Догонялки

— А ты, друг милый, сейчас пойдешь со мной и всё мне объяснишь. Швецова вцепилась в рукав его пиджака потащила прочь от допросной, злая, точно фурия. Вообще неделька выдалась та ещё: наконец-то взяли Шипова, и вся эта бодяга как-то неудачно совпала с юбилеем Ковина, а тут ещё Платонов подал рапорт… а заодно чуть было не схлопотал по морде: этот удалец решил напоследок поиграть в героя-любовника, и только присутствие Швецовой спасло его от хорошего кораблёвского леща. Да нет, на самом деле никто б этого пионера не тронул — Кораблёв прекрасно отдавал себе отчёт в том, насколько глупо он выглядел уже тогда, когда без стука распахнул дверь в кабинет. Впрочем, Швецова тоже повела себя по-идиотски: чуть ли не отпрыгнула от своего Платонова, как застигнутая врасплох школьница. И было бы всё это очень смешно, если бы не было так грустно. Снова накатила эта жалость к себе пополам с раздражением: хотелось встряхнуть себя самого хорошенько, спросить, ну и чего ты добился? Хотел устроить вам обоим передышку, чтобы разобраться в себе, решить что-то, попытаться, может быть, ещё раз… а Швецова опять обставила его, снова решила сбежать, воспользовавшись так кстати предложенной Платоновым возможностью. Или там серьёзно всё и он опоздал, теперь уже окончательно? Для Кораблёва самого стала полной неожиданностью ярость, которая на доли секунды вспыхнула, как фейерверк, в мозгу, в тот момент, когда он увидел этих двоих: её руки обвивают шею Платонова, его руки крепко прижимают к себе Швецову. То, что так часто рисовало его воображение, что снилось ему ночами последние несколько лет, стало реальностью, но — не с ним. А ведь если подумать, он никогда прежде не видел, как Швецова целует другого мужчину: на людях она со всеми своими кавалерами была сдержана и не позволяла себе публичного проявления чувств. Может быть, поэтому он не испытывал ревности ни к Перевалову, ни к Луганскому, ни к Солнцеву… Хотя нет, причина, пожалуй, была не только в этом. Перевалов был пустым местом, неудачником, вечным нытиком, и Швецова жалела его, наверное; Луганский был при ней кем-то вроде курицы-наседки: куда надо отвезёт, обед приготовит, детей пристроит, но и этот долго не продержался, стоило ему оступиться; с Солнцевым она связалась, как считал Кораблёв, от скуки — дети разъехались, и невозможно стало находиться одной в пустой квартире. А может, просто он не хотел видеть, не хотел знать, что Швецова любит — не его, что никогда он не станет для неё кем-то большим, чем вечно влипающий в какие-то идиотские истории опер Лёнька Кораблёв. Швецова толкнула дверь его кабинета, затащила Кораблёва внутрь и встала напротив, скрестив на груди руки. Её глаза потемнели, а губы были сжаты в одну линию. Некоторое время они созерцали друг друга молча, пока Кораблёв наконец не нарушил гнетущую тишину первым: — Я весь внимание, Марья Сергеевна. — Так это твоих рук дело, Кораблёв? — Вы не могли бы поконкретнее? — улыбнулся он, прекрасно понимая, что улыбка вышла издевательской. — А то загадками говорите. Швецова раздражённо повела плечами и негромко прочистила горло. Кораблёв видел, как ей неприятна вся эта ситуация. Ему бы испытывать угрызения совести, но ничего, кроме мрачного удовлетворения, он сейчас не чувствовал. — Из-за тебя Олег уехал? — Швецова вскинула на него свои огромные глаза, в которых читалась досада. — Он сказал, что пришла какая-то бумага из Москвы, и что теперь он должен вернуться… это как-то связано с тем, за что его посадили? Решил избавиться от паршивой овцы? — Какая разница? Ну, моих, и что? И при чём тут овца, я с самого начала знал, за какие грехи он срок мотал… Олег нормальный опер, и у меня не было к нему вопросов. Только он бы всё равно уехал рано или поздно, я просто ускорил события. — Ускорил? Кораблёв в ответ театрально вздохнул: — Вот вы, Марья Сергеевна, всегда слышите только то, что хотите. Говорю вам, он всё равно бы уехал, там зацепка появилась по тому человечку, из-за которого Платонова закрыли. — И, подумав, добавил с каким-то мстительным удовольствием: — Если вы думаете, что из-за вас он остался бы, то не тешьте себя надеждой — с вами ещё не понятно, что получится, а не отмщённая душа рвётся в бой… — Так вот в чём дело! — в голосе Швецовой ему почудилась злая насмешка. — Тебе не даёт покоя, что у нас с Олегом могло бы что-то получиться? А ведь поступать так — это свинство, Кораблёв! — Ну значит, я свинья, на том и порешили. Да я уже понял, что интересую вас не больше, чем оперуполномоченный Кораблёв, только знаете, Марья Сергеевна, двадцать лет ведь просто так из сердца не вырвешь. В общем, я должен был попробовать. А Платонов… ну разве ж это расстояние в наше время, от Питера-то до Москвы? Так что уж не стройте из себя жену декабриста, сделайте одолжение. Кораблёв говорил нарочито медленно, спокойно, глядя куда-то мимо Швецовой. Она нервно постукивала пальцами по краю стола, бросая на Кораблёва испепеляющие взгляды. Казалось, хотела сказать что-то ещё, но будто не решалась. Кораблёв отошёл от неё, уселся в кресло и взглянул поверх очков: — У вас ко мне всё? Или остались ещё претензии? Если остались, то давайте высказывайте, мне работать надо, у меня в отделе сотрудников не хватает, а дел нераскрытых куча. Швецова повернулась к нему и сощурила недобро глаза: — Знаешь, Лёнь, я думала, что ты мне друг и что с друзьями так не поступают. Вот знала бы, что ты… — Швецова осеклась, словно хотела в последний момент удержать готовые слететь с языка слова, но посмотрела ещё раз на ставшего вдруг таким чужим Кораблёва и всё-таки договорила: — …что ты такой эгоист, то Василию Кузьмичу кассету с признанием Царицына никогда не отдала бы! И Олегу не пришлось бы сейчас уехать! Знаешь, почему? Потому что посадили бы тебя лет на пятнадцать, Кораблёв, и сидел бы ты до сих пор! С этими словами она выскочила из кабинета, как ошпаренная, оставив Кораблёва с открытым от удивления ртом и бешено колотящимся сердцем.