Догонялки

Это был определённо странный город и странные люди: вроде и личным делом с пристрастием интересуются, а вроде и выпить приглашают… Именно так думал Олег Платонов, сидя в кабинете старшего оперуполномоченного отдела по расследованию умышленных убийств, а по совместительству своего нового начальника, Леонида Николаевича Кораблёва. — Ты, Олег, не стесняйся давай, закусывай. Нашему брату редко когда удаётся нормально пожрать, уж я-то знаю. В своё время, бывало, неделями не ешь по-человечески: то в столовке какой-нибудь гадости ухватишь, то у криминалистов кофе попьешь, то в прокура… то есть, в следственном подкинут чего. Давай, сегодня хозяйке особенно удалась колбаска. С этими словами Кораблёв залпом опрокинул в рот остатки коньяка и шумно выдохнул. Платонов последовал его примеру, не спуская с начальника внимательного взгляда: чутьё подсказывало ему, что это была не просто дружеские пятничные посиделки с коллегами. Вообще, Платонов довольно быстро усвоил, что товарищ подполковник никогда впустую воздух не сотрясает и лишних движений не делает: раз его позвали сегодня «немножко посидеть», значит, предстоял разговор. Он не тешил себя надеждой, что Кораблёв решил набиваться ему в друзья, не такой был человек — Платонов тоже времени зря не терял и успел выяснить кое-что. Когда Платонов только заступил, Кораблёв показался ему уже вышедшим в тираж опером, который занимает должность то ли по блату, то ли по выслуге лет, но после того, как Платонов потёрся с ребятами в дежурке, поработал на выездах, ему стало ясно, что Кораблёв не так прост, как кажется. Выяснилось, что Кораблёв был в РУВД человеком относительно новым: большую часть своей жизни он провёл в ОРБ, а ещё до этого — в РУБОП, а там олухов и простачков никогда не держали. Впрочем, это было видно и по манере его работы: что называется, мягко стелет, да жёстко спать. И до сих пор Кораблёв сохранял вкрадчивую манеру беседы, острый язык и умение «раскалывать» подозреваемых, которые совершенно напрасно расслаблялись при виде кажущегося безобидным человека, походившего скорее на бухгалтера, чем на оперативника. Впрочем, не только старший оперуполномоченный Кораблёв был не тем, кем казался: в этом странном городе все вели себя как-то не так. Не так, как привык Платонов. Марья Сергеевна Швецова, например, показалась поначалу ему этакой пресной, принципиальной занудой, раздражавшей его своим чистоплюйством. При этом убойный, казалось, смотрел ей в рот — Платонов ещё никогда не видел, чтобы следователь так настырно и, главное, с согласия последних влезал в работу оперов. Он чувствовал себя неуютно, ведь там, где он раньше числился, полиция и комитет не то что бы были врагами, но в некотором смысле соперничали друг с другом, не пускали чужих на свою территорию, ревностно охраняя границы. А здесь, в Питере, мало того, что розыск очень плотно сотрудничал со следствием, так еще и отношения с некоторыми установились почти семейные. Он это испытал на себе, когда Курочкин внезапно пригласил его в гости, познакомил с женой и новорожденной дочкой. Это было так непривычно, так странно, что предыдущий печальный опыт до последнего не позволял расслабиться и поверить в искренние намерения новых коллег. Собственно, именно поэтому он и чувствовал себя немного «лишним»: у Швецовой, Кораблёва и Курочкина были давние отношения, эти трое составляли этакий «ближний круг», в который, казалось, посторонним вход был заказан. Платонов бы не удивился, узнав, что кто-нибудь из них испытывает друг к другу больше, чем просто дружеские чувства — слишком крепко были переплетены их жизни, слишком много ими было вместе пережито за прошедшие годы. Однако он знал, что ничего подобного нет: Курочкин давно бы разболтал. Не то что бы майор не умел хранить секреты, но посплетничать любил, особенно если считал собеседника другом. Фёдор рассказывал о совместных задержаниях, совместных посиделках, но никогда не упоминал ни о чём, что говорило бы о близких отношениях между кем-то из троих. Со временем, «пообтесавшись» немного в местном убойном, Платонов позволил себе присмотреться к коллегам повнимательнее, и, наверное, именно тогда он и увидел следователя Швецову в новом свете. То, что он по первости посчитал занудством, оказалось скрупулёзным вниманием к деталям, искренним желанием разобраться, сделать все «по правилам». Швецова никогда не стремилась спихнуть дело, закрыть его побыстрее для увеличения показателей; она обстоятельно, увлечённо копалась в данных, уликах, экспертизах; иногда доводила оперов до белого каления, требуя в десятый раз съездить опросить свидетеля, но зато уж если предъявляла обвинение, подкопаться там было не к чему. Для себя, конечно, Платонов никак не мог понять, во-первых, что в следствии делает такая красивая, ухоженная, хорошо знающая себе цену женщина, а во-вторых, почему она не замужем до сих пор. Понятно, никто из убойного ей не пара — высоковато подпрыгнуть придётся, не каждому по силам, да и как на оперскую зарплату пригласить такую дамочку, скажем, в ресторан? — но есть ведь и другие мужчины: адвокаты, начальники в следственном, да мало ли кто ещё. Он попытался выведать что-нибудь у Курочкина, но тот лишь хмыкнул многозначительно и промолчал в ответ вопреки обыкновению. Собственно, именно поэтому Платонов до сих пор не мог взять в толк, как ему удалось пересечь невидимую границу между ним и Швецовой, границу под названием «вы». Швецова сама сделала первый шаг, сама предложила отбросить формальности. Ему поначалу было немного странно: её старинные товарищи, Кораблёв и Курочкин, обращались к ней без панибратства, несмотря на то, между собой эти двое, конечно, называли её «Маша». Она же спустя буквально несколько недель решила вдруг сказать ему «ты», ему, пришлому в общем-то человеку. Платонов пытался найти для себя ответ, почему вдруг произошла такая неожиданная перемена, отыскать причину в её глазах, её словах, обращённым к нему, и не находил. Что Марья Сергеевна умела, несомненно, профессионально, так это сохранять абсолютно непроницаемое лицо; привычка, приобретённая за годы работы в следствии. С тех самых пор очень сложно стало сосредоточиться на деле, если его вела Швецова: Платонов вдруг поймал себя на том, что он ищет внимания Марьи Сергеевны, старается выполнить задание ещё до того, как Швецова ему поручит, чтобы потом, наблюдая нескрываемое удивление в её глазах и выслушивая благодарность, чувствовать себя как в детстве, когда самая красивая девчонка в классе согласилась потанцевать именно с тобой, а униженные соперники остались с носом подпирать стену. Иногда, глядя на Швецову, увлечённо строчащую протокол, до одури хотелось поцеловать её, почувствовать вкус её губ, отыскать под стальной оболочкой нежную, чувственную женщину. От подобных мыслей в голове слегка шумело, как от доброго стакана водки, а уж когда Швецова прерывалась и внезапно поднимала на него глаза… — Платонов! Платонов, ты здесь вообще? Вернись с небес на землю, сделай милость, перед кем я тут распинаюсь? — Прошу прощения, Леонид Николаевич. — Бумажка, говорю, пришла тут занимательная. Я думаю, тебе точно будет интересно. Ну вот, наконец-то. Вот оно, ради чего товарищ подполковник и устроил весь этот цирк с конями и коньяком. Платонов взял протянутый ему лист бумаги, пробежал глазами стандартную «шапку», входящий номер и чуть было не поперхнулся: бумага была из Москвы, по тому самому делу. — Ага, ну я знал, что тебе понравится. — Кораблёв не спеша поднялся с кресла, поставил рюмку на стол и направился к двери. — Ты почитай пока, а я пойду, прогуляюсь немного, воздухом подышу. — Спасибо, товарищ подполковник. Он впился взглядом в текст, за сухими формулировками которого крылось то, чего Платонов так отчаянно желал, отсчитывая дни в камере следственного изолятора, и до чего он так и не смог дотянуться тогда, два года назад. Лист жёг ему руки; вот она, та самая возможность, которую он так ждал! Платонов откинулся на спинку стула и закрыл глаза: нужно было, во-первых, успокоиться, а, во-вторых, хорошенько всё обдумать, прежде чем принимать решение, ведь тот, кто спешит, обычно получает пулю в лоб.