Маскарад

      Когда Париж постепенно приходил в себя и по новой осыпался дарами богатства, красоты и талантливым умом, невольно обращалось внимание на девушек, чьи лодыжки облачались всё более изящными творениями домов мод, и внимание привлекалось теперь не столько чертами лиц, сколько обманчивыми манерами и решительными походками женщин даже самых низов общественной лестницы.       Было утро, в соборе звонили к службе, а в Париже не хватало воздуха. Город, жаркий, как пекло, уже задыхался и источал зловоние: подвальные этажи и низкие кухонные оконца истекали запахом прокисшего чада и снеди. Едва кривясь, Габриэль шёл по тротуару мимо ещё закрытых магазинов сдачи золота и торговых рядов, наступая начищенными туфлями на длинные, но ещё бледные тени от домов и пыльных тополей.       На внешних бульварах, ещё не ушедшие с уличной смены, попадались, не осаждая, впрочем, проститутки. Высокие шершавые каштаны шумели от знойного ветра возле большого белого дома, в котором, по разговорам, располагался кабак. Два служителя, сняв пиджаки, верхом на стульях у дверей, покуривали. Белье было на них грязное, галстуки мятые и тоже грязные, пропитанные, кажется, целым фунтом сала после постоянного соприкосновения с шеей его носителя.       Из аллеи он спешно повернул на дорожку между кустами сирени и диких яблонь: светлая полоса солнца между низкорослыми стволами, уже зацветшими, убрала с его лица омерзение, оставив только щуриться сквозь стёкла. Весь вид его, несмотря на несколько смягчившееся выражение, был высокомерным, почти вояки, случаем оказавшегося среди штатских, который презирает абсолютно всё: и людей, и весь город. Он шёл по направлению к дому, откуда мог нанять автомобиль до поместья, и растворился в изнемогавшем от жары людском потоке, не обращая внимания на ослепительный свет витрин, на расстановку четырёхугольных столиков у придорожных кафе и выносимых для ранних посетителей графинов с прозрачными графинами льда и воды.       А Натали тем временем вошла в свою спальню, чтобы взять мятных пастилок. Она напоила Адриана чаем и заглянула разбудить мадам Грэм де Ванили, но та что-то невразумительное пролепетала и накрыла голову одеялом. Натали покорно притворила дверь и ушла к себе.       Это была сравнительно небольшая комната, очень просто обставленная, но уютная своей чистотой и порядком. Несколько поблекших портретов дорогих ей Эмили и подруг из пансиона украшали письменный стол, а оклеенные обоями стены белели аккуратными полосками. В стоявшем у окна дамском секретере она хранила несколько книг и свои записи, по которым учила Адриана, и больше в комнате не было никаких украшений, никакой мебели, разве что кресло, да маленькое трюмо. Чисто вымытые доски натёртого воском пола не имели даже ковра; собственно, расхаживала, терзаясь мыслями, она здесь редко.       Лёгкая занавеска покачивалась на удивительно тёплом после ночного дождя воздухе. Натали безумно хотела закрыть шторы, раздеться и лечь в холодную постель, но отлынивать было нельзя, несмотря на плохое самочувствие; Натали встала у окна и без единого движения старалась ни о чём не думать, ничем не волноваться. К светлеющей вдали церкви подошли люди, на купол её падало бледное весеннее солнце. Апрельская дымка в небе за ещё голым садом отражала пение соловья, где-то гудели пчёлы, хотя среди пробивающейся листвы в некоторых местах даже серел снежок. — Натали!..       Она явилась спустя пару секунд и встала, как всегда, прямая и собранная. Зал проветривался, и было очень хорошо, даже расхотелось валяться, но погулять ей точно не дадут.       Хозяин был опять чем-то недоволен, но сейчас он восседал во главе стола, на котором громоздились коробки и картонные пакеты из его дома мод. Мсье Агрест с пристальностью критика ел глазами её вопрошающее выражение лица, чуть виноватое, но равнодушное, а по другую его руку не менее вычищенное зеркало на удивление прямо отразило его длинное, худое лицо с заметно впалыми щеками и чёткими складками у рта, которые, пожалуй, и наделяли его облик суровостью, вкупе со сведёнными бровями, и, если бы не его слегка склонённая поза, — он был бы опасно груб. — Завтра мы устраиваем приём, вели провести полную уборку всех комнат, включая библиотеку. — Агрест отложил очки на стол и потёр переносицу. — На кухню найми помощниц, чтобы к пяти уже всё было подано. Если они явятся семьями, — он не назвал определённых лиц, но вид его был разочарованным, — то здесь будет полным-полно народу. И будь добра, помоги Амели собираться, иначе я не вынесу всех её парикмахеров и поездок в город. — Я поняла, мсье. — Найми ещё лакеев, думаю, Буржуа захотят остаться на ужин. — Габриэль впитывал вид её острых локтей, опылённых, несколько тусклых голубых глаз, которые, если смотреть у солнечного пятна, что заливало софу и юбку Натали, были окантованы синим ободком, впрочем, он повторялся и у зрачков. Натали чуть стушевалась от такого тет-а-тет, и бросила себе на щёки тени ресниц. Он, ничуть не смущаясь внешне, всё-таки прочистил горло, прежде чем подошёл к столу и разрезал ребром ладони нагретый воздух. — Здесь кое-что из новой коллекции, отдашь на примерку Адриану, а вот эти — Амели. Если что-то приглянется британцу-библиотекарю, буду рад. Остальное отнеси в моё ателье, до поры до времени.       Несмотря на то, что женские руки Натали содержали дом в необыкновенном порядке, эти дни были полны суеты. Появились служанки, и после обеда пошло такое мытьё, выскабливание, выбивание и протирание, что даже Адриан устал всем мешаться и затих в своей комнате. Натали освободила его от занятий, потому что сама привлеклась к работе, и теперь проводила целые часы в кладовых и в холле.       Она виделась с хозяином только во время обеда, подавая Адриану чай и лекарства, и видимую заботу, раздражая Габриэля повязанным на талии белым фартуком. Привидением она бесшумно скользила по дому, бросая несколько слов поденщице возле мрамора камина, объясняя, как и чем протереть решётку, забывала поесть и всё чаще к приближению вечера бледнела в полуобморочном припадке, когда прикладывала руку к груди и пыталась сдержать в больных лёгких кашель. — Что с тобой? — Не выдержав очередного придушенного покашливания у лестницы, когда шёл мимо, Габриэль почти бережно схватил её за предплечье и, чувствуя ужасное дежавю, потянул на себя. Несчастные голубые глаза блеснули за стёклами очков. — У тебя что, чахотка, грипп? Врача? — Н-нет, мсье. Простыла немного. Благодарю вас.       Они разошлись, ничего более не сказав друг другу, испытывая абсолютно идентичное желание обернуться на лестнице и качнуть головами «показалось». Габриэль понимал, почему она чуждается его, но всё же она была целиком, с ног до головы диковинкой. Её чёрные волосы, белая кожа, ярко-синие, но застывшие глаза, делали её похожей на английскую гувернантку прошлого века, немного нервную, тонкую, с культурными замашками и оцепенелостью дикого зверя. Двигалась она, несмотря на невысокие каблуки, быстро, движения были несколько внезапными, будто ожила домашняя долговязая птица.       После ужина дети пили чай, а Габриэль вскользь просматривал газету, только что принесенную с почты. Амели водила ложечкой в чашке и о чём-то думала. Изысканная, непринуждённая и в то же время такая уверенная, она понимала свое высокое положение в этом доме, переговаривалась с Габриэлем и наивно ласкалась с Адрианом, будто с ручным котёнком.       Огонь бесшумно пылал в мраморном камине. Среди тяжёлого запаха лилий, которые притащили перед ночью из цветочного, стояли канделябры со свечами — Габриэль ненавидел электричество в этой зале, — и освещали большую комнату. Натали оправляла портьеры у окна: за переплётами рам — красота старых сосен и елей, тихий переплёт ветвей, и тёмное небо апрельской ночи с россыпью ярких звёзд. К холодам. — Бражник опять явился, — вдруг сказала Амели, склонившись со своего места к распахнутой газете. — Красота какая на улице, нам бы погулять, а там он. — Вдруг как выскочит из-за угла, как выпрыгнет, — исподлобья зыркнул Габриэль, выразительно приподняв бровь. — Схватит тебя за бочок и утащит к себе в логово. — В логово, — совершенно серьёзно кивнула Амели. — Злодей. — Да он нам тебя притащит в тот же вечер с мольбами, ещё и денег доплатит, чтобы назад тебя взяли.       Амели была непоколебима. — И чего ему дома не сидится? Пока он в Париже, даже выходить неохота. — Что же ему, для твоего успокоения, в Лувре экскурсию заказать? — А хотя бы, — Амели поставила локотки на стол и положила на руки подбородок, — был бы очень умный и эрудированный… — Не то, что ты, да? — Знал бы многое, — чуть громче продолжала она, — это всё от недостатка любви.       Феликс хмуро поднял лицо. Адриан улыбнулся. — Нет людей злых, есть люди несчастные. — Амели тоскливо склонила головку. — Не будет же он по дурности характера или от нечего делать терроризировать Париж? Если бы он был дамой, уставшей от вышивания, тогда да, поверю, что бусинки за коробочку закатились. Ну, а взрослый мужчина, очевидно, имеющий работу, место в обществе, какие-то мысли — не просто так ведь взялся за злодеяния.       Натали поправила узкие диванные подушки и взглядом обратилась к Габриэлю: вы хотите ещё кофе? Габриэль чуть дольше мигнул глазами: пожалуй.       Зыбкий полусвет таял, затихая в приятном вечере. Мелкий силуэт церквушки в низине, по берегу которого они обычно проходили во время прогулок через лес или спешили к службе, ещё белела меж деревьев. Но и она была тусклой, и печальной, как одинокий валежник в лесу. Надвинулись и тучи, сливаясь с темнотою леса. Сонный тёплый воздух, напоенный пряным ароматом цветущего молодняка, цепенел с золотистыми мерцаниями светляков под кустами. Натали тянуло туда подышать, но сейчас она только могла разогнать с кухни служанок и потянуться за добавкой сливок. — Хотя… Он же себе павочку нашёл, ухаживал бы за ней сидел, чем по крышам скакать, не маленький уже, — Амели лизнула пальцы и выдернула у Габриэля из рук разворот газеты, глядя на размытую краску у лица Маюры. — И зачем он ей такой сдался? — Бусинки за коробочку закатились, вышивать надоело, вот и скачет рядом, веерцом обмахивается и думает, а угодно ли это будет мадам Грэм де Ванили? — буркнул Габриэль, а сам пропустил холодную и несколько тягучую грусть в рёбрах.       За спиной фыркнула Натали. Он почувствовал тонкий аромат её сухих духов, очень мимолётный и какой-то лесной, лекарственный, и услышал крахмальный хруст её блузки, заправленной в высокой посадки юбку с рядом пуговиц, когда она наклонилась и поставила чашку.       А с утра он, казалось, и не сходил с этого места, когда Натали снова подавала ему кофе. Ночь пролетела быстро, одним мгновением, и неприятное осознание предстоящего вечера мучило его мигренью. Крыльцо и просторный светлый двор были озарены чистым небом и встающим солнцем; ночь прошла свежая, но сухая. Голые, извилистые тени трепетали на спокойной земле, а затем подул ветерок и колыхнул с моющегося руками служанки подоконника штору, которая закрыла сад. — Ты почему не спишь? — удивился Габриэль, когда по правую руку сел Адриан и поблагодарил Натали, подавшей ему маленький разрезанный конвертик с письмом. Габриэль и не догадывался, что Натали надрезала бумагу, для вида разворачивала листок, и, не читая, убирала его обратно. — Я не ожидал увидеть тебя так рано. — Всё на свете просплю, — улыбнулся Адриан и продолжил как-то чуждаться его. — Тогда пей быстрее, твоя тётя грозилась явиться к завтраку.       Адриан послал отцу многозначительный взгляд, а потом чуть качнул головой. Натали за спиной хозяина поджала губы, но Адриан только развеселился.       Натали вошла в будуар и тихо прикрыла за собой дверь. Амели сидела за туалетным столиком в сорочке, уже вдевая в ушки серьги. Нелепые волны белокурых волос спадали на сутулые, круглые плечики, пока лицо её выражало крайнюю степень мечтательной решительности: на кону будущее не только её роли, что несла она перед публикой с абсолютно искренней насмешкой, но и будущее для самой себя. Слабость не проступала ни в одной эмоции или движениях, в отличие от скованной и болезненно-усталой Натали; взмахи изящных рук были будто бы отточены, тогда как Натали заламывала свои пальцы, похолодевшие, чуть подрагивающие; а обычная в обществе речь то и дело набирала всё яркие краски с каждой минутой, пока Натали сейчас даже не произнесла обычного приветствия, привыкая к такой громкой и в то же время неординарной молодой женщине, отголоски чьей убеждённости в своей правоте слышались на метры поместья и на километры улиц вперёд. Однако, в отличие от Амели, чрезмерно драматичной девицы, для Натали ничто не было настолько сильным, чтобы сломить её дух, ведь надломленная душа не ломается дважды. — Ты меня причесать пришла? — Амели села поудобнее и даже улыбнулась. — Отлично, а я уже даже не знала, что бы придумать… Это мне Адриан дал, он всё о звёздах мечтает, — она отложила от себя журнал со статьёй об астрономии, и прочертила пальчиком по странице созвездие. — Знаешь, очень странные черты укладываются в его характере: он очень горд своими невероятными теориями о той же Атлантиде или Нетландии, но обижается на любые опровержения этому и не спешит даже привести хоть одно доказательство. Ребёнок, — Амели умильно улыбнулась и склонила голову, чтобы подмигнуть себе в зеркало. — Думаю, мне особо Вавилоны на голове строить не нужно, а вот против уложенных локонов я ничего не имею.       Тонкие лёгкие волосы, которые чудесно пахнут персиковым маслом и блестят на солнце льном, накрутить было проще, чем думала Натали. Перед тем как коснуться мадам, Натали чуть погрела пальцы, сжав их обеими руками, и попыталась напитаться спокойной уверенностью Амели, которая красила ресницы и, между делом, смотрела на прислужницу через позолоту зеркала и, щурясь, что-то думала. Её губы покрывала красивая пыль помады цвета молочноцветкового пиона, а тонкий пеньюар невесомо лежал складками на коленях.       В комнату тихо стукнули, и вошёл Габриэль. — Дражайшая моя, — едко точа сарказм, окинув её нижнюю сорочку взглядом, он несколько замер, увидев Натали, и кивнул ей, — Одри почтит нас присутствием, она в Париже.       Спальня Амели снова напомнила ему о жене. Во всех углах комнаты стояли хрустальные, фарфоровые, керамические и стеклянные вазы, изящно раскинув бутоны белых роз. Эмили всегда окружала себя алыми. По бокам камина круглые, как колонны, маленькие столики, на одном — телефонный аппарат, на другом — французские исторические книги и литературные тома, а на межоконном стояли два каких-то неведомых кусточка прямо из золочённого чайничка — розовый и белый; сплошь покрытые цветами, душистые, сочные, они казались искусственными, неправдоподобными, слишком невероятными для живых цветов. Свежий воздух из окна был напоен лёгким и нежным благоуханием, почти неуловимым от ветра.       Стены были обтянуты приглушённо розовой материей, усеянной крупной позолоченной сеткой узорных переплетений. Расставленные в художественном беспорядке все эти женские шкатулочки, пуфики, столики, коврики, разбросанные по трюмо бусы, склянки духов, палетки теней, веера, начатые коробки недоеденных конфет, чашечки, туфельки — всё это доводило Габриэля до ручки. — Достаточно ли вы припасли надменного высокомерия приёму и любезной лести для неё, Габриэль? — Амели выгнула бровку. — Без тебя я навряд ли справлюсь, — огрызнулся мужчина. — И почему я не сомневалась.       Всё с той же дружелюбной улыбкой, не сходившей с её уст, мадам Грэм де Ванили указала ему перед собой. Габриэль опустился в кресло, на которое ему указала хозяйка будуарного богатства, и как только под ним прогнулось мягкое и упругое сиденье, как только он сел поглубже в бархатные объятия, ему показалось, что он вступил в новую, приторную жизнь, почти похожую на жизнь «до», что он уже завладел чем-то необыкновенно важным, что он уже представляет собою нечто, что он спасен. Он достал из нагрудного кармана список приглашённых, и вдруг улыбнулся, очарованный даже бледными розами. — У меня будет ещё гостья, не из наших, — проговорил Габриэль, перебирая письма. — Будь добра, не паясничай сегодня. — А как же Одри переживёт эту измену?       Натали тихо хмыкнула, аккуратно раскладывая локоны по спине в одинаковые волны и чуть прибирая их с боков. — Мы сами решим этот вопрос с не… — А бедной Натали придётся потом оттирать кровь с пола, — влезла Амели, стирая фалангой пальчика комочки туши с ресниц.       Натали не смогла подавить улыбку. Габриэль очень серьёзно посмотрел на неё, но только прикрыл глаза и покачал головой. Ровный нос, которой он про себя назвал «птичьим», полные губы, будто недовольно и обиженно надутые, и несколько высокомерный подбородок, — неправильное и вместе с тем странное лицо, каждая черта которого полна своеобразного обаяния, которое, легко изменяясь, что-то скрывало.       Когда он встал и скрылся за дверью, обе смерили его уход усталыми взглядами и, заметив это, тихо усмехнулись друг другу. — Вероятно, мадам Буржуа очень волнуется перед встречей с вами, — осторожно продолжила разговор Натали, когда Амели угомонилась и дала ей окончить оформлять височную зону чуть выпущенными жгутами. — Я на это надеюсь, — злорадно растянув губы, торжествующе обронила Амели.       Когда Натали отступила назад, Амели повертелась так и так, хорошенько рассмотрела себя со стороны, как кокетливая птичка, а потом подала ей палетку теней. — Сделай мне повыше чёрных стрелочек ещё вот такого персикового цвета полоску, прямо тенями, только не этими, нет, а вот такими, блестящими!..       Когда Натали чуть нагнулась и старалась не трясти рукой на подрагивающем веке Амели, та раз за разом приоткрывала глаз, обжигая из-под ресниц изумрудной холодностью и внимательностью. Взгляд Эмили был чуть живее, не лишённый интереса и любопытства, чего не было во взоре Амели. В обществе Эмили всё оживало, даже отступала суровость её супруга, она излучала притягательный театральный свет, так что тянулись к ней все, обрисовывая собственные жизни на недолгие моменты яркими красками и сочным музыкальным смехом. Мадам Грэм де Ванили улыбнулась и снова засмотрелась на себя. Казалось, сейчас встанет, вцепится тонкими пальцами в узорное богатство рамы и обязательно поцелует отражение, оставляя мягкую помаду на поверхности. — Кстати, если хочешь, то выбери помаду, мне не жалко, — вдруг сказала она, открывая шкатулку. — Мне тёмные не идут, я не люблю этот бордо, не люблю пурпур и, боже мой, индиго. Купила в Нью-Йорке, вроде бы французские, но не из-за цвета, а из-за красивых баночек. Насмотрелась уже, выкидывать жалко, а тебе, может быть, пойдут. Они нетронутые, если что, — Амели выудила из футляра тюбики и выкрутила помады. — Видишь, какие красивые, но мне не идут, а ты тёмненькая, бледненькая, вполне себе может получиться хорошо.       Натали поблагодарила её и оставила собираться дальше в одиночестве. Помады носить ей было нельзя, хотя про редкий розоватый слой Габриэль ей ничего не говорил, но вот для вечера они подходили как нельзя кстати…       Наступил вечер. Всё было закончено еще накануне: вычищены ковры и разостланы обратно, мебель протёрта, свежие букеты цветов поставлены в вазы и уже вынесены из холодной комнаты, от чего зала благоухала чем-то поистине майским; перила и ступени Натали и вовсе довела до зеркального блеска.       Стоял спокойный и ясный весенний день, совсем своей свежестью предвкушающий лето, то впечатление создавалось и от запаха роз. Окна были частично открыты, и спокойный воздух иногда покачивал портьеры. Весь первый этаж, самый обширный, был ярко освещён.       Этот ежегодный праздник был мучительным днём для Адриана, вынужденного находиться на виду у многолюдного общества, — знати, богатых и влиятельных лиц. Быть всё время на глазах у посторонних, держать стан возле отца, не видеть за своей спиной Натали, пытаться не болтать и переживать молчание с Феликсом… он не мог передать, как его это тяготило. Юноша весь день провозился рядом с гувернанткой, разрешил ей пригладить на себе жилет, и, как только её отозвал в сторонку отец, напрягся, словно гитарная струна. — Швейцар на месте? — Натали кивнула Габриэлю. — Лакеев проинструктировала? — Кивок. — Этого дикого кота продрессировала на сегодня? — Молчание и недовольный упрёк в глазах. — Чтобы я не видел вас всех до ночи, — буркнул Габриэль, представляющий саму Натали общим названием прислуги. — Адриана уложить в одиннадцать.       Из холла донесся весёлый шум: вошли Буржуа всей четой. Обворожительная Одри, ослепившая его блеском платья — его работа, прямого кроя, с низкой посадкой талии и открывающей круглые плечики и спину, — уже была чем-то недовольна. Она приукрасила короткую стрижку переливающимся обручем с перьями и накрасила губы перламутровой помадой. Габриэль приветствовал их со спокойным уважением, и проводил в гостиную.       Хлоя шла под руку с отцом, горделивым, одухотворённым сегодня. На ней было бледно-голубое платье, чётко обрисовывавшее её тонкую талию и высокую грудь, а голые руки и шея красиво золотились загаром из белых кружев, которыми был отделан корсаж и короткие рукава. Волосы, собранные в высокую прическу, ослепительно блестели, как и капли хрусталя у неё в ушах.       Габриэль кланялся, осторожно пожимал женские ручки и крепко стискивал руки мужчин. При этом он заметил, что влажная и пухлая рука Андре Буржуа проскользнула у него между пальцев, что сухая горячая ладонь Боба Рота ответила на его пожатие очень даже дружески. Одри затянулась до локтей в перчатки и, с равнодушием выставив свою руку, пахнущую пудрой, была вполне спокойна эти минуты, и ужасно походила на картинку избалованной королевы. Меховая накидка не прикрывала платье на тонких бретелях, искусно обшитое бисерными нитями, что делало его стоящим целое состояние, но спасала круглые плечи от вечернего ветра. В ушах у нее были две жемчужины, в руках сверкал клатч. Она так носила все эти вещи, как будто родилась в шелку и бархате, несколько устало и манерно, с толпой льстецов у ног.       И они принялись беседовать, пока ждали хорошую знакомую оперную певицу Клару Найтингейл, словоохотливую, добившуюся работы в журналистике Надью Шамак, которую непременно будет сопровождать Алек Катальди. Он, в отличие от Габриэля, умел поддерживать пошлый и непринужденный разговор, и всегда негласно занимал гостей на любом приёме; голос у него приятный, взгляд обаятельный, а в гладко выбритом лице было неодолимо влекущее. К тому же, его переносила Одри, что было хорошим знаком.       Когда явилась мадам Томоэ Цуруги, Габриэль весь подобрался и постарался одним только приветствием расположить её к себе. Кагами, её дочь, снова слегка смущалась от помпезного сборища, и тихо встала рядом с Адрианом, в которого была влюблена. Они вместе ходили на фехтование, а ещё она занималась верховой ездой и даже втянула в это дело юного Агреста — к несказанному удовольствию Габриэля. Правда, он не знал, что подростки таскали сахар лошадям, неслись во весь опор дальше преград площадки, и обожали хохотать, когда ветер трепал их волосы и костюмы.       Андре Буржуа сейчас вовсю судачил со своим старым другом Бобом Ротом. Тот, благодаря своему развязно подвешенному языку и давно вспыхнувшему самолюбию, втирался в любую компанию и пользовался там популярностью, расшвыривая деньги взаймы всем желающим, и навязывался далее до самой уплаты огромных процентов, которых жертвы обычно не помнили — половина была наглой выдумкой. Он расточал о вреде алкоголя, пересчитывал деньги, а потом вновь предлагал залиться бренди или виски, и угощал наперёд. И его добродушно, по привычке, терпели. — Господин Бетховен! Господин Бах! Давайте, играйте, порадуйте нас!.. — нарочито громко и для шутки вскричал Буржуа и расхохотался. Феликс и Адриан, стоявшие у пианино, переглянулись, мысленно изумились взрослой тупости и сошлись во мнении игнорировать Андре, насколько это представится быть возможным. — А-а-а, Клара, дорогая моя…       Оперная певица — тоненькая, живая, задорная, в чём-то цветастом и ярком, окутанная духами, — дружественно вложила красивые руки в перчатках ему в ладони и принялась отвечать на вопросы о здоровье. Габриэль выглядывал среди голов ту, что сейчас занимала место в его, но был доволен вполне спокойному и весёлому настроению в зале, когда лакеи подали шампанское и закуски, поставили пластинку в граммофон и чуть приоткрыли окна. Музыканты в углу послушно взяли ноты Адриана и заиграли весёленький вальс.       Про Адриана и говорить было нечего. Габриэль с тяжёлым вздохом смотрел, как наследник, забыв свой почтенный пятнадцатилетний возраст, схватил за плечи брата и завертелся с ним в вальсе к полному ужасу чопорного юноши. Феликс с вытянувшимся лицом пытался шипеть и выбраться из объятий, но заливистый смех матери только усилил цепку тонких пальцев на его плечах. Габриэль вдруг понял, что весь вид племянника, весь его недовольный, идентичный и его, разум и поджатые губы, все тонкие перьевые ручки и горький кофе, белоснежные или мглистые рубашки вкупе с ледяным взглядом — все мелкие черты, насыщающие самого Феликса, выдавали в нём человека, способного на тайное убийство.       Что, к чему, для чего мелькнула эта мысль? Но и её не дали додумать. — Милая Эмили! — прямо вскричал Буржуа, целуя оторопело застывшую Амели в обе щеки. Походка, манера держаться, костюм, степенность, тучность — всё обличало в нём преуспевающего, самоуверенного господина, виски которого уже стали седыми, хотя раньше он славился словоохотливостью, честью и добродушием. — Дорогая, как же я рад тебя видеть, я так скучал. — Я тоже, — поцеловала её так же и Одри, делая свои жеманные и несколько манерные жесты руками, подчёркивающие комбинацию раскрепощенности и аристократической роскоши. — Заточил он тебя в эту клетку и не выпускает в белый свет, да, душечка моя?       Амели с остекленевшими глазами выразила на лице дружелюбную улыбку и давала себя целовать и обнимать, а сама всей душой ненавидела этого лживого подонка, так нечестно обходящегося с людьми, и эту истеричку, бросившую семью ради своих дурацких мечтаний. Они только на публике вели себя как почтенная чета, а потом верещали друг на друга, словно собаки на цепи. Независимая душа Амели не терпела лицемерия, и всегда бросалась рубить правду очень высокомерно, брезгливо и снисходительно — как истинная англичанка.       Рядом с Габриэлем появилась мадам Менделеева, учительница сына, какая-то благотворительница пансиона, и на вежливый вопрос о делах, она тут же залилась с большим оживлением о своих проблемах. Речь её была пересыпана какой-то пошлой дрянью, о которых она была, очевидно, вполне уверена, что все говорят, и о которых Агрест никогда слыхом не слыхивал. Она вещала ему, очевидно вполне точно зная, что ему очень интересно и приятно знать школьные проблемы. Габриэль же смотрел на её длинный нос, морщинки у глаз, а потом перевёл взгляд на толстую шею Дамокла, поддакивающего и кивающего. Он устал слушать этот бред, и удивлялся, зачем она всё это рассказывала, гонимая очевидной путаницей в её голове. Поговорили о Париже и его окрестностях, о берегах Сены, бестактно о характере Габриэля, о детях — словом, о таких несложных вещах, о которых без малейшего напряжения можно болтать до бесконечности. Когда же к ним подошёл мсье Кюбдэль, Адриан поискал глазами гувернантку, но это было тщетно; он подал брату ноты, и Феликс занял публику сонатой, а сам скромно удалился к отцу и тёте. — Адриан прекрасно сложен и воспитан, — высокопарно объявила мадам Цуруги. — Однако, Габриэль, его пора не только вывести в свет, но и отправить в пансион прежде университета, не думаете? — Исключено. Мой сын будет при мне, — подчёркнуто объявил Агрест. — Значит, вы занимаетесь его обучением сами? — У него есть для этого гувернантка. — Фи, гувернантка, — вдруг влезла в разговор Хлоя. — Несносная порода, бестолковые мучительницы.       Габриэль находился как раз в том скверном настроении, когда душа не поддаётся никакому восторгу, и был уверен, что эти скучные и глупые люди сделают всё, чтобы добить его своими нелепыми словами. Несчастный, он нуждался в уединении, чтобы как следует вкусить своего горя. И всегда был окружён людьми. Он нуждался в могильной тишине. И воспринимал усталым слухом бесконечно всё одни и те же слова одних и тех же людей, увлекающих его на празднества в толпу.       Одри подошла к дочери. Концерт начинался. — А, это жалкое, болезненное существо, ваша приближённая, ещё и гувернантка? — растягивая каждое слово, покоробилась Одри. — Могу поспорить, что она груба и бесчувственна. Видела её с Эмили в церкви — ну всё одно с иконой мучеников. И Адриана мучает, я уверена, мне это подсказывает чутьё и опыт. — Адрианчик даже письма мне не пишет!.. — Я вот уволила всех гувернанток Хлои. Они тупы и надменны, бедная моя девочка, терпела это пренебрежение целых полгода.       Аккуратно протиснувшись между ними, к Габриэлю подошёл мсье Кюбдэль. Он умел разговаривать с женщинами так, что они нисколько не обижались на его идеи, от одной к другой, прямо противоположной. Он обожал парадоксы, загадывал им интриги, как маленьким детям, и касался то серьёзных и насущных проблем, то смешных ситуаций. Искусство и такт вились из его уст с безграничным вкусом даже в вульгарных беседах мужчин, и в то же время чрезвычайно изящно звучали в трепотке женщин. — Прискорбно, что я не наблюдаю вашего катализатора, мсье Агрест, — усы мсье Кюбдэля хорошо лежали щёточкой над верхней губой. — Простите, не совсем вас понимаю. — Ну как же? Ваша приближённая, по словам мадам Буржуа, неужели ей нельзя находиться, как и лакеям, в общей зале, при своём воспитаннике? — Нечего этой женщине прислуживать именно сейчас, это не её работа и не в её компетенции, — отрезал Габриэль. — Почему вы назвали её «катализатором»? — Разве это не так? Поправьте, если я ошибаюсь, но человек, от которого зависит реакция многих людей, зовётся именно так. Несколько раз я имел удовольствие наблюдать, как мадемуазель — простите, имени не знаю… — Натали. — …благодарю вас — словно авторитет при отношениях с вашей супругой — от её мнения зависит любой исход дела. Так же и с вашим сыном, — Кюбдэль указал плавным кивком на Адриана, — он в любом случае последует за ней, но не во благо уважению её профессии, а истинно на духовном уровне. Ей ведь не всё равно на результат своего воспитания, поэтому, отдаваясь всеми силами на запуск положительных или отрицательных реакций во взаимодействии с людьми, мадемуазель Натали остаётся на равной позиции со всеми остальными.       Мсье Кюбдэль помолчал, но был рад, что Габриэль Агрест внимает. Пригубив шампанское, он продолжил: — С людьми такого склада, очень редкого, кстати, очень полезно иметь личные отношения. Они никогда не примут вас таким, какой вы есть, если вам так кажется, но не из-за враждебности откроется это неприятие, отнюдь! Прямо или косвенно указав на недостатки, такие люди-катализаторы заставят вас их исправить, критикуя только объективно мешающие вам жить слабости, о которых, кстати, вы прямо подозревали. Парадоксально, но именно с воспитательницей вашего сына, мадам Агрест и — не бросаюсь утверждать! — вы можете тянуться к ней, но одновременно и отталкивать наиболее вымуштрованными чертами своего характера. И зачастую именно с нею, ей подобным, абсолютно невозможно иметь эти самые личные отношения, я имею ввиду, любовные отношения. — Почему? — Получится совершенно не то, что обычно люди хотят от них. Счастливые отношения в нашем мире подразумевают взаимное принятие и динамическое равенство, а здесь его не будет. Потому что основной смысл и основное понимание ситуации достигается через неравенство и отсутствие принятия — вы смотрите сверху вниз на человека, не обязательно с социальной ступени, или снизу вверх, чтобы заслужить одобрение того, который принять вас в естественном состоянии не может. Это самая полезная разновидность конфликта, с которым я встречался, и который лучше ни гасить, отстраняясь, ни раздувать, сближаясь, а поддерживать в тлеющем состоянии.       Натали для него являлась частью фона. И она постоянно демонстрировала полезность, вредность, лояльность и враждебность от своего милосердия. Хотя, по большей части, Габриэль знал, что Натали движет безразличие к его персоне и финансовая зависимость.       С бьющимся сердцем Натали накапала себе ледяной рукой в стакан целых тридцать капель эфирно-валерьяновой настойки и, расслабляя на спине пуговки и крючки, сняла своё платье вовсе.       Она сидела у туалетного столика, чуть замерев перед отражением в сжимающем рёбра корсете, привлекающем на себя внимание одной только синевой камней. Последняя коллекция Габриэля Агреста представляла собой уже лишённые тисков модели, но она не могла так глупо попасться, поэтому взяла платье из прошлого сезона. Она хочет снять всё это, расшнуровать стянутую грудь, но только давит кашель. Отложив на столешницу тонкие очочки, Натали открыла металлическую плоскую коробочку с квадратиком туши, больше похожий на дольку горького шоколада, который надо было смочить, а затем нанести на ресницы с помощью щёточки. Она провела ноготками по железным вензелям и окунула кисть в крохотный пузырёк с водой.       Маюра была награждена от своей квами густыми стрелками, делающими её глаза более распахнутыми и злыми. Натали, чуть поджав от недовольства губы, склонилась ближе к зеркалу, чтобы попытаться близоруко прицелиться кисточкой к веку и мягко коснуться гладкой кожи, оставляя чёрный след, протянувшийся по невидимому контуру и остро оборвавшийся. Мягкий ворс тонкой кисти нырнул во флакон снова, напитываясь угольной жидкостью, как чернилами, и снова накрыл непрокрашенную светлую полоску между ресниц. Натали промучилась добрые полчаса с чёрными разводами, не стиравшимися влажной губкой никак с щёк, а потом сердито и печально пыталась привыкнуть к более-менее аккуратной обводке глаз. Куда лучше дело обстояло с помадой: смешав все три цвета, она придала губам мертвенный оттенок, который был почти похож на аккуратный маюрин слой.       Натали подслеповато попыталась рассмотреть свой образ в зеркале, но видела только единое тёмно-синее пятно. М-да, хороша же Маюра, так рассеянно косящая себе под ноги через скорбную вуаль в половину лица, перепачканная краской для глаз, без единого понимания дальнейших действий внизу, ещё и так отменно опоздавшая. Мсье Агрест бы убил её, будь он чуть заинтересованный ими обеими, и случайно узнавший секрет. Может, лучше призвать Дуусу или вообще не выходить? Но вполне возможно, что это был какой-то план по поимке союзницы Бражника и, не успеет она даже споткнуться как следует, её тот час же арестуют. Однако, он очень просил явиться туда, значит, не мог бы так глупо выдать её, ну и себя, конечно. Натали глухо прокашлялась в бархат натянутой перчатки и, прежде чем осознала свой порыв, толкнула дверь из комнаты и решительно направилась вниз, на ощупь радуясь гладкому покрытию перил и ровной лестницы.       Подстреленная, но не сломленная окончательно, птичья натура Маюры стала и её, по-прежнему рождая в ней обострённую жажду авантюры и жизни, которыми почти всегда, по страшной иронии, сопровождаются легочные заболевания. Рука её добела сжимала привычным движением веер.