Двадцативосьмилетние

Работа инспектора Бюро Общественной Безопасности отличается от той, которую представляют себе обычные граждане. Хотя, если уж говорить начистоту, граждане, которых Бюро защищает и граждане, которых Бюро выслеживает и карает за изменившийся оттенок, до определённого момента даже не задумываются о том, что они — инспектора и исполнители — вообще существуют. За двадцать восемь лет своей жизни Гиноза обучился многим вещам, но как впоследствии выяснится, многое из этого будет бессмысленным умением.

В двадцать восемь лет он может до бесконечности спорить о том, что «правильно», а что «неправильно», не удосуживаясь выслушать чужое мнение, ведь оно не совпадает с его собственным. Он может до хрипоты тыкать отцу в совершенные им ошибки и клясться, стуча кулаком по столу, что он, инспектор Гиноза Нобучика, никогда их не совершит. Потому что он, Гиноза, не сын своего отца. Не сын детектива, затемнившего свой оттенок. Смотря на своего двадцативосьмилетнего сына Масаока лишь улыбается. Он ищет в сердитом лице собственные черты и радуется тому, что не находит их. Масаока хочет верить, что Нобучика не станет таким как он, но будучи отцом, понимает — рано или поздно сын обязательно оступится. Придет день и это произойдет, потому что Нобучика в мать пошел лишь внешностью, а характер унаследовал от него. В двадцать восемь лет Гиноза еще этого не понимает и Масаоке остается лишь молить о том, чтобы день, когда сын последует за ним, наступил как можно позже. Он позволяет ему ненавидеть себя, ведь пока ненависть к нему, как к исполнителю и как к отцу живет в его сердце, Нобучика не оступится. И если это будет означать его безопасность, то Масаока постарается взращивать, удобрять и заботиться об этой ненависти столько, сколько сможет, будто она — самый драгоценный во всем мире цветок. В двадцать восемь лет Гиноза верит в свое право указывать другим их место. Он верит, что двадцатилетняя Цунемори Аканэ в Бюро долго не продержится. Потому что такие, как она, не могут жить той жизнью, какой живут инспектора и исполнители. Гиноза считает, что такие, как Цунемори Аканэ и не должны жить такой жизнью. Она им не подходит. Но проходят дни, и робкая девушка все чаще открыто выступает против него на собраниях и во время заданий. Все чаще и чаще она осмотрит на него и хмурит у переносицы тонкие брови. Все реже Гиноза получает поддержку своих подчиненных и в какой-то момент он начинает осознавать, что для них Цунемори Аканэ становится тем самым инспектором, за которым они, исполнители, пойдут, не задавая лишних вопросов. И как только это осознание окончательно поселяется в мыслях, его оттенок начинает мутнеть. В двадцать восемь лет Гиноза считает двадцативосьмилетнего Когами Шинью человеком, которого ему меньше всего хочется видеть приходя на работу. Изо дня в день смотреть на друга, совершившего роковую ошибку и потерявшего свое место в их обществе, он ненавидит даже сильнее, чем собственного отца, не сумевшего подстроиться под изменившийся мир, охраняемой системой Сивилла. Гиноза раз за разом убеждает себя в том, что ненавидит Когами именно по этой причине и всеми силами пытается заглушить в себе мысли о том, что ненавидит Когами из-за его влияния на Цунемори. Двадцативосьмилетний Когами Шинья и двадцатилетняя Цунемори Аканэ — латентный преступник и праведница Сивиллы, исполнитель и инспектор. По всем канонам нового мира они должны стоять на разных ступенях человеческой иерархии и никогда не забывать о том кто есть кто. Но чем чаще эти двое работают в паре, тем очевиднее становится тот факт, что граница между инспектором и исполнителем стирается, уступая место чему-то другому. Чему-то, для чего Гиноза не сразу находит правильное слово. Кто-то в Бюро перешептывается о любви между Когами и Цунемори. Но Гиноза от этих слухов лишь отмахивается. Потому что для любви в отношениях этих двоих нет места. Во всяком случае Шион уверяет его, решив поделиться с Гинозой о том, о чем ее делиться не просили, что пока что Когами и Цунемори — напарники, но никак не любовники, коими их представляют в большинстве своем исполнители других отделов. Это «пока что» вселяет в Гинозу надежду на то, что Когами образумится. Когами. Не Цунемори. Потому что Цунемори всего лишь двадцать лет. А Когами знает о гнили их мира, охраняемого системой Сивилла гораздо больше, чем новоиспеченный инспектор, которая как губка впитывает в себя повадки и мировоззрение того, к кому должна испытывать в лучшем случае профессиональное пренебрежение, в худшем — всё-таки отвращение. Гинозе хочется верить и он верит и видит, что Когами в полной мере осознает свое влияние на Цунемори. И к своему раздражению, а может, все-таки сожалению, Гиноза видит, что Когами, закрывшийся ото всех после происшествия с исполнителем Сасаямой, открывается перед малознакомой им всем Цунемори куда активнее, чем перед ним. И чем чаще Гиноза проводит между собой и Цунемори своеобразные границы-линии, связывавшие его с подчиненными, тем чаще он начинает замечать, что его линии становятся все бледнее, в то время как связь Цунемори с остальной командой крепнет день ото дня. И от этого осознания оттенок Гинозы становится еще мутнее.

В двадцать восемь лет Гиноза был инспектором. В тридцать лет он был исполнителем. В тридцать шесть — работает на МИД.

— Я подожду тебя здесь, — говорит Гиноза, отстав от Когами на несколько шагов. Он не переступает проведенную собственным взглядом черту, в который раз замирая на месте, когда Когами решительными шагами идет туда, куда хочет. Потому что Когами, будь ему двадцать восемь или тридцать шесть, всегда делает то, что ему хочется. А он, что двадцативосьмилетний, что тридцатишестилетний, взвешивает все «за» и «против» и как и прежде, чаша «против» перевешивает чашу «за». Когами оборачивается к нему лишь на пару секунд, смотрит на Гинозу долгим взглядом, а после пожимает плечами и, разворачиваясь, идет дальше. — Как хочешь, — бросает он, и Гиноза слышит в голосе друга нотки пренебрежения. Гиноза ухмыляется, но не может заставить себя сделать шаг вперед. Потому что увидев двадцативосьмилетнюю Цунемори Аканэ в камере, он вспомнит о двадцатилетней девушке, трясущейся от страха при виде доминатора и исполнителей. Хмурящуюся и спорившую с ним по поводу и без. Возглавившую первый отдел после его провала. Увидит инспектора, ставшую заключенной и не сможет простить себя за то, что не уберег еще одного друга от участи латентного преступника. — Черт, — выругивается Гиноза, сжимая пальцы на своем протезе. Масаока был прав, когда говорил, что жизнь — это цикл, а они не более чем шестеренки в механизме Сивиллы, заменить которые не составит никакого труда. Никто и не заметит замены, а система продолжит отлажено работать. Жаль, что слова отца достигли его так поздно.