Дыхание Хаоса

Анголим мерил нервными шагами комнату в своем доме, изредка останавливаясь и устремляя невидящий взгляд то в стену, то в камин, то в усыпанный пергаментами стол. В свитках были только шифровки: нелепица, непонятная для чужого, но прекрасно читаемая для своих. Анголим подошел ближе к столу и взял в руки первый, лежащий сверху, свиток. «Некуда больше тянуть время, Шализ едва хвоста вчера не лишилась, прими меры, брат!», — размашистый, с завитушками, почерк Аркуэн. Буквы вытянутые, сами завитушки обрываются на высокой тонкой ноте, и ему кажется, что Аркуэн кричит. Кажется, что он слышит её голос за своей спиной. Да, кто-то раскрыл цель контракта Шализ, и на месте предполагаемой жертвы её ждала стража, готовая схлестнуться с ассасином. Совпадение ли, что за пару дней до этого данный контракт предлагался Очиве и Тейнаве? Могли ли ящеры отринуть Догматы и встать на путь предательства? Темнота в углах комнаты сгустилась, обвивая своими щупальцами ножки стульев, растекаясь по дощатым стенам, сочась из щелей вместо сквозняка. Темнота наблюдает, становится частью этого дома, частью мыслей босмера, погруженного в горестные раздумья. Анголим откладывает свиток, который держал в руке, и берет следующий. «Я ни на чем не настаиваю, Слышащий, но ситуация ухудшается с каждым днем», — убористые буквы пера Ариуса. Да, дело — дрянь. Со стороны кажется, будто вокруг чейдинхольского Убежища замкнулась темная цепь проклятья, не то исходящая из самого его сердца, не то выбравшая его своей мишенью. Очищение было необходимо — он верил в это, он это знал почти наверняка! И одно это маленькое, ничтожное «почти» стоило жизней его братьям и сестрам. Как же горько, что так вышло, как нелепо… Но ведь Мать не опровергла его желание провести этот древний страшный обряд, который выжег пламенем правосудия всё живое в Убежище Чейдинхола. Может, было несколько предателей? Может, не так уж он, Анголим, был не прав в своем приказе? Затем рука Анголима потянулась к другому письму, лежащему на этом самом месте с тех пор, как гонец доставил его. Тогда он пробежал глазами по строкам, но отвечать ничего не стал. К чему пачкать перо и пергамент, если адресат умирает в данную секунду, отправляясь своей темной душой в саму Пустоту? «Слышащий, приношу извинения за беспокойство, но братьям и сестрам снятся странные сны, мы встревожены. Всё ли хорошо в чертогах Ситиса?», — почти клинопись — от Очивы. Мрак в комнате стал гуще, плотнее, он уже впитывал рассеянный свет свечей, не позволяя ему осветить дальние уголки. Он подбирался ближе к замершему Анголиму, сливался с его собственной тенью, сначала становился ей, а потом делал её частью себя как первозданной тьмы. «Нет никаких доказательств, что предатель действительно в Чейдинхоле. Да, все контракты проходят через него — как и через любого члена Длани. Через каждого брата и каждую сестру, Семья не привыкла секретничать друг от друга. Не торопись, брат, Ситисом заклинаю», — это почерк Люсьена. Ровный, аккуратный, таким бы учебники писать. Некоторые элементы витиеватых заглавных букв явно позаимствованы у Вальтиери — и это заметно, если вспоминать почерк вампира. Доказательств — прямых — действительно не было. Но все грязные нити предательства, так или иначе, тянулись на восток, нахлестывались липкой паутиной на городские стены Чейдинхола. Если росток предательства пустил свои корни там, то и выкорчевать их следовало со всем усердием. Лашанс, взращенный этим Убежищем, выкормленный кровью многих десятков жертв, воспитанный вампиром, установивший там свои незыблемые порядки — кому как не ему было удобнее всего обратить целое Убежище против остальной Длани? Чего он добивался? Занять место Слышащего? Или сумасшедший фанатик преследовал иные цели? Следует схватить его, выспросить всё, узнать каждый его совершённый шаг и все грядущие планы, которым не суждено воплотиться в реальность. Анголим скомкал послание от Люсьена и раздраженно бросил пергамент в огонь, совсем не обратив внимания на то, что темнота сгустилась вокруг него настолько, что даже свет уличных фонарей больше не проникал сквозь пыльные стекла. Очередное письмо лишь подогрело тёмные подозрения в душе Анголима, гнев поднялся где-то в глубинах его сердца. О, он совсем забыл, как сладко может вскипать кровь от ярости и желания убивать! Совсем забыл, обрюзг, размяк, похоронив себя в рутине служения статуе. «Если всё это было зря, и ОН среди нас, нельзя медлить. Ты не в курсе, чем занят Душитель Лашанса?», — Алвал Увани, и его данмерская вязь букв, почерк дерганый, резкий, выдающий вспыльчивый характер писавшего Спикера. Несомненно, сладкоголосый Люсьен без особого труда направил доверчивого Тереса именно тем путем, которым ему было выгодно. Но зачем бы ему было уничтожать собственную семью? Собственных братьев и сестер? Своих же воспитанников, своего наставника? — Видит Ситис, я никогда не пойму этого сумасшедшего, — тихо выдохнул Анголим, откладывая в сторону записку от Увани. И Ситис видел. Мириады его черных глаз смотрели на Слышащего из темноты, бархатной, глушащей все звуки. Ситис видел его слабость: эта мошка танцевала вяло, выбиваясь из ровного строя других. Тех, о ком вспоминал сейчас Анголим. Тех, кто с честью принял смерть — и остался в посмертии восхвалять Его величие. Ситис видел его страх: страх, что неведомый предатель придет и по его душу. Ситис видел его неуверенность: лживые попытки убедить самого себя в виновности того, чья вера никогда не оказывалась под сомнением. Ситис видел — а с ним видела и Мать, и губы её, сожженные нездешним пламенем, презрительно кривились. Анголим снова вздохнул, нашаривая в этой кромешной темноте факел. Последнюю записку, лежащую на столе, он даже не стал трогать. Только скользнул взглядом по буквам и ссутулился, словно бы взвалив на свои плечи ношу, с которой был не в силах справиться. «Мы нашли Лашанса», — три слова пера Беламона. — Вот и всё, скоро это всё закончится, — пробормотал Слышащий, накидывая на плечи зеленый дублет и удобнее перехватывая факел. Он вышел из дома, погасив едва тлеющий очаг заклинанием, и уличные фонари встретили его неожиданно ярким светом. Тени заплясали, отражаясь на влажных после дождя плитках мостовой. Только одна тень была неподвижна, словно бы не она следовала за Анголимом, а наоборот, вела его вперед, подталкивала к разверзшейся бездне. — Да храни нас Ситис… Но Ситис уже утратил интерес к Нирну и происходящему на нём, лишь самая тёмная из теней Его Бездны неотрывно следила взглядом своей воли, ожидая исхода роковых событий. В ту ночь Мать не заговорила с Анголимом, статуя осталась безмолвна, и напрасно Слышащий уговаривал её, просил, льстил и пресмыкался пред ней. Они поговорят позже: когда изломанное тело босмера нелепой куклой застынет у подножия её постамента. А пока Анголим смотрит вверх, на скрытое в тенях лицо статуи, и мелкая дождевая пыль оседает на его лице. — Обличи предателя, милосердная Матушка, раскрой имя того, кто посягнул на Семью… Он просит Мать указать на мерзавца, и не понимает, что это он сам — мерзавец, он — предатель. Это он предал своих братьев и сестер, поддавшись слепоте всех властодержцев. И он в полной мере заслуживает того, что с ним случится в следующее мгновение. И Мрак выцветет в его мертвых глазах, а крики боли в Пустоте станут мелодией, что будет звучать каждый миг его посмертного не-бытия. И его собственный крик вплетется в эту музыку, а страдания его будут нескончаемы и страшны. Впрочем, так хочет Мать. Ситису же, как и прежде, нет никакого интереса в чужих страданиях, ибо люди и меры рождаются в муках и терзаниях, из мучений состоит их бытие, и мир этот они покидают в агонии. Так что, какая Ему, в сущности, разница?..