Баллада о ведьме Энн

      Пой, когда мама плачет. Пой, когда папа сердится. Пой, когда на душе теплится радость. Пой, когда сердце раскалывается на тысячи осколков. Пой, когда гроза поджигает молниями каменное небо. Пой, когда хочется помочь солнцу выглянуть из-за мокрой ваты туч.       Пой, когда перед тобой весь мир. Пой, когда тебя никто не слышит. На ходу, на бегу и вприпрыжку, в детстве и в юности, во сне и наяву, даже на грани жизни и смерти –       Пой.       Глупость, наивная глупость, но крохотный клочок бумаги с обугленными краями понемногу возвращал Джой к жизни. Единственный ответ на все вопросы, единственное разрешение всех проблем – закрыть глаза, сбегая от тревожной мирской суеты, расправить незримые крылья за спиной и лететь ввысь, на звуки непрекращающейся песни, обращая свой голос порывистым северным ветром. Петь назло страхам, петь вопреки боли, ибо песня способна успокоить и исцелить; а если вдохнуть поглубже и сильно постараться – то каждый, кто обратит к ней слух, сумеет душой воспарить к солнцу – и даже немного выше.       Прилежные труженики искусства называли это вдохновением, а Джой улыбалась им в ответ, никогда не выдавая секрета: её любовь к музыке была истинным сокровенным чудом.       «Баллада о ведьме Энн» же была особенной песней – знаком своеобразной признательности Окмонту, угрюмому недружелюбному городу с иннсмутским лицом, закутанному в мутно-серый ливневый дождь и душный рыбный смрад; Окмонту – и его жутким тайнам, что по ночам выползали из шелестящих ветрами переулков, впивались игольными зубами любопытства куда-то между разумом и подсознанием, растекались мурашками под замёрзшей кожей и охватывали сердце стылым тягучим ужасом. А когда уютная (настолько, насколько это здесь было возможно) квартира вдруг погружалась во мрак; когда с потолка слетались, кружа над головой, почти осязаемые тени, а из зеркала пристально глядел неестественно зловещий двойник…       Тогда-то и оживало её настоящее вдохновение.       Джой смутно помнила, как выводила первые строчки «Баллады» – кажется, неуклюже сгорбившись на полу у кровати в окружении листов, усеянных мелкими чернильными брызгами, и ничего перед собой не видя: вместо блёклой бумаги её глаза глядели в ирреальный мир фантазий, где в чьих-то тонких бледных пальцах мелькала заржавленная игла, тянувшая за собой багровую от крови нить, и последний аккуратный стежок накрепко смыкал изуродованные детские губы.       «…не зови Старую Ткачиху, коли смотрит с зеркальной глади; не поминай её имени, коли прялка скрипит в ночи, не заговаривай с нею да не проси её ни о чём – явится, явится на порог ведьма незваной гостьей! Кто ей в глаза посмотрит, тот замертво вмиг упадёт, всю душу на страх выменяв – вот как могущественна она, несожжённая!..»       Игла вонзалась в нежную кожу, срывая отчаянный плач – старушечий голос подхватывал его, превращая в исполненную страданий песню, и разносил вокруг с тревожным птичьим клёкотом, и с густо-серым печным дымом, и с гулом ветра, завывающего в проулках. А когда плакать обречённому дитя не хватало сил, и оно замолкало, смиряясь с горящей болью, ведьма тянула к себе иглу и, поглаживая полусшитые губы, скрипела протяжно:       «Пой».       «…пой, милая девочка, бабушке песенку – скучно ей сидеть в тишине угрюмой, скучно иголочке плясать без музыки, скучно водить хороводы ниточке…»       Джой была Старой Ткачихой – и в её пальцах блестела алым огнём чужая погибель. Джой была юным дитя, и боль тонкими струйками стекала с её губ. Джой была умирающей сестрой – и растворялась в спасительных объятиях забвения и агонии. Вязкий омут фантазий обволакивал разум, с ласковым принуждением уводя из реального мира – бумага на ощупь была слишком горячей, слишком липкой, слишком… – Пой, милая девочка, Энн уже за твоей спиной…       Шею Джой обожгло чьё-то горячее дыхание.       Собственный вопль расколол пространство на тысячи кусков, тут же собрав обратно, превратив мрачный особняк в тусклую комнату; пятна крови – в размётанные бумаги, а тщедушное детское тельце – в смятое бесформенным комом одеяло. В волосы же, настойчиво тявкая, тыкалась влажным носом проснувшаяся Джинджер. Рассеянно помотав головой и окончательно убедившись, что никакой ведьмы в её квартире нет, Джой вымученно улыбнулась и всё ещё трясущейся от страха рукой погладила собаку. – Как же ты меня напугала, Джин! Я уж было подумала, что она и правда меня нашла. А это всего лишь ты… – покосившись на исписанные неразборчивыми строчками листы, Джой содрогнулась. – Я ведь не звала её, правда?       Собака подняла голову и тихонько заскулила. – Ну конечно, конечно же, не звала, – забормотала Джой, – Это всего лишь песня. Посвящу её Окмонту и лично мисс Уэйт, у которой я нашла книгу о Ткачихе. Осталось только… – она сгребла бумаги в охапку, ухватила пальцем ручку и встала, пошатнувшись на затёкших ногах. – Осталось только переписать текст как следует и показать его Эрику. Думаю, нашему старому ворчуну придётся по вкусу!       «Балладу» хотелось петь. Она неистово просилась на волю, вырываясь из мыслей прочь; она свербела на губах в диком желании заместить любую фразу; она подчинила себе внутренний голос и теперь звучала беспрестанно – даже когда всё вокруг сжигал своим яростным взором обезумевший Эрик Занн, Джой слышала её отголоски издалека, из глубин сознания. Она, кажется, ложилась на любую мелодию – на бессмысленные гаммы Абигайл, на скрипичное вступление концерта, на переливы и переходы; что бы ни играл оркестр, Джой неслышным шёпотом напевала «Балладу о ведьме Энн», сжимая в руке обрывок бумаги с одним-единственным словом, вселяющим одновременно страх и надежду, и вместо тесного закулисья, расцвеченного вычурными костюмами и причудливым реквизитом, ей представлялись сумрачно-бурые комнаты проклятого ведьминого дома.       …только в окна сквозь завесу ночного тумана почему-то глядела пара налитых кровью глаз, и чьи-то костлявые пальцы впивались в запястье живыми кандалами, и зеркала, отражающие не Джой, но сгорбленную фигуру позади неё, пронзительно вторили песне: – Не зови, коли смотрит из нереалий! Забудь, глупая девочка, имя проклятой Энн!       Джой встрепенулась. Музыканты заканчивали предпоследнюю композицию, а Эрика ни в зале, ни тем более за кулисами не было и в помине – лишь его уже несколько дней как забытый берет темнел на трёхногом стуле в углу. Однако тот голос был столь пугающим и настоящим, что Джой, едва ли доверяя здравому смыслу, дважды обошла всё закулисье, заглядывая в шкафы и за ширмы в поисках композитора.       «Я не собираюсь звать Ткачиху. Не собираюсь проводить ритуалов и рисовать ведьминских знаков. Как только Эрик не поймёт, что это – всего лишь песня? Порыв души?»       Осознав попытку оправдать собственное творение перед суеверием Занна, Джой застыла на месте. Тогда, дома, она почти было поверила в ведьму, чьи холодные руки касались её шеи; она ещё долго стряхивала с себя морок, поглаживая собаку и убеждая себя в том, что баллада не принесёт никому вреда…       Так ли это было на самом деле?       Действительно ли старик Занн сошёл с ума? Или же вправду предостерегал её от чего-то непостижимого и опасного?       Творческое воодушевление Джой схлестнулось с горячей волной сомнения. «Баллада», любимое и особенное творение, рвалась на волю от широко распахнутых души и сердца – но пламенеющие глаза старика и его мёртвая хватка не давали покоя. – Джой! Мы уходим! – отвлёк её от раздумий звонкий голос Абигайл. – Как я и обещала, фортепиано в твоём распоряжении! – Ох, уже?.. – Джой поспешно закивала. – Да, конечно… Спасибо, Эбби! – Удачи! – подмигнула пианистка.       Сомнение улеглось под сердцем заснувшей змеёй. Посчитав оклик Абигайл за своеобразный знак судьбы, Джой дождалась, пока последний человек покинет зал, и вышла на сцену, оставаясь наедине с собой и «Балладой о ведьме Энн».