? Снег на Чистых Прудах между тем превратился в метель, и Швецова поежилась, когда порыв ветра пробрался-таки к ней под пальто, принеся с собой пронизывающий холод. Олег заметил это, остановился, обнял её обеими руками и прижал к себе: — Маш, да ты совсем замёрзла. Может, домой пойдем? — Да нет, давай ещё погуляем, сейчас только перчатки… — Швецова осеклась, потому что руки нащупали в карманах пустоту, и вдруг рассмеялась. — Ну вот, опять забыла, шляпа. Будем надеяться, что не в поезде. — Давай сюда, так согрею. Швецова протянула Олегу покрасневшие от холода руки, и когда он нагнулся, чтобы согреть их дыханием, внутри у неё, не спросясь, зазвучал недовольный, но такой родной и такой далёкий теперь голос: — Руки у вас какие холодные, Марья Сергеевна. Опять вы перчатки забыли? Ну сколько можно! Так, давайте сюда, будем согревать вас пещерными методами… Почему-то предательски защипало в носу. Швецова посмотрела на склонившегося перед ней Олега и вдруг поняла, что никогда она не переедет ни в какую Москву. — Простите, который час? — окликнула она проходящего мимо мужчину. — Половина одиннадцатого, — ответил тот. У неё было ещё два с половиной часа, чтобы успеть на самолёт.