Маскарад

      Подперев худенькими, но от этого не менее сильными плечами колонну под мрамор, Феликс старательно игнорировал присутствующую в не в меру обширной зале толпу, предпочитая изредка мигать сердитыми глазами на громкие смешки Адриана, когда его уж очень веселила юная Цуруги. Люстра из богемского стекла, увитая переплетением переливающихся камешков, безобразно высилась над головами, и юноша даже прикинул, сколько раз в неё нужно попасть тяжёлыми персиками из блюда, чтобы она, покачнувшись, прибила кого-нибудь с грохотом.       Из пространного вестибюля появлялись и пропадали в кухне нанятые лакеи с прохладительными напитками. Габриэль кривил губы каждый раз, когда видел тень у лестницы, но не находил её. Из окон и с балкона уже повеяло дымчато-сиреневыми сумерками и ночным ветерком с тем особенным ароматом свежести и трав, которое непременно бывает после душного сборища за пределами города.       Всё пространство излучало собой свет и радость, нарядная толпа гудела вежливым говором, где-то из глубин её слышался переливистый хохоток Амели, который подхватывал сочными звуками струнный оркестр. Должен был прийти кто-то ещё, это ощущение складывалось из-за частого общего молчания и переговоров в маленьких группках о том, о сём; странно, но гости почти одинаково испытывали то особое чувство стеснённости, какое всегда охватывает перед званым сбором людей, собравшимся вместе после абсолютно по-разному проведённого дня и имеющим между собою мало общего.       И опять мучительно и порою судорожно глаз выцеплял среди этой толпы, среди блеска свечей, бриллиантов и гибких женских плеч копну почти золотистых волос, сердце замирало, увидев тонкий носик и натянуто искривившийся в улыбке родной рот: Габриэль простирал руки, чтобы схватить невесомый образ супруги, но Амели слишком быстро уносилась из его поля зрения. Скорбный ком душил горло, рядом раздражительно жужжала Хлоя, и Габриэль на полном серьёзе предпочёл бы сокрыться от них с грешно-скромной Натали в её келье, чем торчать среди элиты неизвестно зачем. Он устроил им праздник по прошению, но сам не испытывал ни малейшего удовольствия находиться подле мраморного камина.       И никто не знал ни того, что уже давно прискучило Амели притворно мучиться своей радушной ролью эфемерной хранительницы очага под задорную музыку: она потешалась от знания быть источником, причиной радости для другого — и она их всех держала возле себя; её забавляло возбуждать в них то надежды, то новые, неизвестные узкоумию мысли, вертеть ими по своему желанию, хотя всё её существо, живучее и красивое, вовсе не принуждало это делать — собеседники сами покорялись её прихоти и находили хитрость очаровательной беспечностью, а искуственную простоту — женской насмешливостью.       Габриэль расправил плечи, когда не увидел рядом Феликса — противный мальчишка пытался держать себя в руках и не нагрубить так сразу Андре Буржуа. Хлоя и Одри оставили отца семейства, а сами ненавязчиво подтрунивали и пусто фыркали на всё подряд, говоря обе разом, и абсолютно растеряли светскую непринуждённость. Щебетание разило холодом; Одри поносила мнимых гувернанток дочери, напрочь лишив себя, впрочем, вообще хоть какого-то сочувствия и понимания ещё в глубоком детстве. Деланная улыбка Хлои вернулась на розовые губки, когда её мать напоролась на учтивость мадам Цуруги, позволяя себя развлечь новой сценой. Адриан молча надеялся, что приём скоро закончится, а затем окончится и этот нелепый вечер, который можно будет забыть вовсе; дольше благоговел трепетным ожиданием.       В один день себя не переделаешь, и Габриэль наблюдал, как жалобно сын не мог подавить в себе присущее ему добродушие и мягкость, и в такие минуты тепло, почти приветливо он улыбался девушкам. Он так же знал, что нравится им, это отец привычно привил ему в момент вывода в свет. Но всё теперь стало по-другому: Адриану осточертели гости, он тяготился даже отложным воротничком.       Габриэль сам высматривал единственную на свете женщину, совсем иную, непохожую бесконечно на женщин его среды, которые и вызывали печаль и жалость теперь даже у Адриана, и ведь не могла она так просто не придти. «Она же обещала!» — Габриэль в глубине души хотел похвастаться ею, и так же тщеславно он желал своим гостьям обрести хоть малую толику её достоинств и роковой красоты. — Обычная гризетка своего хозяина, давайте сменим тему, дамы, — степенно выцедила мадам Цуруги. Кажется, эта тема стала её утомлять. — В мире есть более интересные темы, чем обсуждение гувернанток. — Как вы смеете… — вдруг раздался убитый, но оттого и жуткий зов.       Он ничего не спрашивал, не восклицал, и Габриэль не сразу узнал в этом уничижительном голосе и яростном взгляде нежный, почти миловидный образ своего сына. Юноша до опасного хруста сжал в руках бокал, который со звоном разлетелся под ноги осколками, сопровождением были единые женские ахи и вздохи, но не обратил на этого должностного внимания, равно как и на Феликса, спешно метнувшегося к нему и попытавшегося успокоить холодным взором и тихим голосом, вообще не слышно звучавшим из его бледных губ. Феликс выдерживал взгляд глаза в глаза, как с диким, разъярившимся животным, и, надавив на запястье, мерно стряхивал и выбирал из узкой ладони Адриана стёкла. Адриан не мигал, бегающие точки зрачков не устремлялись ни на кого, кроме лица кузена, а сам брат не смутился ни единым жестом, ни единым шевелением, твёрдо держа его за руку и внушая непоколебимой бледностью замолчать.       Тревога, словно горсть волчьих ягод, отравила воздух и мазнула по накрашенным или искусанным губам горькое касание поцелуя. Адриан опустил плечи и уныло пошатнулся, боясь отвести взгляд от стального оттенка с зелёным отсветом, в котором видел своё отражение. Это ритуальное, со стороны, похожее на прицел, единение между тоненькими, несколько долговязыми на свой возраст блондинами, почти идентично положившие одни черты в начале другого, было нарушено нарочитым смешком мадам Цуруги, который испортил всё: — Вы что-то сказали, милейший? Извольте объясниться, а затем мы желаем потерпеть ваших извинений, прежде чем вас отошлют ко сну.       Выдавленные смешки стали распространяться по зале. Феликс уныло скривился, когда не сумел снова переманить внимание на себя, и лишь пытался выскоблить из Адриана нервное, совершенно детское чувство обиды и яростное разочарование, но тот вырвал свою руку из захвата и, сцепив зубы, процедил:  — Я? Я извиняться? За что же? За вашу невоспитанность? Квохчете, как гиены, себя позорите, этих, — он качнул головой на Хлою и Кагами, — науськиваете, а сами-то чего бы добились, если своих гувернанток раскидали из дома? Да чем вы лучше, родители, — с презрением выплюнул он ненавистное слово, с невольной гадливостью окидывая взором всю неблагообразную фигуру, — если чужих женщин нанимаете со своими детьми миндальничать?! — Адриан!.. — жестоко воззвал Габриэль среди сбора женских ахов. — Мадам, мадемуазели, прошу простить моего сына, он… — мужчина схватил его за руку, — сам не свой от волнения. Живо извинись и иди в свою комнату, — прорычал он только ему. — Не буду я извиняться! — вдруг встал на дыбы парень. — Никому не позволю даже заикаться в подобном тоне! — он сцепил зубы и ненавистно посмотрел на отца. — Никому. И не потерплю пренебрежения к тебе, раз подобный тон ими позволителен в твоём доме! Если они попускают себя таким мнением о тебе, для чего тогда этот бал лицемерия? — Извините нас, — Габриэль уныло кивнул Амели, чтобы заняла людей, а сам поторопился не допустить ни единого слова изо рта сына и пресёк шиком Феликса, который снова метнулся, но не к нему — к брату.       Это не могло не задеть Агреста и его скрытую натуру, его эго, переплетённого так тесно с ним самим: самолюбивого и тщеславного, как всякий человек, своими силами достигший знаменитости, в котором болезненное самолюбие и тщеславие неизменно порождают обидчивость и настороженное недоверие, он оскорбился отчаянной защите Адриана Феликсом, тогда как племянник просто обязан был из своей излишней претенциозности и высоких, интеллигентских убеждений агрессивно встать именно на его сторону, а не защищать Адриана.       Габриэль едва сдержался, чтобы толчками и пинками не выставить сына за дверь, и соблаговолил только, приобняв, подтолкнуть в спину по направлению к парадной. Уже в холле он схватил сзади сына за шею и так встряхнул, что Адриан жалобно мявкнул от головокружения. — Что ты себе позволяешь, стервец? Кто вообще тебе дал право рот открывать?       Адриан сощурился, чтобы выплюнуть и ему что-то грубое, но замер. Габриэль перевёл взгляд туда, куда уставился сын, и стиснул подрагивающие от злости челюсти.       Швейцар, обладавший несокрушимой осанкой, носивший ливрею с золотыми пуговицами и белые перчатки, которые плотно обтягивали его толстые пальцы, обычно помещался по ту сторону дверей, чтобы встречать гостей; сейчас он был в доме, уставясь в вазу, а около парадной лестницы, чуть сжав пальцы на круглом начале перил, стояла молодая женщина с несколько меланхолическим лицом. Изящно, будто нарочито медленно, с её худеньких плеч скользнула меховая накидка в поддерживающие руки лакея, только-только собравшегося оставить её в гардеробной и потом выкрикнуть имя в приёмном зале, и синева вечернего платья внесла холод с улицы.       Это была она — он чувствовал. Сердце забилось как ненормальное, внутри всё оборвалось и тянуло — такое подростковое предвкушение он не испытывал давно. И что-то мимолётное доставляло удовольствие смотреть на неё краем глаза, пока руки стискивали предплечье возившегося Адриана; мальчишка попытался, воспользовавшись моментом, удрать.       Она была стройная, с небольшой грудью, с горделивой прямой осанкой, которая ещё больше подчеркивалась её манерой расправлять застывшие плечи. Прищуренные глаза растерянно, но и с присущим всем лицам в незнакомой обстановке вежливым любопытством взирали из-под крепа вуали, заключившей добрую половину миловидной бледности в сеть. Казалось, даже потемневшие от помады губы были поджаты, и во всём её виде читалось лёгкое недовольство. Габриэлю вдруг показалось, что он её где-то видел, но тьма лиц моделей, журнальных дев, актрис, знакомых пёстро закрутился в голове, и никому из них так не шла холодная синева.       Она оправила волосы, прибранные в низкий пучок, который пронзала плетёнными узорами жемчужная нить. Мягкость перчатки случайно задела бусы длинного ожерелья и на шее; оно свисало до самой талии, почти до начала узкой юбки в пол, модель которой полюбили артистки в театрах и надевали такой фасон исключительно на рауты. Он точно знал, глядя не столько на её, сколько на стеклярус, плотной нитью вживлённый в лиф, ставший самим лифом, что спинка платья открыта и собирает тяжёлые узоры из плоского бисера на женской, а вот тонкие плечики, похожие на органзу, совершенно не греют её собственные, бледные, тянущие, в красивых выступах косточек. Насыщенный синий, почти ультрамариновый, чёрные акценты — Маюра в его творении выглядела прекрасно. — Миледи? — полувопросительно, полуутвердительно позвал Габриэль, внимательно глянув на собственную визитную карточку в переплёте веера. — Добрый вечер, — приятно позвала она, хотя немного охрипла, теряясь у двери на несколько секунд, — я слегка припозднилась, прошу у вас прощения, но не думала, что мне окажут честь сразу оба хозяина.       На её грустном и вместе с тем отчего-то застылом лице, которое могло принадлежать как душевной подруге, так и вредной стерве, похлеще Буржуа, выразительно выделялись очернённые сверкающие глаза и очерченный помадой рот — он не мог перестать это отмечать. Она обладала голосом, который приковывал к себе внимание чувственностью — таков он был и ранее, но в сумраке квартиры, когда она читала ему Байрона, — словно вся привычная звучность никогда не была ему присуща, но вместе с тем внимание приковало и нечто такое, что мужчины, наверное, обычно и не упускали: уверенное подчинение своей воле, манящее придыхание с плавным, почти певучим окончанием. — Для вас мне не жаль вывести и штат прислуги, — Габриэль выпрямился, вмиг утратив ярость, и погладил сына по острым лопаткам. Оба шагнули навстречу, и мужчина с каким-то трепетом взял её ручку, чтобы опять любовно прижать к своим губам. Он искренне этого хотел. — Ничего страшного в этом нет, меня предупреждали о вашем визите, и я уж было разочаровался сплетнику. — Какая честь, — она тянула прекрасные губы в улыбке и так до боли по-родному показала белые зубы. — Но не будем отвлекать слуг, я вполне обойдусь вами двумя, если вы не против. — Здравствуйте, — Адриан понял, что больше ни в чём не виноват и, глядя, как блестят глаза отца в долгожданном любопытстве, выпутался из его объятия. — До свидания, — и умчался обратно, где в дверях почти сразу столкнулся с братом и увлёк его за собой.       Она склонила головку и из низкого пышного пучка на затылке, удивившего его, выпали короткие пряди на виски. Габриэль был готов поклясться, что именно вот эта обычно обрамляет её лицо завитком. — Знаете, мсье, я в первый раз нахожусь в такой ситуации, что мой покровитель не рядом со мной. Поэтому я навяжусь вам ухаживать за собой сегодня — боюсь тучной толпы незнакомцев.       Она взглянула на него сурово, чувство негодования проступило на прекрасном лице, и при этом взгляде затрепетало его сердце, оттого, как это всё знакомо и тут же не особо привычно смотрится на ней. «Так вот ты какая, — подумал Габриэль. — Харизматичная, нисколько не похожая на Амели. Как быстро подмяла под себя, и ведь не сказать, что навязалась». Между делом, закралась даже опасная мысль выдать себя, хотя бы тихонько, мимолётно, но вместо этого он только подал ей руку и засмотрелся на её близорукий взгляд чуть сощуренных голубых глаз. Кожа белела чистотой и ароматом пудры, не была привычно голубоватой, синева из волос осталась только оттенком среди черноты, но это была она. Агрест впитывал черты лица, почти прикрытые вуалью, и не мог не потешить самолюбие, когда видел в этой обычно уверенной женщине лёгкую рассеянность. — С удовольствием, мадам… — Мадемуазель… Паон, — она выдохнула выдуманное слово с тем особым выражением, которое обычно возникало на лице лукавящего Адриана. Она двигалась как во сне, и ощущалось во всём виде походки какое-то до глупости напряжённое благополучие.       Габриэль подавил улыбку, в то время как он, разыгрывая светскую заинтересованность и притворившись немного глухим между барышнями, провёл её в залу. Казалось, никогда ещё он не видел Маюру такой красивой своей одухотворённостью естественного страха. Бледные щёки рдели нездоровым румянцем, глаза, которые так мертвенно отражали маслянистые блики от свечных огней, сияли пронзительной синевой; но прекраснее было вечное, великолепное: среди открывшегося разнообразия лиц и голов, она жалобно хотела кого-то найти, именно любовь убедительно томила её терпеть и находиться здесь. Габриэль неверяще склонил голову, чтобы удостовериться в этом — не показалось ли ему? — но вот оно, в глазах Маюры, доказательство, что она неопровержимо любит его. Он теснее прижался к ней и чуть было не сломал в неосторожном, совершенно трепетном сжатии тонкие пальцы. — Высшее общество, — тихо представил он Маюре безликую толпу, не снимая с лица пренебрежения. — Столько возможностей выразить свою ненависть, просто глаза разбегаются, — вдруг нахохлилась Маюра и раскрыла веер. — Совершенно с вами согласен, дорогая, — Габриэль не сразу заметил оплошность и болезненно скривился. — Прошу прощения, я имел ввиду…       Она кинула на Габриэля быстрый взгляд, глаза её сияли из-под прикрытых век, хотя казались усталыми, но в действительности были внимательно изучающими, насколько она могла высказать это через свой обворожительный гнев. — Позвольте представить вам мадемуазель Паон, — держа её под руку, Габриэль громче воспользовался приветственными оборотами голов. — Надеюсь, что вы будете снисходительны и примете мою маленькую протеже в наш дружественный круг.       Клара отстранилась от Андре и подняла ласковое, понимающее лицо, видя покровительственный взгляд Агреста. Бриллиант на тонкой нитке серебра в её ухе беспрестанно подрагивал, будто был едва держащейся каплей. Мужчины говорили теперь все вместе, размахивая руками и часто повышая голос: обсуждался целый проект, который спонсировался вложениями Буржуа, и тот исчерпал тему почти сразу же своей недальновидной обороной; мсье Кюбдэль недоверчиво кривил рот и пытался что-то внушить Феликсу, держа того совсем панибратски за предплечье и не стеснялся переговаривать мэра.       Мимо мелькнула Амели, но словно в дымке — хрупкий силуэт и пышные золотистые волосы. Габриэль отправил сестру супруги подальше от себя кивком головы: над каждым её движением носилась тонкая, лёгкая прелесть, во всем сказывалась самобытная, но очень играющая сила сила жизни. И лицо её беспрестанно менялось, тени накрывали то глаза, то губы, разнообразно оставляя едва заметный оскал в улыбке. — Разрешите, — Маюра вдруг прижала ладонь к виску и тяжело вдохнула. — Могу я попросить выйти на террасу?       Вдали точно мелькает фасад каменного холода церковки. Старое обнаженное дерево перед ним в ворохе почерневшей, мокрой листвы возле — как там свежо!.. Декоративный мрамор домашнего фонтана, грустный белый фонарь, словно единственный во всем мире не цветной и неизвестно для чего светящий во всю долгую ночь за окном — глаз выцепил только пятно, но предметы точно там были. В ушах стало глухо и собственный голос слышался чужим и донельзя громким. — Вам нехорошо? — тихо, но совершенно очевидно поинтересовался Габриэль. — Давайте я вас провожу, сейчас только супругу попрошу заняться гостями… — Вы даже не представляете, как все прекрасно обойдутся без каждого из нас, — она сделала жалкую попытку не выглядеть совсем уж худо.       Он позволил себе обхватить острый локоток, чувствуя нежность её тела даже через перчатку, и положить другую руку на талию, чтобы она натянуто выправилась и ахнула. — Выйдем в сад, здесь есть балкон, — объяснил он свою дерзость докоснуться.       Они вышли во внутренний двор, где стояла беседка, увитая холодным металлическим кружевом и белым от морозца плющом. Маюра неторопливо и изящно, слегка подхватив двумя пальчиками подол прямого платья, взялась за его руку, немного прильнула телом и с неповторимой элегантностью ступила по ступеням на дорожку. Ирговая аллея разрослась неподвижным коридором до самой ограды, кое-где блестящей от пятен лунного света. Со стороны парадных дверей виделись золотистые огни Парижа. Всюду тишина, будто бы никакого приёма нет за монументальными стенами особняка, а аллея — блещущая, чуть поддёрнутая бликами луны и изящных фонарей.       В уголке сада, куда выходил обзор со скамьи внутри изящного каркаса, расположился вырезанный из камня фонтан. Устланный опавшими листьями, он всё равно сохранил в себе прозрачную от стужи воду. Там они и остановились, Маюра сощурилась невидящими глазами и опустилась ровной статуей перед высоким мужчиной, аккуратно расправляя платье. Габриэль, чуть поведя плечами от зябкого сумрака, отпустил от себя её руку чтобы, только отпустив, прочувствовать, как же хорошо было держать её, сосредоточившую и хранящую в себе всю прелесть её женского существа. — Вам лучше? — Благодарю, — слабо улыбнулась Маюра. — Толпа, духота — от этого стало дурно. Но всё позади. Мсье? — она дождалась заинтересованного поворота головы. — Когда я пришла, мне показалось, или я застала вас ссорящимися с сыном? — её вкрадчивый голос утонул вместе с белоснежной шее в мехе накидки. — Скорее, я пытался остудить его вспыльчивый нрав гордеца, мадемуазель, но ничего серьёзного.       Свет лампы из дома отбрасывал яркие блики на начищенные носки мужчины, тускло мерцал в его поседевших волосах. Листва шуршала книжными страницами, когда ветер аккуратно раздвигал ветви и касался лёгкими движениями изящного веера. Бесконечно синели под ними пригорки, когда одинокая и свободная Сена плескала своими пронизывающе холодными волнами на их берега. Величавый мрак навис над поместьем: по шороху и плеску воды узнавались сумеречное уханье филина, где-то разбросал едва схватившийся ледяной коркой бархан снега. — Мальчик — гордец? — Синие глаза Маюры пронзали внимательно и изучающе. Траурная рамка их поразила Габриэля острой формой стрелочек, чуть вытягивающих веко. Бражник не видел на ней такого макияжа. Удивительные, глубокие, но в то же время словно пустые, печальные глаза щурились на бледном восковом лице, обрамлённом прядями волос — вуаль делала её похожей, и не похожей на себя одновременно. — Он такой кроткий и добрый на вид, я и подумать не могла… — Внешность бывает обманчива, дорогая, — он слегка замялся, вновь одаривая её таким словом, но вроде бы никто не был против. Габриэль мысленно отругал себя за неприкушенный язык и скривил губы. — Он, как и его… мать, — он возвёл глаза к небу; он их закатил, — всегда имел склонность преувеличивать. И драматизировать — этого не отнять. — Что же его зацепило быть горячкой на званом вечере? — Мелочи. Барышни имели неаккуратность надавить ему на больную рану — нижайшее отношение к служащим девушкам. В особенности, когда дело дошло до неинтересного вопроса о чести его гувернантки, я думаю.       Маюра осуждающе выгнула бровь. Он воспользовался тем, что она не поднимала глаз, и принялся её рассматривать, сперва украдкой, искоса: лицо её показалось ещё прелестнее, чем накануне, и всё было в нём так и мило непривычностью. Она сидела полубоком, чтобы луна и блик, пробиваясь через довольно-таки густые ветви ирги, обливал её темноту волос мягким светом и в самом деле придавал им синеватый оттенок. Нежная, спокойная грудь спокойно вздымалась, на ней отражались бусины, и сама Маюра вдруг стала так дорога́ и близка ему! Будто нежность накатила и разлилась по всему существу, и сдавалось думать, что и знал он её давно, и не жил до неё вообще. — Сплетни, миледи, пустые и жалкие.       Столица утонула в тёплых сумерках, сюда же, к меловым утёсам и под карнизы церковки визжали, как ставни, и неслышно вспархивали птицы. Габриэль подумал, что ограду надо было сделать всё-таки выше и загустить её терновником или плющом — горизонт в дали ему не нравился совершенно. Туча с юга веела теплотой дождя, истино весенним духом душистой грозы, и уже нависала над опушками сосновых чернеющих вышин. Внутри реставрируемого прихода виделся слабый огонёк двух-трёх свечушек у пыльного окна. — Мсье Агрест… — Габриэль. Между нами можно Габриэль.       Он ниже наклонился, пересаживаясь более небрежно, и выбившиеся волосы Маюры коснулись его щеки. Дыханье перехватило, удары сердца слышались и отдавались в горле — не вздохнуть; никогда ещё она не казалась такой близкой. Габриэль чувствовал, что на месте его сейчас сидит Бражник, и в этот же самый миг преклоняется перед нею, как в благоговейном пылу верующего у алтаря. Ему казалось, что он покусился на божество, на святыню, и осторожно прикусил губу, когда уклонился от прикосновения прядки к его щеке; он трепетал, как и листки тополей от мазков ветра, сердце трепетало вслед, как от электрического тока, а Маюра этого и не замечала.       Совершенно не думая ни о сыне, ни о гостях за монументальными стенами дома, Габриэль осознал, какой тонкости восприятия достиг, и решил, что это от любви, или хоть от слабых её проявлениях, и всё то, что сейчас было скрыто садом и портьерами, казалось мелким и низменным. — Мсье, я очень ценю ваше расположение, но такая вольность с моей стороны может быть расценена как недостаток уважения или даже дерзость. — Голос Маюры, оправившей платье, отрезвил его от мимолётного вожделения. Она замолкла, тихонько откашлявшись в кулачок, и судорожно перевела дыхание. — Бурная реакция на любое крепкое словцо лишь подтверждает тревожную неуверенность в этом — стало быть, и молодой человек так же стыдится своей воспитательницы, и ничего дурного в этом нет. Более того, молодым людям обычно приставляют гувернёров, а не гувернанток, быть может, проблема начинается отсюда?       Для Габриэля суждения женщины казались несколько наивными, хотя полёт мысли разогревал и заставлял трепетать от столкновения с неведомой силой женского характера. Маюра была сурова, неприручена, недоступна ему, и то, как он быстро покорился, почему-то в глубине души льстило его тщеславию. Вначале казалось, что это родилось желание — самое обыкновенное, — приручить дикую и самодостаточную гордячку. По правде сказать, впервые в жизни к нему в руки попала живая душа, душа податливая, с которой можно было поиграть и посмотреть, как бы поинтереснее это сделать, словно перед ним положили всего лишь кусок глины. Неосознанно, но он хотел расплавить её, а затем вылепить себе по идеализированному образу подобие прекрасной и послушной женщины — убеждения давали право поверить иллюзии, будто он в самом деле благими намерениями формирует в Маюре душу. — Чудесный долг — учить наивность быть человеком и взращивать из крохотного побега дерево. — Мсье Агрест глядел куда-то в сторону дома. — Я отцвёл, но моя весна оставила мне росточек, от которого в иные минуты мне очень хотелось бы отделаться. — Он закусил папиросу, но тут же отложил её в портсигар обратно. — Потеряв стебель, на котором он расцвёл, я не могу воспринимать его как свой, я могу только удобрять его золотом и нанять человека, который больше разбирается в такой породе, но я знаю, что вырастив его, я возрадую ценителей его цветом; самому же мне вечно суждено задыхаться его ароматом — он слишком горько въелся в моё сердце. Вы ведь тоже поручили бы редкое растение лучшему садовнику, не так ли? — Думаю, да, — Маюра слегка поникла. — Но ведь мы говорим не о растении, мсье, мы говорим о живом человеке, из плоти и крови. Тем более, что он так взросло рассуждает и перерос то, что мы можем с высоты своих лет назвать «ребячеством».       Маюра положила ладошки на его руку и умильно приподняла брови, обращаясь к нему со всей чувственностью: — Мсье Габриэль, я не хочу вас поучать — вы мужчина взрослый и мудрый, к тому же, великолепно и без меня знаете, что делать со своим сыном. И вы же понимаете, — она настаивала, — что мальчику, как и любому человеку, маленькому или большому, нужно такое же понимание. Не обязательно растить из него барышню, но с помощью похвалы или общими силами — его и вашими, — рассматривая поведение и поступки, находить какие-то ошибки, направлять на их исправление. Ему самому будет очень приятно, что его отец — определённо почитаемый им, — обращает на него внимание не только как на родное дитя, для «галочки» в принятом обществе, но и как на ученика, которого поддерживает верный учитель.       Габриэль потупился, упрямо что-то держа в голове, но она видела, что он не мог нагрубить ей или отогнать от себя с нравоучениями. Сейчас ничего не подкупало дать его мыслям сбыться, уж слишком естественна была её упрямая уверенность в себе: ещё на квартире он обнаружил в ней достоинства прекрасного потенциала к великому, и раскрывал их от встречи к встрече, точно изучал героя нового произведения. Маюра читала ему вслух новые для себя книги, а он часто поражался, как оригинально и толково она обсуждает с ним спорные места, и давал высказаться, не силясь переспорить или переучить, потому что очень часто её толкование были правильнее, чем с его ограниченного самостоятельно взгляда.       Она искала наиболее обходительный путь, чтобы не тешить его самолюбие — льстить ей не хотелось, — однако, мягко направить, как лодку, в нужное русло. — У него кроме вас, родителей, ведь никого нет, — Маюра снова заглянула ему в лицо. — Вы и станете ему самыми верными друзьями, разве иное может быть лучше? Когда между родителями и детьми есть понимание, есть поддержка, мне кажется, что и живётся лучше. — Вам очень повезло с вашими родителями, миледи, — отрезал Габриэль. — Ничуть, спешу вас разуверить, — Маюра покрепче запахнулась в накидку, — от меня избавились при первой же возможности, назвав это желанием дать мне лучшее образование. Только для меня не наняли «садовника», а ткнули в ту же богоугодную теплицу, кадку, к остальным подобным мне. И я думаю, что имею возможность вам сказать по своему опыту — подрастающему юноше обязательно нужны родители. Вы ведь и так стараетесь? Правда? — Одному дьяволу известно, как я стараюсь, — Габриэль вздохнул. — К тому же, у него есть гувернантка. Если она так тесно переживает все его горести и радости — я не собираюсь даже вмешиваться. — Он заметил, как беспокойные, почти заплаканные глаза отразили свет огня ведьминским косоглазием. — Я нисколько не разделяю мнения барышень насчёт наставниц, как они изволили выразиться. Тем более, что нам с этим очень повезло — девочка, что на нас тратит свою молодость, — настоящее сокровище.       Она что-то тихо хныкнула, но постаралась перевести это в покашливание. — Не позволяйте шуму чужих мнений перебить ваш внутренний голос, — почти шёпотом объяснилась Маюра и прижала руки к подреберью. — Вы, как никто другой, имеете право обличать скверную породу. — Бросьте, миледи, ну какая скверная порода? Девушки разве виноваты, что желают тянуться к чужим детям, изредка забытым своими же родителями? Скажу секрет: чем богаче дом, тем пренебрежительнее отношение родителей к детям. Отчего же поносить женщин, носящих в себе не только угоду взрастить человека, но и сделать это ещё и с высшим профессионализмом?..       Маюра поддерживающе кивнула. — Музыка, рисование, французский язык, литература, латынь и немецкий язык, изучение точных наук, ведение и планирование нового дня для наследника в благородном семействе — список довольно внушительный, однако, это меньшее, что требуют люди, чванящиеся деньгами, и надменные выскочки, — мужчина недовольно скривил губы. — Это я вам по собственному опыту говорю. Я не берусь спорить, все ли аристократы высокомерные и прижимистые — во всех сословиях люди бывают и хорошие, и плохие, но лично я редко вежлив и внимателен. Однако, в моей семье для гувернантки, которая ещё и домом управляет, хотя ничего подобного от неё не требуется, но мне не жаль нескольких монет в её счёт за это. Живём мы в столице, и, если потребуется, я найму ещё свору учителей, чтобы восполнить пробелы Адриана, — но безупречной нравственности, кротости и обязательного характера я требую, и получаю как следует, за свои требования. Этот неоплаченный долг, мой сын, я обязан ей до скончания своих веков — моей Натали, гувернантке, — махнул он рукой на дом. — Знаете, раз я так откровенен, то, может, оно и к лучшему, к искуплению? Есть у меня такая тяга раскрывать одну из дверей души, обнажая свои пороки перед незнакомыми людьми. Не ко всем, не ко всем далеко. Предыдущая моя доверенная понесла потом бремя стать моей супругой, — он печально улыбнулся. — Я как вижу их с Адрианом, Натали, имею ввиду, вместе, у меня даже и день будто бы не такой скверный; я стараюсь быстрее удалиться из их компании — когда я умру, он останется с ней в этом доме, и не должен тогда нуждаться в отце. Он её обожает, я вижу искреннюю любовь с её стороны, а что надо быть за человеком, выслушивающим одни порицания от меня, и так отчаянно привязанному к моему сыну? Она ведь ещё — представляете? — уважает меня. — Неужели? — Маюра почему-то поникла. Прошивающие мурашки от отчего-то горящего стыда неприятно и липко ползли от щёк и до коленей. — Да. — Он снова обратился глазами в дом. — Для меня это ничуть не менее странность. — Как много можно интересного услышать, если почаще молчать, — она легко коснулась его запястья и кротко опустила плечи. — Хотелось бы мне видеть вашими глазами, чтобы иметь право судить. Вы к себе строги, хотя в то же время не стыдитесь своего характера, и лично я не смогла бы жить рядом с таким противоречивым созданием, если быть с вами совсем честной мне не станется вашей неприязнью.       Что-то заставляло его углубляться в дебри разума, чтобы в очередной раз понять, а сильно ли она задевает его самолюбование своей силой прямолинейности и беспристрастностью, не перешла ли она те границы, которые перестаёт возводить его властная натура. — Чем же я вам так не угодил? — без обидняков усмехнулся Габриэль.       Натали чуть скрипнула зубами. Его неравнодушие к её судьбе весьма тронуло и чуть уменьшило размеры разделявшей их финансовой и социальной пропасти. И всё же не отпускало смущение и какое-то раздражение. Габриэль Агрест живёт в столице, его поместье находится прямо вблизи её, где люди ни о чём, кроме денег, не думают, а положение в обществе, насколько она могла судить, было чуть ли не выше мсье Буржуа, но именно мсье Агрест уговаривал себя и её, что он, разумеется, принадлежит к тем истинным аристократам, которые видят в гувернантке чуть ли не члена семьи — не прислугу вроде экономки или старшей горничной, но наставницу и воспитательницу ребёнка, и именно мсье Агрест окружает её должным уважением. И оба знали, что это лишь наполовину правда. — Если прислушаться, в саду можно обнаружить особое настроение, — она прикрыла глаза, будто желая удостоверится в этом. — Я часто остаюсь наедине с собой, чтобы попытаться услышать или хоть заметить очертания птиц среди чудесных роз. Знаете ли вы, что они не каждому дают себя увидеть? В их мире нет места уродству, нет места особенно для очернённой души, и оттого мне тоскливо, что я не могу в полной мере впитать дивную садовую дымку в себя. — Неужели вы считаете себя малодушной, уродливой, миледи? — он даже не поверил, заранее не понимая подачи этого женского трепотка о саде. — Неужели вы слышите сейчас, как чудно осколки лучей становятся алмазной водой на лепестках? Или, может, вы верите, что в такой месяц — отчаянно тонкий, остро-белый, — птицы не способны пронзительно вторить сверчкам, а звёзды, так похожие на светляков, и на самом деле являются лишь застывшими кусками далёких газовых шаров? Слышите ли, как шелестит листва на ежевичном кусте?       Габриэль прислушался. — Нет, — выдохнул он честно. — И я нет.       В чистом после шквальных ветров, глянцевитом небе горели первозданным блеском звезды, и далёкий свет маяка время от времени примешивал к ним свой преходящий пепельный луч. Ветер нес запахи пряностей и камня. Кругом стояла ничем не нарушаемая тишина. Маюра сидела вся съёжившись, мелкие ледяные кристаллы зачастившихся капель пронизывали вуаль, засыпали колени, пропитывая тонкую ткань платья, а она ничего не видела пуще прежнего. — Идёмте в дом? Дождь накрапывает, — Габриэль встал и подал её руку. — Думаю, супруга была бы рада с вами познакомиться поближе, я вас лично представлю. — А разве она не ускользнёт от вас видением в толпу, которую вы и так ей поручили потешать? — Разве же можно предугадать чужое действие наперёд своего? — Не думаю, однако, можно простыми предчувствиями угадать исход. Как бы вы ни были хитры или иронично не умели выходить из ситуации сухим, помните, что в любом случае бабочка сама летит на свечку. — Маюра подала руку и обратилась к лицу Габриэля, но тот узрился на окошко Натали во втором этаже, где горел маленький огонёк. — А если она села на ладонь, то не сжимайте пальцев — тогда она и не улетит.       С гостями Маюра держала себя очень строго, почти надменно, настоящей аристократкой. Когда рядом оказалась Амели, ведомая под руку Одри, на лице павы появилась холодная неподвижность и важность — Габриэль и так не признавал её внешний облик, а теперь не узнавал её взгляд, её опущенные губы и спокойную вежливость, хотя и в этом новом виде она казалась идеальной. Она изредка на него взглядывала, да так странно, почти враждебно, и видимо тяготилась обеими дамами, чуть-чуть морща брови с каким-то грустным пренебрежением. — Феликс спорит с Андре, — вдруг забеспокоилась Амели. — Я хочу подойти к ним, а Адриана вот что-то не наблюдаю с твоего ухода. Может, он спать пошёл? — Может быть.       Габриэль чертыхнулся и вдруг его осенило. «Надо воспользоваться этой случайной стычкой и поругать Андре с ним. К тому же, Хлоя недовольна, значит, её мать тоже сейчас взбеленится. Что если… и насколько мне удастся воплотить план в действие? — Габриэль сощуренно потерял нить разговора и удивлённо наблюдал, как мсье Кюбдэль начал защищать сторону Феликса. — Как ты сказал — Катализатор?..»       Он под шумок оставил Маюру с тихим заверением отлучиться всего на пару минут и убеждением ничего не бояться, а сам поднялся на второй этаж, где в комнату Феликса была слегка приоткрыта дверь. Под лампой, совсем не боясь опалить крылышки, тупил Нууру. Квами открыл рот и созерцал игру света на золотой раме, что сейчас отблёскивала приглушённо в тёмной комнате. У квами красивые раскосые — можно ли употребить вообще человеческий синоним? — глаза, в которых отражались маслянистые блики.       Он прижал ему крылья, но тот, как и свои собратья, продолжал рваться наружу и биться из последних сил.       Габриэль вспомнил своих юношей. Оба, как мотыльки, оказались заточены в его поместье с лживым заверением безопасности. Если свет паранойи мог оказаться таковой, то Габриэль согласится и дальше запирать как сына, так и племянника.       Он ненавидел комнату Феликса с едва заметным аристократическим дубовым стилем, с маленькими букетами засохших цветов в лекарственных баночках, пронесёнными Адрианом, и замирал сердцем от вида разномастных бабочек, пришпиленных булавками к стене. В те редкие моменты, когда Габриэль входил в спальню племянника, шорох крыльев умирающих мотыльков пугал его до одури, напоминая потусторонние голоса. Пожалуй, больше пугали только фигуры маленьких певчих птичек, пёрышки которых перебирал, поглаживая, этот молодой губитель, набивая их существо у таксидермиста — или что он там вообще предпочитал делать?.. Вот эти вещи… они все как-то тесно связывались со смертью — вещью постоянной, а значит, принятой в семье Агрестов. — Что ты здесь делаешь? Я не разрешал тебе даже на пару сантиметров отлучаться от меня!       Габриэль поднял указательный палец, и Нууру податливо прильнул к нему, оставляя едва заметное белесое прикосновение пыльцы. Изящное создание с тонкими невесомыми крылышками и не по-романтичному огромными глазами. Когда-то Габриэль затих, слушая тихий и твёрдый голос Феликса, заверяющего, что бабочек для коллекций не убивают, а усыпляют хлороформом. И потом ещё живых протыкают тонкими иглами и прикалывают как экспонаты.       Нууру испуганно сфокусировал глаза на его лице и печально, почти боязливо, улыбнулся. — Интересно, как бы ты хотел, Нууру: чтобы нас с тобой зажали между страниц или вонзили в тела иглы? — Габриэль вздохнул и развязал шейный платок, обнажая Камень Мотылька. — Что бы ты предпочёл?       Нууру молчал. Когда что-то в горле душило горьким спазмом, Габриэль даже думал о Нууру. Несчастный мотылёк, ему не везёт — даже потеряли где-то. Ранимый и нервно-истеричный, квами всегда еле держался, чтобы не разрыдаться, и лишь дожидался дрёмы своего нового хозяина, чтобы увять перед ночником. Тяжело будет прощаться с ним. Они очень похожи по натуре. Габриэль никогда ему этого не скажет, да и тому будет не до него: окружат друзья, Леди Баг освободит его от рабства, куда уж ему размышлять о душе хозяина — на тот момент уже бывшего? Будет ночами содрогаться от ужасов Бражника, да и вспоминать редкие моменты настоящего Габриэля, тоскующего по жене.       Когда он поправил Камень, Нууру склонился, а полупрозрачная ткань рубашки показалась даже прохладной к телу, словно его пронзил не ветер ночи, а шершавость савана, сотканного из тумана. Кончики пальцев прикоснулись к обнажённой коже под горящим Камнем, и сотни мотыльков ожили в его костях, летя на опасный свет, который источал чей-то негатив, и прожигал их тонкие белые крылья насквозь.