Маскарад

      Ночь прилипала к небу чёрной сажей. Оно, вспоротое у горизонта последним отчаянно-жёлтым лучом солнца, напустило на себя тревожные облака, густые, синие. Серебро надломленного серпа осветило терпкий ночной сумрак, напоенный городской росой и пылью. Птицы, беспокойно взметнувшиеся с ветвей ещё несколько секунд назад, исчезли, затихли за рядом дымоходов, прикрытых призрачным сиянием и стылым ветром.       Подол платья, утолив жажду из крохотной лужи, хрустнувшей под каблуками стеклянным леденцом, потяжелел. Маюра устремила взгляд вперёд, не желая видеть, как ломаются маленькие ветви и сухие листья у неё под ногами. Мертвенный свет осветил её сеточку вуали на лице, сделал его ещё более фарфоровым, неестественным. Бражник равнодушно скользнул по ней взглядом и продолжил что-то говорить тихим голосом; серая маска была окружена горящей фиолетовой окантовкой в виде силуэта бабочки.       Она его не ждала, он редко появлялся с туманом и в дымном сумраке, но сердце, обласканное его недавней симпатией, забилось сильнее. Стынь впивалась в женские запястья, пытаясь удержать её от этого неверного шага, но Маюра продолжала следовать к нему, освещённая дымной луной.       Блестящая отделка рукавов трепетала, как и ресницы, когда она приветственно опустилась рядом, сложив веер в руке. Грубый холодный поцелуй в губы — и он снова занялся своей марионеткой. Маюра безвольно прислонилась к кирпичной надстройке у дымохода, покрытого мхом, как бархатом, и оставила попытки тянуться к нему, с сухим осознанием ненужности и поторопившегося восприятия поспешила сбросить с себя тиски объятий наивной привязанности. Она тихо подрагивала, даже когда ветер был успокоен, и стояла за широкой спиной, не желая наблюдать за очередным представлением: акума вселяется в его жертву, он манипулирует, втирается в доверие, будто бы ему и правда есть дело до чьих-то огорчений и чувств, а затем грозится обрубить всё на корню, забрав силы, данные им, и опорочить перед людьми. — Ты нужна мне, чтобы вывести эту эмоцию на новый уровень, — не оборачиваясь сказал Бражник.       Он краем глаза следил, как медленно она вынула из веера перо, как сомкнула кулачок, чтобы, почему-то замедлившись, напитать его силой и, раскрыв пальцы, направила осквернённое перо дуновением вниз. Оно попало в необычные для сословия женщины золотые серёжки, тогда как акума сидела в обручальном кольце. И жертва, и он сейчас слышали категорический тон Маюры, вовсе не подбадривающий, как умел разговаривать Бражник, а властный и даже угрожающий.       Когда женщина смирилась под повелительным тоном и уговором, засаленная и затасканная сорочка её стала тончайшим пепельным хитоном, собранным в мягкие складки драпировки пряжкой на правом боку. Маюра полюбовалась эффектным костюмом, снова отмечая про себя изумительное умение Бражника оформлять внешний вид марионетки — чего стоят выдуманные за краткие секунды крючкообразные волны по нижнему краю. Она же вселила амок в золото, и их союз с Бражником полноценно завершился и силой: сеять раздор с помощью обращённого в форму яблока сплетения серёжек.       Знакомые объятия бессилия снова распахнулись перед Маюрой, когда высокая фигура перед ней стала расплываться; казалось, никогда не оставляли они скиталицу, её несчастный разум и беспомощное тело в покое. Она прижала кулак ко рту, стискивая другой рукой до побеления пальцев веер, и попыталась хотя бы не спугнуть настороженность Бражника неожиданной судорожной перхотой.       Задыхалось и небо в предчувствии тяжёлых туч, несущих ледяные дожди с севера. Усталые деревья, в чьих ветвях затаились встревоженные полуночники, окутались вязким густым мраком, чтобы не так остро чувствовать одиночество после нового каркающего полёта прочь.       Маюра, будучи не в силах побороть оцепенение, склонила голову. Веки отяжелели, снова клонило в лихорадочный сон больного. Она распахнула глаза и её смерило его сердитым равнодушием. Бражник недовольно жал губы, не опуская её плечи из своего обхвата, и молча проследил, как белоснежная бабочка взмывает ввысь, становясь где-то на расплывчатом небе звёздочкой.       Голодный сырой туман венчал их медленно бившимися в такт сердцами. Если бы он хотел увидеть её чувства, то вполне обошёлся тогда светом тонкой свечи, и позволил бы этому скромному огоньку заложить под её наполненными слезами глазами тени. Зрачки пытливо вцепились в такие же чёрные напротив, не слыша шороха ветра над рекой. Промозгло.       Рыжий свет фонарей множился в лужах на испещрённом трещинами асфальте. По упрямости своей Маюра нахохлилась, даже распрямив плечи и выпятив грудь, и уверенно шла рядом с ним, не давая поддержать за руку, когда накатывала очередная волна слабости. Бражник поспорил сам с собой, что она неизбежно заболеет. Он и рад был прервать рост чувства, которое угрожало обременить его душевными переживаниями, привычкой к женщине, и вялым желанием посочувствовать, но не в силах был сейчас задушить клокочущую ярость. Она всё испортила. Сказал же, что свидятся где-то через месяц, зачем было тащиться в город? Если уж и вышла из домашнего тепла, то хотя бы убедилась перед тем, что не сорвёт себе прогулку новым придушенным припадком, и вообще, какого дьявола она не спит так поздно? Даже если опустить это, на кой-чёрт дёрнулась к нему, истощала себя, почему, собственно, она становится так слаба, даже не давая жертве и двух минут попользоваться новыми силами?       Глупая птица, он хотел заставить её рассказать ему охрипшим голосом сегодняшнюю повесть, но глянул на обхватывающие себя руки, похожие на израненные крылья, и промолчал.       Они прошли по безлюдной улице мимо сверкающих витрин, не обращая внимания на сладкий запах сирени и коричной выпечки из последней на сегодня партии в пекарне, чтобы завернуть за угол и очутиться на аллее, приведшей их к тому самому ресторану, который он держал на вооружении. С сумерками зажигались только ночники, лампа вспыхивала спустя три часа после полуночи, и можно было войти, не боясь быть узнанными. Тем более, что несколько раз он уже был внутри и облюбовал место в углу, такое, какие обычно прикрыты перегородкой.       Сразу внимание обращалось на группу девушек, опьянённых силой льстивого подстрекательства юнцов, молодцеватых, несколько напыщенных. Они считали себя богинями, выдыхая дым изо рта и прикрыв густо намазанные глаза, веровали в своё великолепие и силу, как женщины, как-то чересчур напыщенно держа в пальчиках мундштуки с тонкими сигаретками. Новая мода вести себя подчёркнуто свободно и демократично: одеваться в достаточно вызывающей манере, ярко краситься, слушать джаз и не стесняться пить и курить рядом с возможными любовниками, — всё это уже почти даже стало привычным. Только воспитанные викторианскими идеалами матери и бабушки ужасались дочерям, демонстрирующим кому угодно шов чулок и умение громко хохотать, пытаясь объяснить точку зрения, да господа из тех, галантных.       Мужчины здесь же были ничем не краше: всё это были люди в большей степени лживые, развращённые и полны надеждами на прояснившееся будущее, например, поступить на содержание к какой-нибудь возрастной аристократке. Их кислые лица, помятые, изредка представляющие из себя возвышенную претенциозность, были чрезвычайно похожи друг на друга слегка усталой деловитостью. Они ни разу не обернулись в угол, с метрдотелем и гарсонами обращались так, будто и видеть-то их не хотели, но равнодушно, небрежно бросая друг другу вычурное предложение или пару несвязанных толком слов, побрякивали тяжёлыми кольцами о столешницу, словно подумывая, как бы незаметно зажать, а то и урезать расточительство своего тяжёлого заработка; фамильярность, принудительное участие в компании становились почти для каждого мало того, что невыгодными, так ещё и затруднительными.       Из-за столика, как бы между делом, мягко скользнула Лила, так и не завершив разговора, на что обратил внимание Бражник; хамелеон. Она так хорошо умеет влиться в любую компанию, будь то девицы из общества или проститутки. Растянув пухлые губы в приветственном жесте, она юркнула за соседний столик и поправила рукава блузы, завернутой до локтей. Её восторженные речи о проектах в мире, последующие амбиции, интриги и совершенно прекрасное умение вить верёвки из своих собеседников нашли отклик в одинокой душе Бражника ещё до знакомства с Маюрой.       Вечерние силуэты серо-зелёных и кровоточащих оттенком древней пыли от света фонарей деревьев подражали её глазам, не хватало только жёлтых вкраплений для пущей убедительности, что Лила наблюдает отовсюду. — Что же вы здесь делаете в такой час, мадемуазель? — Тихо, как бы продолжая чью-то реплику сказал Бражник, тронув колышущуюся завесу, отделяющую их от всего зала. — Даже не по статусу находиться вам здесь. — А это верное средство сделать последнее место первым, — так же спокойно отозвалась Лила и заказала гренадин. — Она должна явиться через несколько минут, я же пришла заранее для изучения обстановки. — Не боитесь? — совершенно без интереса обронил он. — Мало ли, какие здесь в округе личности, несмотря на респектабельность ресторана. Рядом есть кабаре. — Людей вообще тянет к сломлению женщины гораздо больше, чем к тому же убийству мужчины. — Лила сидела к нему спиной, и в свете ночников её густые длинные волосы, не собранные ничем, кроме декоративной заколки, отливали медью с этого ракурса. — Падшие люди никогда не бывают так внимательны к телу мужчины, как к телу женщины. Именно мы, как обычно изволят излагаться вон те господа, представляем собой низкое существо, отдающееся с истинным сладострастием только грубым и сильным самцам.       Бражник усмехнулся. Именно. Им хочется быть привлекающими. Важными. Не просто предметом интерьера в красивых кружевах и оборках в углу комнаты, а полностью действующей способностью вызывать эмпатию.       Тончайшая пелена табачного тумана застилала эту и противоположную сторону зала. Поднимаясь чуть заметными белесоватыми струйками, порожденный бесчисленным множеством папирос и сигар, дым постепенно сгущался вверху, вокруг приглушённого света люстры. Женщины свободно разглагольствовали в толпе мужчин, — видно было, что в данный момент всё для них являлось раздольем, а девушки, склонявшие пошло головы в стороны бара, веровали в своей стихии, и в этом потоке самцов чувствовали себя, как рыбы в воде.       Со свойственным ему поразительным тактом и привычкой не отягощать себя знакомствами и общением как в среде официального мира, так и в среде артистического, Бражник не мог не заметить несколько высокомерного благородства Маюры. Её прекрасные необычной глубокой синевой волосы были так грациозно зачесаны, что хотелось снова растрепать их у самых корней и целовать лоб; у неё на небольшой груди был приколот Талисман, сейчас вовсю сверкая драгоценностью, хотя ничего подобного не содержал в себе, и смиренно отсутствующее лицо.       В его возрасте мало интересуются остальным, но он впитывал каждую внешнюю деталь, благодаря её, не злясь более, за присутствие сегодня. — Кофе выпьем у меня, — тихо сказал он, глядя всё так же спокойно и незаинтересованно мимо неё. — Я лично для тебя его сварю, чем буду травить здесь. Возьми пока это, сейчас мне нужно встретить ещё одну мадемуазель — для тебя эти встречи ничего не значат, но я потом всё объясню.       Он протянул ей конверт, который достал из внутреннего кармана фрака и, покрутив в пальцах, будто это была перьевая ручка, подал ей через стол. Маюра заметила, что клапан не был заклеен ни составом, ни запаян воском, а просто воткнут в конверт, чтобы не потерять недописанное, возможно, послание, или чью-то записку. Она развернула четыре раза сложенную бумагу и нашла мелкий, но чёткий почерк.       6 апреля, 19…       Меня охватывают по-настоящему трепетные ощущения, при мысли о том, что готовит нам ближайшее будущее. Пока я блуждаю в саду А. вдали от тебя, понимаю, что нахожусь в тех годах, когда человеку требуется некоторая устойчивость в жизни, однообразие; оно не надоест, не помешает. Разве они возможны теперь, учитывая наши роли в этом акте непрошеного спектакля? К сожалению, это нужно принять, я должен покориться терпению, так же покорись и ты, если поймёшь, к чему я веду, если разделяешь это чувство со мной. Только взаимным пониманием, только абсолютным союзом мы с тобой можем достигнуть нашей цели, и тогда неизбежное осчастливит меня нас; если бы мы были едины, ты бы замечала это идентично мне, ты бы поняла, что любовь требует сохранения такта биения сердец как одного.       Сердце моё занято тобой беспрестанно, и та печаль разлуки, что стёрла с твоих губ улыбку, ничуть не уменьшилась с того дня, как я покинул Париж: каждое мгновение приходит ощущение тоски.       Мы, вероятно, скоро встретимся, я жду с нетерпением твоих теней на Триумфальной Арке, твоих истинно драгоценных глаз, которые остались моим единственным сокровищем, моим всем, тебя всю. Будь ты мне безразлична, я не стал бы тогда марать бумагу и тревожить своё сердце. Просто приготовься терпеть, я непременно оглашу тебе всё, чем болит моя грудь, чего желаю я, и останься моей верной парой в моём нашем нелёгком деле. Остальное я беру на себя.       «H.M.»       Он больше не говорил с ней, и всё как-то отрывисто, как будто так надо, искал кого-то взглядом. Короткий диалог прервался вообще долгим молчанием. Маюра была очень грустна. Она снова и снова бросалась перечитывать письмо: в её взгляде сквозит беспокойство — глаза обращены к началу листка, — и оно уловимо портит её, смазывает высокомерный, чуть вздёрнутый изгиб её губ. Бледная, растерянная, и дикая, подобно птице, вспугнутой среди бела дня бесстыжими студентами или оравой ребят, она не понимала более, где она, что происходит, грезит ли или видит Бражника с его чёртовым письмом наяву. Изумление, промелькнувшее в её тонких нежных чертах при вспышке понимания он подтвердил, качнув головой и сложив руки перед собой на локтях, чтобы приложить кулаки к губам. Маюра изобразила недоверчивую радость, но спокойствие сохранила отменное. — Фи, как накурено! — раздался голос, рассеявший ненадолго смятение.       Напротив мужчины, прямо на несколько расправленное по сидению платье Маюры, примостилась Хлоя. Она с видимым усилием предпочла не заметить Маюру, и просила себе гранатовую выжимку, которую тянула из бокала, словно шато. Бражник слегка ухмыльнулся: что Лила, что Хлоя плевались друг от друга, но заказывали каждый раз одинаковую гранатовую воду, кофе или разбавленное вино. — Я убедилась, что эта нелепая гадость в пятнышко пренебрегла мною как Квин Би, — Хлоя понизила тон, но возмущалась на славу. Она была носительницей одного из Талисманов — Пчелы. — Вы были правы, абсолютно правы, зря я вас не послушала. — Её отказ — это очень больно, — Бражник на мгновение выцепил взгляд Маюры и этим дал понять, что говорить не нужно. Пока. — Твои таланты не были оценены, она считает тебя требовательной и избалованной девицей, верно?       Хлоя была не расстроена, нет, она была в ярости. Пунцовые щёчки пылали, а глаза, голубые, премилые, любимые глаза родителей, которые так обожали трепать нервы слугам капризами своего ангелочка, сейчас метали искры. Хлоя была готова разрыдаться от обиды и отчаяния, совсем как ребёнок, которого вмиг лишили всех радостей и праздника, но ярость и обида били её сильнее. — Пора свергнуть этих двоих с престола Парижа — столкнуть их с его крыш, Парижу нужна новая королева, а в моей игре лучшая королева — это ты.       Он был серьёзен и строг, хотя в конце пламенной речи одарил девушку одобряющей улыбкой. От него не ускользнуло и то, что Маюра подавила смешок перемирия и поспешила прикрыть свой злой ротик веером. — Сколько раз ты помогала Леди Баг? Сколько ей доверяла? Сколько сил тратила на её планы, глупые, нелепые, — он специально выделил её любимое слово особым тоном, — планы, хотя первенство её и лидерство были несправедливы? А что сделала для тебя она в ответ?..       Хлоя растерялась, будто бы это был вопрос у доски перед учителем. Её ресницы затрепетали, слёзы ярости отразились блестящим бликом. — Ничего. Ей нет до меня никакого дела! Она просто жалкая пешка, ненужная и нелепая. — Хлоя протянула руку, но вдруг замерла. — Только сначала обещай, что не вселишь больше акуму в моих родителей!.. — Твоё слово для меня закон, моя королева.       Маюра закатила глаза и предпочла, обмахиваясь едва заметно покачивающимся веером, осматривать заведение. Ничего, с ней он разберётся потом. — Кстати, — вдруг сказала Хлоя, ни капли не боясь ни его, ни её. — Про вашу питомицу спрашивали.       Сердце Бражника пропустило удар. — Кто? — Папочкин друг, мсье Габриэль Агрест, дизайнер, — отмахнулась Хлоя. — С утра был у него в кабинете, всё расспрашивал про неё. — Мсье Агрест, — всхлипнула Маюра, но так тихо, что он это не услышал, а прочитал по губам. Тайная чувственность двух слов пронзила его насквозь. Таким голосом она могла бы произносить его имя меж простыней. — И что же? Зачем она ему понабилась, ты это не подслушала, милая Хлоя? — не давая вовсю разыгравшемуся воображению и дальше представлять Маюру под ним, Бражник чуть прочистил горло и взял себя в руки. Однако, пава даже в таком состоянии не могла не отметить незнакомость его нервозности.  — А я и не подслушивала, — искренне обиделась Хлоя. — Папа всегда всё-всё маме рассказывает, да и вообще, у них нет секретов друг от друга. Он послал мсье к Филину — к этому нелепому посмешищу. Не знаю, чего это он так заинтересовался, он всегда был далёк от политики и от происходящего в Париже. Сидит в поместье или в модном доме, никогда на публике не показывается толком, даже Адриашечку — сына, мою прелесть, — забрал из пансиона. Мы даже переписываться теперь не можем — все-все его письма велено читать отвратительной гувернантке. И вот явился к папочке, мол, помоги узнать личность Маюры, она мне нужна.       Плохой ход. Как-то он этого не учёл.       Глянув на Маюру, Бражник встретил искреннее изумление: у неё даже лицо побледнело и руки затряслись; это было не покачивание веером, это была отчаянная попытка не упасть в обморок. И был он с ней абсолютно солидарен сейчас.       Она физически не могла прекратить накручивать. Образ хозяина встал перед глазами: худые пальцы, сжатые в кулак, модная расцветка тонкого шёлкового шейного платка в красную и белую полоску, толщина роговых очков в бликующей тёмной оправе — каждая мелочь фиксируется в сознании лучше, чем слова рядом сидящей Хлои.       Маюра уже не паясничала, и кривилась не от льстивой беседы, а от боли. Он вдруг поднялся, оставил купюру на столе и, извиняясь, отстранил Хлою с места, чтобы бережливо вытащить Маюру на улицу. — Возьмите за девушек, — указал он поклонившемуся в полутьме гарсону перед выходом, указав на Лилу и Хлою. — Сдачи не надо.       Она резко побледнела, когда согнулась в три погибели и разорвала тишину переулка придушенным кашлем. Мужчина не знал что делать, поэтому стоял в растерянности возле неё, и не придумал ничего лучше, чем обхватить её запястье и потянуть на себя, чтобы союзница испуганно взметнула на него глаза и выпрямилась. — У тебя что, чахотка? — Н-нет. — Она дрожала так, что Бражник даже через расстояние, разделяющее их, это почувствовал. — Нет, что ты!.. Я не заразна ничем, не думай, это не стоит того, просто осложнение после простуды. — Маюра обхватила его шею и прижалась лицом к груди. Его брошь была красивой каплей в четырёх лепестках, она горела сиреневым сиянием и зачаровывала; между тем, Талисман ловил его собственные эмоции злости и отчаянной жалости; его разрывало изнутри, он ненавидел проникаться с чуткостью к тем, кто рушит его планы. — Я замёрзла.       Она чувствует его руку на талии и кладёт замёрзшие ладони на чуть шершавую ткань пиджака. За краями крыш виднелись верхушки тысячи труб, из которых поднимался дым домашних очагов. Колокола Собора Богоматери оповестили о полуночи. Грустное зрелище для той, кто скрывался под маской Маюры; воспитанная в католическом пансионе, Натали остро почувствовала своё одиночество от невидимой погони хозяина, от вбитых в сердце содроганий, обязательно освещённых лампадой над молитвенником. Вспомнились и монотонные возгласы священнослужителей, робкие девичьи ответы священнику, раскаты органа в главном Соборе, звучавшего, как тысяча труб, и колокола, колокола… Она жадно припала к мужчине, как к священной книге, надеясь найти в его руках утешение или поддержку. — У тебя иммунитета никакого, стало быть, из-за этого не осталось, — он со знающим видом поджал губы и взял её на руки. Сегодня он обхватил её скоро, и только после нескольких шагов понял, что высокий вырез позволил ладони юркнуть под ткань юбки. Обычно её платье перевешивалось через его руку, а сегодня он был по ту сторону, внутри, и этого хватало, чтобы даже через перчатки прочувствовать гладкость плотных колготок, которые не берегли её стройные ноги от взглядов, но хоть немного создавали защиту от холода. — Что, у тебя камина дома нет? — Есть. Только всё равно, если попаду под дождь, то начинаю чихать и кашлять по новой. Оттого и мигрень у меня такая сильная, — Маюра поудобнее перестроила левую руку и легла головкой на плечо. — Не переживай, всё хорошо. — С обычной простудой ты бы не рушила все мои планы и не вынуждала бросать таких союзниц, как Хлоя Буржуа, — он подчёркнуто был недоволен. — Ты ведь знаешь, что она из себя представляет и как долго я ждал её смирения.       Маюра вдруг сильно дёрнулась, чтобы заставить Бражника поставить её и оттолкнуть его. Но он этого не сделал, крепче стиснув пальцы на внутренней стороне бедра, вынудив девушку злобно напрячься от неловкости и стыда. — Знаешь же, что я не специально, не назло тебе! Говорила тебе и в прошлый раз, и сейчас, что не стоит беспокоиться насчёт меня. Ты вынужден бросать планы прямо так, на пустом месте, а потом сам же и обвиняешь меня, пытаешься внушить вину ни за что, чтобы я сейчас мучила себя этим навязчивым состоянием и накручивала зазря!.. Это несправедливо, я не заслуживаю такого отношения из-за ничего не стоящего головокружения, который ты принимаешь моим концом!.. — Не веди себя, будто ты эти мадемуазели! Ещё в обморок грохнись, прямо мне на руки, чтобы придать больше драматичности ситуации! — раздражённо буркнул он и поставил её на крышу, чтобы стиснуть правое запястье с выпирающей косточкой на нём. Раньше он обожал целовать этот выступ, а сейчас хотел сдавить и сломать. Маюра поморщилась: то старик её тискал, теперь этот. — Не раздражай меня. Не веди себя так по… женски.       Скорым шагом двинулся он по кольцу внешних бульваров, а затем свернул на улицу, где находился тупик в виде семиэтажного дома, который пришлось обходить насквозь.       Руку Маюры словно сжали железные тиски; Бражник ощутимо спрыгнул на землю с козырька, не давая времени ей смягчить прыжок, перенаправив вес тела, и повлёк её вперёд так стремительно, что женщина едва поспевала за ним. Она терпела такое отношение только потому, что кротко начала растолковывать письмо к ней. Что, если… Вероятно, её несколько чувствительное сейчас сердце дало фору расчётливому уму и неверно трактует его строки. Но всё же, волнующее предвкушение было сильнее — он может проявить к ней влюблённость? Любовь? Глупо, дико, неожиданно, неправдоподобно. Да, разумеется, но — факт. И именно эти вспышки неожиданных, совершенно серьёзных намерений позволяли покориться перед неизвестным и позволить тащить её переулками за руку, будто провинившегося ребёнка. В отсветах единственного фонаря перед двором его лицо выражало мрачную решимость и недопустимую волю, нахмуренные тени бровей были остро сломлены у переносицы.       Поднимаясь по лестнице и морщась от пропитанного тяжёлым запахом остатков пищи и человеческого жилья духе подъезда, Бражник уже со знанием дела переступал грязные ступеньки, усеянные окурками и клочками бумаги. Маюра с болезненным отвращением разделила его острое желание вырваться отсюда, хотя бы на балкон, и никогда больше не покидать укрытий богатых людей, — чистых, собственноручно прибранных. Застарелый запах пыли и плесени, казалось, въелся в серые стены и россыпь пятен сразу не давала представление о их возникновении — то ли раздавленные клопы, то ли жирные отпечатки. Всё отзывалось унизительной нищетой, страшной бедностью парижских меблированных комнат; душа Натали кричала от отчаяния душе Габриэля, у которого поднялась злоба на всю бедность.       Одинокий переулок. К подъезду высокого дома, возле которого, в металлическом свете газового фонаря, сыпался дождь на поручни перил, они явились как две тени. Вошли в осветившийся вестибюль, потом в узкую клетушку лестницы.       Поднимаясь по ступеням в свою городскую квартиру, Габриэль, в его роскошном облачении Бражника и ханжеским укладом, постарался взять себя в руки и глубже припрятал примитивный инстинкт, побуждавший мужчину взять под свою опеку и покровительству женщину, которую ещё не прибрали к рукам, и не спустить всю агрессию на ней. Он успел попасть ключом в замок своей двери, пока не потухло электричество, и ввел её в прихожую. Наконец, его пальцы разомкнулись. Маюра печально мигнула глазами и осмотрела добела сжатую ручку, отметила расплывающиеся по ней синяки.       Он сомкнул свои ладони у неё под грудью и, чуть сдавив, приподнял над полом, над истёртым ковриком, к себе, коротко чмокая в губы и пытаясь насытиться запахом. И жадно, почти грубо, шарил по её телу, выгибая спинку в пояснице, несколько раз уместил в ладони грудь, и упивался любовью, которую дарили её прекрасные розовые глаза. — Пожалуйста, если ты вновь позволишь себе разговаривать со мной в таком тоне и разрешишь подобные действия, не считаясь со мною, то больше ты меня не увидишь. Терпеть такое я не собираюсь, я тебе не служанка покорная. Если ты требуешь уважения и понимания к себе, почему же пренебрегаешь этим ко мне? — Прости, — слишком быстро проговорил он и положил ей руки на плечи и увёл в тёмный зал, где усадил на диван лицом к окну. — Не будем об этом. Я скучал.       И они долго сидели так, переплетя руку с рукой, соединённые сумраком, близостью тел, и глядя на искристые от дождя стёкла, то и дело загоравшиеся алмазами от фонарных огней, он опять целовал её больную руку. Маюра посмотрела на него тоже странно блестящими глазами и любовно-грустно потянулась к нему полными, со сладким помадным вкусом губами. Она улыбалась, и у неё прелестно тянулась ладонь к его груди, и Бражник позволил ей припасть к нему снова всем телом. — Какая ты изящная, — вдруг сказал он, оглаживая её худые плечи. — Ещё бы, всё же в этом мире для тебя, — она даже тихо фыркнула от смешка. — Я бы тогда желал, будь ты моей, чтобы ты немного поправилась, округлилась — совершенству ведь нет предела, как говорят. —Вообще-то, трудно приукрасить прекрасное.       Он вдруг расхохотался. За двойными стёклами, снизу замерзшими от ночного холода ранней весны, бледно светили фонари, слышно было, как, покрикивая от ветра и мелкого дождика, разбегаются из квартала молодые люди. — В этом я с тобой полностью согласен. Ты очень красива своей загадочностью. Я безумно люблю твои глаза и губы. А эта синева… — Смею заметить, мсье, что комментировать физические особенности других людей бестактно. — А зачем тогда женщина вообще демонстрирует свои прелести, приукрашивается, если мужчина не смеет ими восхищаться?       Маюра склонила голову на бок. Сидя рядом с ней, он глядел в серую темноту, смешанную с мутным светом с улицы, думая опять о былом: как же это может быть, что она сейчас куда-то уйдет? Куда? Живёт, небось, над какой-нибудь прачечной или при ателье. Шарахается от вечно пьяного брата или раздевается для какого-нибудь художника в его идиотской мастерской прощелыги. Точно был уверен только, что она из порядочной, но, наверное, малосостоятельной семьи — несмотря на благородство, так и сквозившее во всех её чертах, она имела в глазах любовный блеск и кроткость, не присущие дамам его статуса. — Скажешь, что для себя? — Бражник повёл плечами и внимательно рассматривал Талисман на её платье, между тем, гладил и гладкий мех на рукавах, чтобы снова найти пальцы. — Не всегда, некоторые готовы пойти на что угодно, лишь бы иметь пышные телеса и остаться в головах мужчин приятным воспоминанием. — Что за радость быть воспоминанием, разве можно долго протянуть наедине с ними? Они же как мягкий шарф на шее, на котором рано или поздно сообразишь повеситься. — Правда, ты очень хрупкая, Маюра. Я переживаю. — Извольте пойти в дом терпимости, сударь, и выбрать для себя по вкусу пышную плоть, — совершенно серьёзно рассердилась Маюра. — А лучше сразу несколько. — А что же здесь будешь делать ты, горделивая пава? — Читать твои книги, всласть упиваться кофе и стремиться изучать прогресс. — А потом? — А потом возглавить движение, явиться предводителем в твой гарем, объявить о феминизме и рабстве твоим любовницам, и вместе с ними поднять бунт.       Бражник снова расхохотался. Он прищурился, чтобы хоть немого различить тонкие, слабо отблескивающие золотом стрелки в брегете — единственная вещь, которую не давал ему квами Нууру. — В непревзойдённой дерзости и заносчивости тебе нет равных, маленький тиран, но будь покойна, что как только всё закончится и я овладею Талисманами, я всерьёз задумаюсь овладеть тобой всей и посадить на цепь, вот такую, что скрепляет мои часы.       Бражник встал, положив руку на мраморную полку перед пыльным зеркалом. Ширина плеч соответствовала росту, он был могучий, и в его манере держаться было столько гордости и равнодушного величия к окружающим, что сам никогда бы не поверил в собственное превосходство. А она, совсем крошка в его руках, плечами доходила ему по грудь, постоянно поднимала головку, чтобы рассмотреть заботу и холодное достоинство в его глазах. — А зачем тебе Талисманы? — Маюра кротко, как девочка, улыбнулась и подождала, пока он задумчиво зажжёт несколько свечей и поставит на полку, где прежде лежала его рука, керосиновую лампу. — Если получить Талисманы Леди Баг и Кота Нуара, можно с помощью их объединения — знаешь ли ты, что они самые сильные из имеющихся? — обрести могущество, которое позволит тебе выполнить желаемое и сокровенное. — Он немного помялся. — Мне нужна вся шкатулка, все побрякушки, чтобы я мог возвести своих приближённых в облачение, которое дают им квами, и усилить их с помощью акум. Тогда я стану непобедимым, границы станут шире и это вполне подойдёт как вариант мести.       Маюра разочаровано приподняла брови и хмыкнула. Он почему-то очень внимательно на неё смотрел. Ростом невысокая, юношески легкая, она тряхнула короткими волосами и пригладила длину на затылке белыми, точно алебастровыми руками. Потом странно, будто впервые, рассматривала узор на веере невидящим взором близорукого и рассеянного человека, и вздохнула.       Он давно не был так оживлен, как в этот вечер, благодаря ей, и последняя мысль возбудила в нём желание вести разговор дальше, расспросить и Маюру о Талисмане, но у той совсем испортилось настроение. Взяв левой рукой под локоть правую, высоко держа над коленями веер, положив нога на ногу, она смотрела на свои ботинки и чуть покачивала правым. — У меня бывает странное чувство по отношению к тебе, — позвал мужчина, чтобы она чуть сощурилась и сосредоточилась на его лице. — Особенно, когда мы так близко с тобой. Мне кажется, что от моего сердца к твоему маленькому существу тянется прочная нить, связавшая нас ещё с первой встречи. — Когда мы с тобой снимем маски, боюсь, что эта нить порвётся, — Маюра нервно тронула стукнувший веер. — Мне грустно оттого, что тогда моё сердце будет кровоточить, когда ты забудешь меня. — Как можно тебя забыть?       Он обнял её по-отечески крепко, поцеловал в волосы и погладил изогнутую спину. Внизу оконной рамы осветилось прозрачным, нежным светом — светлячок. Когда по стеклу тихо и мерно застучал дождь, светляк, мерцая и угасая, поплыл до другого окна. Оба они были продуваемые свежей весенней сыростью, свежим и пряным запахом тополей; под начинающейся маслянистой зеленью деревьев мелькала мотыльковая стайка, окружив фонарь. — Обычно во время таких слов клянутся умереть в один день. — Даже не надейся на это с моей стороны, — злобно прошипела она. — Меня мало интересует, что обычно говорят.       И была эта ночь неизъяснимо трогательной в тихом сейчас Париже, и невольно напоминала тревожно дремлющую сейчас Маюру: чахлую, подрагивающую, расстроенную, на которую он смотрел в темноте с сострадательным сожалением и любовью. И была она для него, поражённого этим осознанием, прекрасной, несмотря на похудевшие щёки, тяжело вздымающуюся грудь и рассеянно сжимающие его письмо пальцы. Веер остался где-то под боком. Мужчина вспомнил всю её робость и покорность перед ним, шептал о раскаянии ей сейчас, увявшей в тревожном сне, и не мог не думать о строптивом характере, требующем равноправия и справедливости по отношению к ней, глядя с неумеренным восхищением на её острое колено в разрезе платья. — Маюра, — легонько тронул он её на рассвете. — Шестой час. Мне пора.       Она сонно испугалась, опуская и раскрывая снова роскошные ресницы, а потом что-то для себя поняла и качнула головой.       Бражник поцеловал её руку на прощание. — Могу я просить об одном одолжении? — Можешь. — В среду у Агреста устраивают приём. Мне нужно быть там, кое-что обговорить, однако, неточно само моё пребывание там — неотложное дело не дало уверить мсье в несомненном прибытии. Если меня всё-таки там не будет, я хочу просить тебя явиться. Приглашение дам в виде его визитной карточки, возьми, у меня она осталась. Я надеюсь, что у меня получится выбраться и мы с тобой проведём вечер вместе, а если нет, ты должна сказать хозяину, что послал тебя старый друг, он узнает мои инициалы на его карточке, вот здесь, на обороте. — А как же я явлюсь? — Маюра даже растерялась. — Если это так для тебя важно… В обычной форме, стало быть, мне нужно появиться, иначе меня сейчас же арестуют, не успеешь ты в полной мере оценить мой изучающий взгляд на поместье, — она чуть скосила глаза и улыбнулась. — Я думаю, что я тебя узнаю. Хочешь сохранить личность, то не представляйся никому Маюрой, да и держи при себе настоящее имя и облик: найди крепкую вуаль, чуть измени макияж… А если меня там не будет, то никто тебя и не вычислит. Ты сделаешь мне огромное одолжение, и я тебя поблагодарю как следует, правда. — Хорошо, — она всё ещё мялась, но позволила поцеловать высокомерно поджатые губы. — Раз это в самом деле так важно.       Он закурил на крыльце, когда смотрел ей вслед. Нууру сидел на его плече и лупал огромными глазами, будто бы морозно ёжась от ветерка. Странная идея. И ночь какая-то странная.       Широкий, пустой, ещё не освещенный всходившим за Сеной солнцем двор. Напротив были только подъездные окна, замазанные до самых подоконников белилами, да ворота выхода на главную улицу. И странно ещё потому, что будто в первый раз он видит весь этот весенний, бесцельно спящий закуток. От прошедшего дождя пахло до одури приятно садом, и как-то удивительно соединялось с теми чувствами, что унёс он от этой встречи с Маюрой. Габриэль приловчился и затянулся глубже, покручивая в пальцах часы — сладкий, душистый дым папиросы смешался с первобытным запахом утреннего тумана.