Дыхание Хаоса

Правила — зыбкое болото условностей и заветов, баловство смертных, проявление их стремления контролировать хоть что-то в их скоротечных бессмысленных жизнях. Какое Бездне и Хаосу дело до чьих-то догматов? Ровно так же звездное небо может интересоваться устройством быта муравьев, их проблемами, их желаниями, потребностями и мечтами. Правил не существует. Заветы пусты. Есть только одна непреложная истина: всё вернется в Пустоту, ибо всё вышло из неё. Мошки, черные пятна в беспросветном мраке, придумали себе ограничения, заковали Хаос в жёсткие рамки незыблемых правил. Ограничили сами себя, стянули по рукам и ногам узами догматов. Не убий, не укради, не опозорь… не предай. Они в наивности своей не способны осознать, что любое их действие прославляет Его имя. Даже убийство своих, даже воровство. Даже предательство. Он, безразличный к их судьбам, только взирал, тенью интереса направляя к ним свою мысль. Стройный рой ладно жужжащих мошек, танцующих в небытие. Во времени вне самого времени. Они призывали Его гнев, призывали Его милосердие, жаждали Его любви — и в итоге придумывали это сами. По сути, Он был им не нужен. Он — лишь символ для них, бессловесный идол. Гротескная безобразная статуя во чреве подземных гротов. Они не могут осознать в полной мере нескончаемое величие Его, и потому вынуждены низводить Его до самих себя, навязывая этому придуманному образу те черты, что привыкли видеть в себе и других. Идеальное божество — то, что придумано смертными. Маги создали духа и нарекли его Яростью Ситиса. Наивные, смешные фанатики, истово верящие в то, что Он способен испытывать ярость. Творение рук смертных было сильно, почти всеведающе, оно карало оступившихся, презревших столь важные для них догматы. Но оно не было частью воли Его, как бы жрецы ни убеждали в этом самих себя и остальных. Он не возражал. Какое, в сущности, дело божественному разуму до игр смертных? Он нерушим, Он вечен, Он многогранен и монолитен. А смертные… пусть играют в свои игры, называют Его именем храмы и секты, пусть приписывают Ему то, что могут осознать, потому что так им проще верить. Кто бы стал признаваться в любви и верности тому, которому нет никакого дела до своих потешных мелочных последователей? Но время, замкнутое в неразрывную спираль, шло, и позволяло Ему видеть сквозь события, которые еще не свершились, и, быть может, никогда не произойдут. Он видел кровь, льющуюся рекой, во славу Его, и это должно было быть Ему приятно. Он видел души, принесенные на алтарь Его милости, и должен был быть доволен. Он видел смерти своих последователей, и должен был быть разгневан. Но Ему всего лишь было любопытно, и это любопытство постепенно обретало свою форму, становилось чем-то отдельным, самостоятельным. Так дети берут стекло, чтобы рассмотреть кипящую жизнь в муравейнике, а в итоге сжигают самих муравьев в стремлении утолить свою любознательность. Так и Он, склоняясь над Нирном, вглядывался в этих нелепых смертных — и восхищался. Как за такую мимолетную жизнь они умудряются придать своему существованию такой значительный вес? Прежде, чем примкнуть к строю жужжащих во мраке [ПСДЖЖЖЖЖЖЖ], они проживали свои короткие жизни мучительно-ярко, с отчаянием и горячностью, присущим только им. Они рождались для того, чтобы славить смерть. Они умирали, восхваляя посмертие. И их вера текла неощутимым ручьем, год за годом, век за веком обретая массу и вес. И вера стала реальностью. Возвысились в первомраке чертоги Его, и трон из костей и черепов уходил в бесконечную темноту, скрывая Его лик, которого у Него не было. И та, что темнее всех во мраке, осталась у подножия Его трона, и догматы стали Догматами, и нарушившие их пополняли своими криками хор страдающих в агонии Бездны. Впрочем, от того, что веры смертных хватило на то, чтобы создать отдельный план своей загробной жизни, эти догматы не стали для Него что-то значить. Стали значить сами смертные, которые своим невыразимым упрямством, своей безграничной искренней верой создали мир — в мире. Мрак — во Мраке. Сущность — в Пустоте. Он привык к ним, как привыкают смертные к новым украшениям. Они действительно украшали Пустоту своей исключительностью, своей любовью к тому, что остальные ненавидят, чего страшатся. А догматы… нелепость.