Светлячок

У меня жутко затекла шея. А ещё онемели рука, нога и левый бок, и все они дружно покалывали, посылая отвратительные в своей мерзости сигналы мозгу. «Доброе утро, Эля» — буркнул внутренний жаворонок, которого хлебом не корми, дай проснуться пораньше. Зато в школу, а потом на работу не опаздывала ни разу, сколько не вспоминай. Со сломанной ногой так вообще удаленно работать можно было бы, только я парикмахер, что несколько усложняет задачу. Но если кому-то понадобится стрижка по ви-фи или блютуз — обращайтесь. Под боком, тем, который затек, завозилось что-то. «Наверное, собака» — легкомысленно предположила я и, решив на всякий случай подумать получше, резко села на кровати. У меня нет собаки! Я не могла остаться у сестры, чей добродушный жиробас-лабрадор постоянно спит со мной в обнимку. Я неудачно сломала ногу и сижу — по большей части, правда, лежу — дома безвылазно. Около меня, однако, снова поерзал некто. Реальность настойчиво продолжала диктовать свои условия. Я, кажется, до сих пор Эйлин-ведьма, а рядом возится мой ребёнок, которому плохо спится. И тут пришла ожидаемая со вчерашнего дня истерика. Вот же… Я же… А мои птички-сестрички? А мама с папой? Квартира? Работа? Цветы на балконе? А я тут, а оно все там. Тихонько всхлипнув я, как только могла тихо ступая, выползла из комнаты и с размаху завалилась на лестницу. Предсказуемо едва не скатилась с неё кубарем, твёрдо решив не только сломать пару конечностей, но ещё и заполировать это дело сотрясением мозга. Удачно выбрав верную дверь, я ввалилась в заросшую грибками, как лес после дождя, ванную и оперлась обеими руками на жалкий умывальник, как на последнюю свою надежду в жизни, требовательно уставившись в зеркало. Оттуда на меня глядела уставшая женщина, вся помятая, с налившимся синяком на щеке и гнездом спутанных волос на голове, в котором только выводка птенцов не хватало для полноты картинки. Юмор спасёт жизнь? Во мне только что умер Петросян, реанимации не поддаётся. — Эля? — отражение повторило движение губ, подтверждая, что оно — это я. А я, соответственно — это она, Эйлин. — Ты как умудрилась так влипнуть? Я — обыкновенная одинокая тетка, по которой плачут подъездные лавочки и шуршащий пакетик семечек. Ещё годочков тридцать прошло бы и я начала бы отчаянно кряхтеть, поднимаясь на свой пятый этаж по старой, как и я сама, лестнице. С радостно сплюнутой в сторонку шелухой обзывала бы всех разодетых и разукрашенных черте как девушек проститутками, а всех фриков — наркоманами. Ну, типичная теть Фрося, только теть Эля. А вечерами разгадывала бы сканворды на последней странице газеты и вязала бы носки племянникам, которые с каждым годом растут все быстрее, я и уследить за убегающим временем не успеваю. Я любила делать людей счастливей и красивей, подбирая им новую стрижку, подкрашивая волосы в подходящий цвет или выстраивая на голове новую прическу. Разнообразные косы, кудри, водопады и высокие шишки, выбритые мальчишкам на затылке якоря или полоски, как у их любимых футболистов. Мне хватало улыбок клиентов, чтобы широко улыбнуться самой. Жизнь — бумеранг, я отправляла добро… И назад получала немало, хотя и горя хватало. Горячо любимого мужчину, строгого и дисциплинированного военного до мозга костей, хоронила не без помощи связей добрых людей, бывших клиентов и их знакомых. Тяжело пришлось, я сама не своя была, все не могла отпустить Игоря, почти утонула в своём несчастье. От его «солнечной пташки» — он говорил, что полюбил меня за улыбку и беззаботный смех — не осталось бы ни следа, но люди помогли, вытащили со дна. Маму с тяжелым инсультом на ноги поднял тот самый врач, чьей дочке я заплетала косы на праздник в детском саду и на первый звонок. К нему на запись не пробиться за полгода, а меня узнал, провёл вне очереди, памятуя о полюбившейся дочери «тете фее». Меня так нередко называли маленькие, приведённые на стрижку детишки. Да даже собаку сестре подарила, договорившись с заводчицей, которой я закрашиваю седину у корней каждый месяц, а перед международными выставками ещё и завивку делаю. Моя обыкновенная жизнь мне нравилась, пусть я не вписывалась в классическое представление об идеальной, состоявшейся женщине. Это была моя своеобразная бездетная, но по-своему идеальная жизнь. — Господи, как мне жить-то теперь? Я почти такая же Эвелина, как была: миниатюрная худощавая женщина с шилом в одном месте, то бишь деятельная и склонная к ребячеству. Но в этом чужом месте я какая-то несчастная: у Эйлин уголки губ и глаз тянутся вниз, как у грустного Пьеро, лицо остренькое, грубоватое, совершенно к улыбкам непривычное. Это все не про меня, не мое! Подсунула лицо под выкрученный до упора кран, почти захлебнувшись ледяной водой, и стало легче. Всегда помогало привести мысли в порядок, не хуже пощечины… Потихоньку затихали истерические рваные всхлипы, расслаблялась сдавленная панической атакой грудь, расплетался тугой узел напряжения и отчаяния. Так и с сердцем слечь недолго, а себя надо беречь, холить и лелеять. У меня тут ещё дел невпроворот, рано хоронить себя. — О родителях позаботятся сёстры, не чайка-Ларка, так неисправимая добрячка Лина, — выдох, чтобы унять дрожь, снова прошившую все тело при словах о родных, — сёстры не загнутся без самой младшей, чай, уже взрослые птички. А местный мой воробушек зачахнет, Северуса бросать никак нельзя. И мужа поднимать надо, пока нас всех на дно не утянул. Снова взглянула на себя. Темнота — друг молодежи, в темноте не видно рожи… Нет, Эвелина, будь добра что-то делать. Начни с малого, закончи великим. Недолго думая, пригладила влажными руками торчащие пушистым ореолом волосы, растерла бледные щеки до красноты и натянула на губы улыбку, вымученную и подрагивающую, но это была она. Да будет свет, — сказал монтёр… — И морду фосфором натер, — улыбка получилась куда натуральнее, когда я договорила коронную Ларкину фразу. Я буду скучать по безбашенной темпераментной сестрице, по тихоне Лине, по всем-всем, кто в моей жизни успел засветиться. Но буду делать это потом. Сейчас-то я очухаюсь, верну себе дееспособную кондицию: домашние дела закончу, работу найду — и мы ещё заживем. Недурственно, между прочим! В кухне наковыряла крупы и сварила завтрак, разбавив оставшееся в бутылке молоко водой. Вторичное обследование запасов привело меня в глубочайшее негодование. Вот же нелюди, продуктов — шиш с маслом. Да даже масла нет! Нашла в ящике тупой нож и унылый точильный камень, а посему злость, накопившуюся за время осознания плачевного состояния самой себя и этой жизни, вымещала на холодном оружии. Зато резать нож стал прекрасно. Самая старая, уже негодная одежда была отложена на тряпки, что поприличнее (но для дома не жалко) надела на себя. Жизнь стала капельку лучше. Гребнем, нарытым в какой-то из тумбочек, распутала волосы и недрогнувшей рукой безжалостно срезала секущуюся половину длины. Лицо с новой стрижкой стало поровнее, покруглее: несколько щелчков ножницами — и я уже не призрак прошлого рождества. Вот так и парикмахеры могут быть волшебницами! Когда мои новоприобретенные домашние отковыряли себя от кроватей, я выглядела почти прилично и почти успокоилась.  — Доброе утро, — улыбнулась я, подхватывая Северуса на руки, чтобы вместе с сыном отправиться в ванную на утренние процедуры. Будем умываться и расчесываться. Сынуля, надувший отчего-то губки, уткнулся мне в шею и засопел в расстроенных чувствах. Молчит как партизан. Может, так выглядит капризничающий Северус? В этом-то страшного ничего нет. А вот смириться с тем, что мой ребёнок растёт зашуганным птенцом, я не могу. Он настоящим мужчиной вырастет, не то что его папаша, сильным будет и счастливым. И если для этого надо будет сбежать на край света — мы сбежим без оглядки, но загубить его жизнь я не позволю. — Идём умываться, да, дорогой? — Э-эйлин, — растянул лыбу муж, и это стало ещё одной нерадостной новостью этого утра. Как видно, заначка в доме была не только в кухонном шкафчике, и козел успел наклюкаться с утра пораньше. Вот же скотобаза… — А мы с Севом уже умылись… Стало ясно, почему Северус такой тихий и надувшийся: банные процедуры с отцом не пришлись по душе. И, кстати, как я умудрилась их пропустить? Сверху тоже ванная есть? «Надо думать… Дом-то немаленький», — согласилась я со своим же предположением, и глянула на мужа. Тот, больно довольный, хихикнул, паразит эдакий, и окинул меня сальным взглядом, как приезжие с юга в лучше мои годы. Стало не по себе. Подумаешь, прическу сменила и умылась как следует, значит сразу на боковую потомство строгать? Нет, огородный вредитель, так дело не пойдёт. Я, конечно, утверждаю, что меня любить надо, но не до такой же степени. — М-молодцы вы с Северусом, — промямлила я, невольно заикнувшись на «молодцах», но быстро вернула самообладание. Лишь бы бухарик не психанул… Он — шкафообразный тип, который шире меня втрое и выше прилично: я, образно выражаясь, в пупок ему дышу. Не образно, макушкой достаю до плеча — и то хлеб. Да я против него все равно, что муравей с зубочисткой. Ничего не боятся только идиоты, а это не про меня, надеюсь, иначе я буду единственной трусливой идиоткой. — Пойдёмте все вместе завтракать. Приём пищи прошёл так себе. Я следила за ребёнком. Северус был не в духе и вяло размазывал кашу по стенкам тарелки, хотя, не сомневаюсь, яблочко бы он сейчас заточил за милую душу. Запомним, купим. Витамины нужны растущему организму. Я, расправившись со своей порцией и признав её съедобной, приглядывала за сыном, подсказывая попутно, как лучше держать ложку и в чем отличается её применение от, к примеру, вилки. С едой простейшие правила этикета хорошо усвоятся, и мальчишка точно не будет краснеть за себя, перепутав руки для ножа и вилки. Право и лево, кстати, он не путал совершенно, чем даже я порой похвастаться не могла. Северус, в свою очередь, следил за отцом, выискивая признаки приближающегося скандала на блаженно-пьяной морде, чтобы, если дело запахнет керосином, свалить в свою комнату. Проблескам хорошего настроения, которое я имела удовольствие наблюдать вчера, сына не удивить, и его бдительность не ослабить. Опытный малый. Позицию «Не вступать в заведомо проигрышную схватку — не стыдно» одобряю. Но постоять за себя не силой мышц, так силой слова пацану нужно уметь. Хоть чему-то одному, но научим. А то и сдаться — мужчины не трусят! — ему будет неловко, и возвращаться с фингалами, освещая ими путь, не комильфо. Муж, завершая наш круг слежки, наблюдал за мной. Я искусно делала вид, будто внимания к своей персоне не замечаю. «Спокойствие, Эвелин, только спокойствие», — повторял голос Карлсона в моей голове мантру на все случаи жизни, и я продолжала с энтузиазмом болтать с ребёнком. Чтобы на самом деле волноваться меньше, приглядела себе на столе ковшик и вилки: буду отбиваться подручными средствами, если муж начнёт буянить. — Спасибо, мамочка, — разулыбался мой воробушек, начиная ластиться ко мне и обниматься. В груди взметнулась волна нежности, и я ласково растрепала волосы Северуса, которые уже достаточно отросли и спадали на глаза. Надо подстричь. И стоит присмотреться к району, в котором мы имеем счастье проживать, на предмет салонов красоты и детских садов, чтобы можно было устроиться на работу и было где оставить Северуса под приглядом. — А теперь, мой взрослый и самостоятельный помощник, пришло время чистить зубки. Сдюжишь в одиночку? — он состроил серьезную мину и, кивнув, умчался наверх, в ванную, оставляя меня наедине со своим папашей. Вот и славно, что сын будет подальше от поддатого мужика. А для меня пришло время расставить точки над и, так ведь? В экстренной ситуации ухожу в глухую несознанку: и я не я, и хата не моя. С виду мужик может быть помятым валенком, а вдруг выдаст финт ушами — я не оклемаюсь. — Ты изменилась, — а то! Ты даже не представляешь, как сильно. Кстати, документы оригинала этой тушки надо найти и изучить. Где сейчас тусуется сама Эйлин, меня волновало не сильно. Может, у меня вообще память предыдущей (или, скорее, следующей) реинкарнации проснулась. Переселение душ, все это так… по-буддистки. Или то было из индуизма? И где там газета брошена? Наверняка в ней есть объявления о вакансиях. — А ты не меняешься, снова пьёшь. В кого ты превратился? «В животное», — ответила мысленно на свой же вопрос. Зависимость делает из человека животное, ведомое одними только инстинктами. А алкоголь — самая натуральная зависимость, хуже только наркотики. — Ниии превращался, — протянул мужик задумчиво, и я покачала головой. Жалкий. Он настолько никчемно выглядит сейчас, что его даже жалко, — а ты что? Что башкой качаешь? Потаскушная баба, нагуляла на стороне пузо, а к нам в дом приползла. Пригрел змею. Интересно, а как в действительности было дело? Волосы-то на загривке невольно дыбом встали, и шрамик на ладони зачесался. Не к добру это. Зато уже представляю, что он хочет до меня донести. Я — плохая женщина, отвратительная жена и хозяйка, гулящая мать, неблагонадежный член общества и просто сатанистка. Зато он белый и пушистый, обманутый, ни в чем не повинный человек. Воплощение ангела, мать его райскую кущу. — Пришла такая и давай заливать: «Я люблю тебя, Тобиас. Это твоё дитя, Тобиас. Мне некуда идти, Тобиас». — Он, судя по ставшему более высоким голосу, старался дословно процитировать Эйлин. Мне становилось все страшнее наблюдать за скандальной исповедью мужа, аж самой захотелось горячительного глотнуть. — И что ты принесла, ведьма? Ууу… Родители приличия собл..юли, а ты убила их. Приворожила. — Слушай, ты успокойся, хорошо? Пожалуйста, ладно? Спокойненько, да? Вот и замечательно, — не предпринимая никаких попыток остановить разворачивающуюся трапезу, я наблюдала, как назвавшийся Тобиасом мужчина щедро плеснул себе в кружку пивко. Пена пролилась на стол. Ну хоть с горла пить не стал. — Тебе сегодня на смену надо, да? Вот и славно, добытчик ты наш, работяга. Мне так с тобой повезло. А я ужин приготовлю, хочешь? Будешь дома, а еда на столе, а? — Дипломатом не стал, родителей не стало. А ты осталась, — бормотал себе под нос муж, пока я лопотала чепуху, которая могла его смягчить в порыве мне врезать. Доброе слово и кошке приятно, а мужчины вообще честолюбивые создания. Даже если их от алкоголизма лечить надо: узнать бы, как. — Я уйду. Мы с Северусом уйдём, не сомневайся, — пообещала я и ему, и самой себе, и сыну. Нам просто нужно немного времени, совсем чуть-чуть, чтобы я с деньгами освоиться могла, юридически подсуетилась. А потом в далекий путь, как ни в чем не бывало. — Время восьмой час. Пойду я. И он ушёл, чудом сохраняя не только равновесие, но и видимость кристальной трезвости. Хлопнула входная дверь, а я так и осталась стоять посреди кухни с осушенной кружкой и серьезными намерениями слить в канализацию все спиртное, а мозги Тобиаса вынуть, промыть, вытряхнуть всю дрянь из них, чтобы потом свеженькие обратно вставить. — Дела любят, когда их делают, — встряхнула я головой и начисто протерла тряпочкой стол. Все будет хорошо, Эля. То есть, Эвелин. Я искала теперь документы, любые, какие могут встретиться, и деньги. Нашла. Удостоверения личности Тобиаса и Северуса Снейпов, как граждан Британии, а также временная бумажка, заменяющая это самое постоянное удостоверение, на имя Эйлин Снейп. То есть я ещё и нелегалка? Бумажка-то тоже срок годности имеет. Вот ещё и с бюрократической волокитой мороки прибавилось, стоит мечтать, что без айдишника меня примут в какой-нибудь обыкновенный салон не премиум класса. Или продавщицей? Я на рынке в своё время торговала, не то чтобы очень успешно, но был такой эпизод в биографии. Библиотекарем? Книги как раз и продавала, если уж об этом речь зашла. И куртки какие-то, и платья. Все что ни попадя. Я вообще полна талантов, если под микроскопом посмотреть. Родился Северус в шестидесятом, то есть, девятого января наступающего года ему исполнится четыре года. А там уже и школа не за горами, на западе пораньше детей в учебные заведения сдают. Значит, будем учиться, учиться и ещё раз учиться, как завещал товарищ Ленин. А ещё наведём мосты с местными детишками и их родителями, они и в школах хороших разбираются, и сыну компания будет. Среди бумаг нашлось ещё свидетельство о браке, где Эйлин значилась вовсе без фамилии, что меня, например, расстроило. Как будто и правда нелегально прибывшая… Снова метнулась в ванную и глянула на отражение: нет, кожа смуглее не стала (если не брать в расчёт ореол синяка), значит не южных просторов ягода, а вот глаза разрезом напоминают восточный. Но нет, я местная, резидент Британии и точка. Раньше я была Репринцева по мужу, а сейчас, когда буду оформляться в местных органах, учту этот факт. Звучная фамилия, любимая и красивая. С ней что-нибудь и придумаем. Деньги нашлись в шкатулке для драгоценностей в спальне, но оценить их количество я не смогла. Я не совсем знаю курс фунта стерлингов, какие зарплаты считаются приличными, сколько стоит бутылка молока. Заначка насчитывала двадцать фунтов, из которых половину я приватизировала на покупки. Денег много не бывает, если останется сдача — хорошо, а если нет, то неудивительно. Список покупок-то внушительный. Заодно и приценюсь, может, двадцать фунтов — настоящий клад, с которым бесстрашно можно двинуться на все четыре стороны в поисках нового дома. — Мамочта, — в дверном проходе стоял Северус, понуривший голову и неловко водивший носком по полу. За минуту в голове пронеслись все возможные несчастья, которые могли приключиться, включая даже нападение инопланетян и ссору наркодилеров у нас во дворе. — Мне скучно… — Тогда мы, мой воробушек, сейчас перекусим и пойдём гулять, — выдохнула я, смахивая невидимые капельки пота со лба. Не забывай, Эвелин: нужно беречь себя и сердце, оно одно у тебя. Вчерашнее рагу было съедено с уговорами и выкрутасами: я и поезд в депо пригоняла, и самолёт на посадочную полосу сажала, и автомобиль в гараж ставила. За маму, папу, котика и собачку мы тоже кушали. Собачка, кстати, быстро попала в список желаний Северуса, что я ко дню его рождения постараюсь не только не забыть, но и исполнить. Я же «тетя фея» со стажем. Городок Коукворт знал и лучшие времена. Держитесь, экологи, всеми руками и ногами! Близость фабрики и засоренной разнообразными отходами речки огорчала не только ревизорро и Гринпис, меня тоже. Но улица Паучий тупик, в конце которой стоял наш дом, была почти частью благополучного района. Совсем рядом начиналась широкая и чистая Ивовая улица, среди жителей которой я и наметила на будущее найти мамочек-подружек. Магазины, то есть лавки мясника, зеленщика и молочника, не заставили меня потратить много денег и времени, зато в единственном бутике класса «и так сойдёт» я подзависла. Пышные юбочки колоколом, яркие и сочные цвета… как же хочется порадовать себя таким подарком. А чудесные штанишки на подтяжках для Северуса? В общем, я старалась вести себя не как восторженная доярка из Кацапетовки, впервые вышедшая на шоппинг, и слегка обновила гардероб себе и сыну в пределах бюджета. Тобиасу тоже взяла дешевую, но приличную рубашку, чтобы не оставить добытчика обделённым. Ему должна подойти, главное, чтоб я размером не ошиблась. Северус вёл себя прилежно, не отходил далеко и покорно держал за руку, хотя так и тянулся вперёд, в сторону — куда-нибудь, лишь бы побыстрее. Мне не понравились удивленные взгляды, которыми нас провожали редкие встреченные прохожие, как будто мы на голове стоим. Но делать нечего, пусть глядят себе дальше, раз интереснее меня с Северусом ничего не нашли. Задержались надолго на детской площадке, где сынуля оторвался и опробовал все имеющиеся развлечения, выплеснув изрядную долю бурлящей энергии, а я, наоборот, отдохнула, сидя на лавочке. Зато дома нас ждал сюрприз. Менее трезвый, чем был утром, сюрприз. Тобиас, хищником рыскавший по гостиной, наткнулся на меня у входа в комнату и с воплем повалился к ногам. Не могу сказать, чего во мне было больше: страха, что он меня переломит, или удивления от такого приветствия. Славься бог наш единый? — Эйлин, прости меня дурака, — выдал муженёк, обхватив ручищами бёдра и угловатую пятую точку, так что я ни вдохнуть, ни сдвинуться не могла. — Не уходи от меня, Эйлин. Я больше никогда, только не оставляй меня. А я, если и захотела бы, не смогла бы уйти чисто физически. Говорила же, вымахал кабаняка, не сдвинешь его. Достигший кондиции Тобиас вымазывал мое платье соплями и пьяной болтовней. М-да, трогательно, аж слов нет. Северус круглыми глазищами взирал на развернувшуюся сцену местного театра одного — и того посредственного — актера. — Тихо, тихо… — я погладила мужа, как малого ребёнка, по голове и попыталась отлепить от себя. Большое дитятя выпускать бёдра из плена не хотело. — Не ухожу я, видишь? Вот она я, тут. Вставай, Тоби, поднимайся на ноги. Сейчас мы очищаться будем, да, умою тебя холодненькой водичкой. Глазами сделала знак сыну, чтобы дул в свою комнату, пока это тело не в себе. Северус, умный мальчик, метнулся на лестницу, настороженно оглядываясь на меня, и скрылся наверху. Мужчина, в конце концов вняв моим уговорам и закончив заклинившую пластинку про меня, покинувшую его, несчастного, встал на ноги и позволил увести себя в ванную, где был настойчиво впихнут под холодный душ. Тобиас медленно, но верно трезвел. — Ну что ты, Тоби, довёл себя до такого, — причитала я, пока муж не вступил в стадию гнева, блеклая вспышка которого была сегодня утром. — Будем лечиться, да? И больше не будем пить, только чёрный чай и воду без газа. Он вяло кивал, подборматывая себе под нос глупости, а я все так же глупо разубеждала его в них. — Мэгги ушла, я видел её, — хорошо было бы мне найти эту Мэг и поговорить с ней о важном. Мужик же, если от привычек отвадить, неплохой. Ему только пригляд нужен, мало ли тут рынок невест хороший. Да, мысль мне нравится, — и ты уйдёшь… Я без зазрения совести лгала, что не уйду. Эйлин уже ушла, скоро, как развод оформлю и денег скоплю хоть сколько-то, и я покину этого запутавшегося мужчину. Но сейчас, когда я могу проявить участие, от которого у меня ничего не убудет, я сделаю это. Как всегда делала. Бумеранг запущен. И в конце тяжелого дня, наполненного истериками и скандалами, укладывая Северуса спать, я рассказывала сказку о лисятах. Сынок, мой славный мальчик… С каждой новой минутой, проведённой рядом с ним, я все больше привязывалась к моему воробушку, любила его сильнее. Даже сильнее, чем, как я думала, способна любить. «Мы со всем справимся, пока есть друг у друга в этом мире», — думала я, наполненная какой-то огромной решительностью, смелостью, лениво перебирая мягкие темные волосики мальчика, уже задремавшего.

— Лисенок, — сказал лисенок лисенку, — ты помни, пожалуйста, что, если тебе тяжело, плохо, грустно, страшно, если ты устал — ты просто протяни лапу. И я протяну тебе свою, где бы ты ни был, даже если там — другие звезды или все ходят на головах. Потому что печаль одного лисенка, разделенная на двух лисят, — это ведь совсем не страшно. А когда тебя держит за лапу другая лапа — какая разница, что там еще есть в мире?