Баллада о ведьме Энн

      «У тебя ничего не выйдет».       Не выйдет-не-выйдет-н-е–в-ы-й-д-е-т – сердце отстукивало это осознание одряхлевшим телеграфным аппаратом, отправляя бездушные монотонные сигналы несуществующему адресату, и медленно билось где-то в охрипшем горле, мешая дышать. Несносная девчонка, рабыня всепожирающего чревоугодца, именуемого вдохновением, оказалась слишком горда и глуха, чтобы прислушиваться к старческим бредням!       Бредням!       …а ведь Занн слышал. Дьявольская песнь не горела в огне: единожды рождённая чьим-то недалёким разумом, она растворялась в мыслях, разрасталась там, будто сорный живучий гриб, а потом прогрызала себе дорогу к трепещущим волнам неприхотливого голоса, согласного выпустить её на волю. Вдохновение, извечное проклятье всякого творца, мучило истомной палящей жаждой, и молчать не хватало никаких сил: нечестивые строки разрывали рот своему создателю, чтобы обратиться голодной стаей саранчи, набегающей на беззащитный мир, обречённый пасть жертвой несущего погибель искусства.       «Колыбельная для ведьмы Энн» могла бы усыпить Окмонт навечно. Сладостная и нежная, она заковала сердце своего творца в тонкую витую темницу из созвучий, поработила голос, сознание и руки, что повиновались ей беспрекословно, выводя на измождённых струнах старой виолы чарующую коварную мелодию. Эрик был влюблён в «Колыбельную» и мечтал рассказать об этой любви каждой живой душе, что возжелает прикоснуться к его музыке и услышать его сокровенные тайны…       Но он даже не подозревал, что любой, кто услышит зловещую песню, будет проклят; что маленький невзрачный концертный зал Окмонта уже в день генеральной репетиции станет истинной преисподней, а он, Эрик Занн – вестником смерти и поборником чумы, ибо тот, кто осмелится рассказать историю могущественной Энн Осборн, укажет путь из далёкого вязкого небытия в мир её живого прошлого!       …дьявольская дочь не горела в огне.       Эрик чувствовал её присутствие за своей спиной – взгляд разил вернее сотен молний, а дыхание пронзало могильной сыростью, – и страх медленно растекался по его жилам вместе с оледенелой кровью. Глухо, словно из-под толщи воды, слышались нечеловеческие вопли ужаса, издаваемые знакомыми голосами; кто-то падал к ногам Эрика, сотрясаясь в безмолвной агонии, и от ударов о дощатую сцену хрустели чьи-то кости…       Здравый смысл раскалывал череп душераздирающим дребезгом, умоляя прекратить играть, но всеми демонами проклятый смычок скользил по струнам, высекая из виолы мелодию – на пару октав ниже и в неисчислимое количество раз уродливее, чем возлюбленная «Колыбельная». И когда сонм криков, наконец, утих, виола, оглушительно треснув, раскололась напополам, а смычок исчез, обжёгши ладонь, в пламени ведьминых мёртвых глаз.       Смрад забивал нос и горло; смрад вытекал из глаз густыми зловонными слезами – Эрик тонул в нём, как в жадной голодной трясине, вынужденный покориться воле разгневанной Ткачихи, ибо один её взгляд обращал кости в ржавое железо, а кожу – в полусгнившие разлезающиеся лоскуты. В серых пальцах Энн темнела игла, какой обычно штопали кожаные дуплеты – от столь гротескной обыденности Занна заколотила дрожь, – а за иглой тянулась ядовитой змеёй толстая белёсая нить.       С первым стежком рассудок заледенел.       Со вторым улыбка ведьмы смягчилась, став облачным пухом.       (Сердце Эрика пропустило удар, застыло – и сорвалось в пропасть: не то в объятия тёплых солёных волн, не то навстречу острым окровавленным рифам)       Третий научил кожу не чувствовать боли.       Четвёртого Эрик уже не боялся.       («Всё будет хорошо, всё будет хорошо» – напевала Энн, и голос её был языками огня, что тихо-тихо касались его искажённого лица)       Пятого – неистово и алчно ждал.       Энн, милая Энн, пришла, конечно же, чтобы его спасти! Ведь тот, кто воспоёт имя её, станет проклят и отвержен, ибо целый мир склоняется перед нею и её даром в исступлённом восхищении, распростирая к ней руки, жаждущие дарить любовь – и ревёт навзрыд, получая её вероломный отказ. Но как можно не любить этот переливчатый баюкающий голос, укрывающий разум нежнейшим бархатом; эти пальцы, что так ласково касаются сомкнутых губ? Эту заботу – о да, воззвав к ней единожды, ты не остановишься вовек; и величайшим милосердием будет зашить себе, недостойному даже помысла об её чудесном имени, рот, дабы больше не поддаваться этому искушению!       С последним стежком Энн Осборн исчезла, разлетевшись зеркальными осколками.       Эрик открыл глаза.       Губы нещадно терзала настойчивая тянущая боль.       Он пошатнулся и, медленно коснувшись собственного рта, нащупал…       Крепкие толстые нити!       До конца не веря в происходящее, Эрик потряс головой и огляделся. Зал был погружён в пыльный угрожающий полумрак и тонко звенящую тишину; тяжёлый занавес, неведомо как слетевший с карниза, лежал на сцене неуклюжей грудой ткани; оркестр же…       О н и б ы л и м е р т в ы .       Они смотрели на него, и на телах их не было ни царапины, но в глазах навеки застыл животный ужас – ужас, который заставил лица искривиться в агонических гримасах, а пальцы – скрючиться будто от удара молнии. То, что стояло у Занна за спиной, одним своим обликом несло погибель любому, кто на него взглянет!       Энн Осборн не была совершенством. Она была чудовищем. Демоном преисподней.       Демоном, для которого Эрик сам проложил дорогу своей музыкой.       Зашитый рот пылал болью, а сердце и разум – едкой и чёрной ненавистью к себе. Занн бежал, не разбирая дороги, и перед глазами его размывалось кровавое марево, глаза прохожих мутнели и расширялись в первородном страхе, а из-за спины тянула длинные узловатые пальцы проклятая старуха Энн.       Долгое время Эрик был затворником и влачил незаметное для прочих существование в утлом домишке на западе Салвейшн-Харбор, а когда проклятье Ткачихи стало не властно над ним, отрастил усы и длинную бороду, чтобы прикрыть ими следы от швов, и однажды, много позже, нашёл в себе силы вновь взять в руки виолу.       Джой, юная чужачка из Кингспорта, привлекла его внимание способностью черпать вдохновение из любой, даже самой незначительной мелочи. Импровизируя на фортепиано, она то и дело напевала легкомысленные песенки собственного сочинения то об изношенных сапогах, то о старой флейте; и Занн долгое время не придавал значения этим девическим глупостям, пока однажды её голосок не вывел пару строк о бородатом колдуне.       Давно зажившие губы охватило забытое пламя. Эрик уже и не помнил, что заставило его вцепиться в запястья Джой и выволочь ошарашенную девушку из-за инструмента…       С тех пор он неусыпно следил за Джой, всех богов умоляя о том, чтобы проклятое вдохновение не провело и её, очаровав ведьминским дурманом, по той самой кровавой тропе.       Боги над ним, верно, всегда смеялись.       …у него ничего не выйдет, понимал Эрик, вычерчивая кровью из наспех разодранной руки ведьминский знак между двух старых зеркал.       «Баллада о ведьме Энн» уничтожит Окмонт. Весь город придёт на грядущий концерт; весь город услышит легенду о мерзкой ведьме, а как они услышат, так ведьма и явится по их души! Каждый, кто песню услышит, падёт замертво: разорвётся его сердце от ужаса!       Ведьма, конечно же, пощадит Джой, всего лишь зашив ей рот.       Но концерт не состоится, если солистка не сможет петь.       …звуки «Баллады» уже доносятся до его ушей.       Значит, пора.       – ЯВИСЬ, ЭНН ОСБОРН. ЯВИСЬ, ТКАЧИХА!       Сегодня Эрик Занн искупит свою вину.