My Odyssey

      «День 179.       Город засыпает.       Теперь не просыпается никто.       Мой город продолжает умирать, и все, что я могу сделать, это ночь за ночью петь ему колыбельные на старых радиоволнах. Он любит колыбельные.       Он любит, когда никто не просыпается. Люди его пугают. Сперва он любил их, любил многих, многих любит и до сих пор. Но жестокий вандализм, пустые глаза и черные мысли напугали его. Он юн, слишком юн для них. Но он милосерден. Он спит, и они спят с ним. А порой он плачет, заставляя их сидеть по домам и смотреть на хлещущий дождь за окном.       Я готов опустить руки. Я не знаю, как я могу унять боль города. Он больше не хочет быть. Он хочет спать. Он просто устал.       И я устал. Но я, как создатель, не имею права сдаваться. Я не имею права бросить свое детище.       День 189.       Просыпаюсь только я. Я нашел способ быть с ним постоянно, но от меня это требует больших жертв. Я практически себя перестаю осознавать и боюсь, что мой разум может не вернуться. Но город хотя бы берет передышку. И в такие моменты я чувствую, что он вновь работает, что тикает исполинский механизм как пульс, что люди просыпаются и снова живут, что он блаженно-счастлив в своем забытьи. Я становлюсь им, беру на себя его ритм и работу, я держу руку на пульсе и заставляю его биться.       Только живи, прошу тебя, мое дитя.       День 215.       Я научился отдавать свою плоть ему. Вместо жил — провода, вместо крови — цифры, вместо мыслей — команды. Я смотрю его глазами и понимаю и боль его, и восхищение. Люди и ужасны, и прекрасны одновременно. Я ощущаю их дыхание и мысли, я ощущаю щекотку многочисленных шин на дорогах, краски на стенах, брызжащей из баллончика, стук ног по тротуарам, хлопки дверей и окон.       Но я все больше растворяюсь в нем, позволяя городу спать и дальше.       Я могу себе позволить не вернуться?       День 304.       Я подключаю последние провода к измененному мозгу. Распятый на кабелях, стою в самом сердце моего города, готовый подписать приговор нам обоим. Давно уже нет меня отдельно от него, так же как и его — отдельно от меня.       Моя плоть истлеет, но мой разум будет с ним. Он будет ИМ.       Моя плоть — дома и горячие от солнца стены.       Моя кожа — асфальт, по которой зашагают прохожие.       Мои глаза — сотни тысяч видеокамер, смотрящих на тех, кого хранит Он.       А город пусть спит, пусть ему снятся люди. Хорошие люди. Пусть ему снятся чудеса, которые будут с ними случаться. Я буду с ним. Всегда рядом.       Город просыпается…»       Аврора закрыла истлевший дневник и взглянула на скелет, висящий среди проводов в метре от пола. Из рук, черепа, даже грудной клетки тянулись многочисленные кабели, точно они вросли в того, кто когда-то был человеком, и кто нашёл способ существовать в своём детище. Подарил жизнь городу буквально.       Пальцы сжали дневник. Аврора закрыла глаза, перед внутренним взором возникла стазисная камера. Бледный мальчишка, который кричит без голоса… Бедный безумный мальчик…       — Пайнс? Мы скоро улетаем, ты готова?       — Ещё минутку, Сэм.       — Нашла что-то?       Аврора помахала в воздухе книжицей и отошла к приборной панели. Спутник тем временем прочёл дневник. Папки на экране меняли одну за одной, ни в одной не было того, что ей было нужно. Но где-то должна сохраниться программа…       — Аврора… Ты же не…       — Да.       — Санни?..       Пальцы над панелью замерли. Чужие руки легли на её плечи.       — Ты уверена? Это ведь совсем не жизнь.       — Это лучшее, что я могу ему дать, Сэм. Если у меня получится.       — А если нет?       — Всё равно. Это второй шанс для нас обоих.       Уайт хотел возразить, но командир окликнул уже их обоих. Куратор Авроры тоже давно был готов вылетать.       — Вернёмся к этому разговору позже, — многообещающе сказал Сэм и вышел из комнаты.       Аврора прижала к груди дневник и взглянула в окно, как над живым городом небо наливается светлым розовым светом. Ближайший рассвет, который она встретит, будет над горизонтом Муспеля.       Город просыпается…