Двадцативосьмилетние

«Статус исполнителя вместе с лишениями даёт тебе преимущество», — так однажды сказал Масаока вечером, когда все они — исполнители первого подразделения — собрались вместе в подвале Бюро Общественной Безопасности для традиционной пятничной попойки. Время на часах показывало часа два ночи, Сивилла спала, инспектора отдыхали, а их охотничьи псы были предоставлены сами себе. «Сейчас ты этого не понимаешь, но однажды…» — задумчиво протянул Масаока, так и не закончив мысль. В двадцать восемь лет Шинья лишь усмехнулся этому нравоучению и с наслаждением затянулся любимой сигаретой, откидываясь на спинку дивана. Кагари квасил неподалёку, Яёй и Шион о чём-то перешёптывались, попивая какой-то дамский напиток, и казалось, что Масаока произнёс эту фразу специально для него. Но в тот момент Шинья не предал этому никакого значения.

В двадцать восемь лет он может выкуривать сигарету за сигаретой, не задумываясь о своём будущем, которого, по сути, уже нет. Так сломать собственную жизнь мог только конченый придурок вроде него. Об этом с завидной регулярностью бубнит себе под нос Гино, думая, что Когами его не слышит. По сути, в его словах есть смысл и от этого в пальцах крутится очередная сигарета. Дни в Бюро то тянутся тугой резиной, то пролетают по щелчку пальцев. Тренировочные роботы ломаются, доминаторы перегорают, камеры в изоляторе никогда не пустуют. И так изо дня в день, из месяца в месяц, а дальше из года в год. Когда подобные мысли посещают его голову, Шинья пытается отыскать взглядом Масаоку и убеждает себя в том, что быть исполнителем не так уж и плохо. Во всяком случае теперь не приходится думать о коммунальных платежах. И об ответственности за подстреленных кретинов, считающих, что в заброшенных кварталах они могут вершить собственное правосудие, тоже. Как не странно — хотя Шинья всегда считал это странным — в мире, охраняемом Сивиллой, преступность никуда не делась. Да, покорно склонила голову, притаившись в тёмных подворотнях, но не вымерла. Словно ожидая того часа, когда можно будет вернуться. Разве не странно? Знать, что преступления не утаить и всё равно его совершить. Будучи «инспектором Когами» Шинья считал это странным и нелогичным. Став исполнителем без имени, лишь с позывным, он стал считать это странным и нелогичным вдвойне. Вечер, когда двадцатилетняя Цунемори Аканэ присоединилась к первому подразделению, Когами помнит настолько чётко, что искренне считает — разряд парализатора вбил в его голову эти воспоминания и теперь от них ни за что не избавиться. Увидев эту промокшую до нитки девушку, трясущуюся от холода и тяжело дышавшую из-за бега, он думал лишь одно: «Кто тебя такую в Бюро зачислил?». Сивилла, должно быть, с ума сошла. Но раз за разом Цунемори доказывает всем: и собственным подчинённым, и начальству и насмешникам из других подразделений, что Сивилла с выбором не ошиблась. Она там, где и должна быть. Цунемори доказывает это при работе с бумажками, при вылазках в город. Доказывает даже тогда, когда этого, кажется, никому уже не нужно. Все и так знают инспектора Цунемори Аканэ — трудоголика до мозга костей с невинным личиком. Такие разговоры иногда доносятся до ушей исполнителей первого подразделения, и никто из псов Гинозы и Цунемори не собирается вставать на защиту девушки от злых языков. Потому что это никому не нужно. В особенности самой Цунемори. Иногда Шинье кажется, что она и вовсе не слышит этих сплетен. И от этого уважение к их барышне, как именует её Масаока, появляется даже у вечно недовольного всем и вся Гинозы. Под её руководством Когами вновь начинает любить службу в Бюро. Под её чутким, излишне справедливым…даже дотошным руководством границы между инспекторами и исполнителями стираются. «Как в старые добрые времена без Сивиллы», — глядя на препирания Цунемори с Гинозой, произносит Масаока, и Когами изо всех сил пытается представить: какого это жить так, как самому хочется? Что значит думать, не боясь затемнить мыслями психопаспорт? Какого это действовать не по указке Сивиллы, а по своей собственной воле? Работать там, где хочется. Жениться, на тех, на ком хочется. Увольняться хоть каждый месяц, разводиться и не бояться, что из-за пережитого стресса попадёшь в изолятор. Жизнь без Сивиллы. Шинья часто пробует эти слова словно на вкус, со сладостью и с горечью. Повторяет их и вслух и про себя, с разной интонацией. И ему нравится эта мысль: «Жизнь без Сивиллы». Жизнь без надзора, без невидимых глазу оков кажется ему недостижимой до тех пор, пока он не пересекает границу Японии и остального мира. Того, о котором вслух не принято говорить. Иначе психопаспорт потемнеет. И кто бы ему тогда сказал, что жизнь под наблюдением Сивиллы не так уж и плоха? Если бы кто и сказал, он бы только усмехнулся и затянулся очередной сигаретой. Потому что жизнь в золотой клетке не может быть хорошей. Так он считал ровно до того момента, пока в его руках не оказался настоящий автомат, а рядом, подрываясь на минах, не умирали люди. В двадцать восемь лет Когами был исполнителем. В тридцать лет он стал партизаном на чужой войне. В тридцать шесть — работает на МИД. Как и всегда Гиноза остаётся позади. Когами догадывается о причине, по которой он не хочет идти дальше, и от этого в душе зарождается лёгкое пренебрежение другом. Это уже случилось и винить себя в том, что недоглядел за ней — глупо. Но Гино упорно не хочет этого слышать. Говорит, что это не оправдание. «Да, не оправдание», — повторяет Когами и для себя. Исполнители — псы на коротких поводках инспекторов. Они обязаны защищать своих хозяев, брать на себя самую грязную работу, всегда быть рядом и заботиться о душевном состоянии — о чистоте психопаспортов — своих начальников. Аканэ совершила ошибку, ослабив хватку на поводке и спустив своих псов. Итогом этого решения был побег Кагари, смерть Масаоки и…его собственный побег. Аканэ дала им свободу, понадеявшись на их благоразумие, и это стало одной из тех ошибок, из-за которых он время от времени вместе с Гино приезжает в исправительный центр Торидзавы. — Вы пришли, — слышит он голос Цунемори, не доходя до двери её изолятора нескольких шагов. Слышит и её шаги — тихие, невесомые. А после в небольшой прорези на двери он видит её лицо. В карих глазах сверкает радушие, но на мгновение её взгляд перемещается за его спину и тут же тухнет. Наверное, она думает, что он этого не замечает, но Шинья замечает этот взгляд каждый раз. И каждый раз раздражение по отношению к оставшемуся позади Гинозе вспыхивает вновь. Когами ни разу не говорил ей, что они приезжают вместе, но Цунемори как-то догадывается. Или хочет верить, что он приезжает не один. В любом случае печаль с её лица быстро исчезает, а губы растягиваются в улыбке. — О чём поговорим сегодня? — спрашивает Аканэ с такой бодростью, будто они встретились в кафе. Что в двадцать лет, что в двадцать восемь Цунемори Аканэ продолжает оставаться самой собой и это вызывает у Шиньи уже не уважение, а какое-то идолоподобное восхищение. Кажется, в мире нет ничего, что способно сломать внутренний стержень этой девушки. И всё же что-то в чертах её лица меняется с каждым проведённым в стенах изолятора днём. «Статус исполнителя даёт тебе преимущество», — вспоминает он сказанные когда-то Масаокой слова и наконец-то начинает понимать их смысл. Пусть с ошейником на шее, пусть на коротком поводке, да даже в наморднике, но лучше быть псом с хозяином на привязи, чем гнить в изоляторе, не видя солнечного света. Не дыша свежим воздухом, не ощущая смены дня и ночи. В своё время он провёл в изоляторе месяц, и ему хотелось не только лезть на стены от безысходности, но и сделать такое, от чего его психопаспорт продолжал мутнеть. Стены изолятора давили на него, воздуха постоянно не хватало, от искусственного освещения белели глаза. Шинья без раздумий согласился стать исполнителем, лишь бы иметь возможность выбраться обратно в мир. Да, статус «исполнитель» дал ему многое, те самые преимущества, которых нет у других забракованных граждан и о которых ему говорил Масаока давным-давно. Жаль только, что смысл этих слов дошёл до него так поздно. И на чужом примере.