Мне снится май

Ветерок холодил скулы, немного влажный подбородок и шею. «Генрих V» не тянул карман. Хотелось курить до нервозности. Исаак неспешно шел по тротуару улицы Сенкевича, с каждым шагом убеждаясь, что теперь ему это можно. Его могли убить из-за денег, которых он не носил с собой пачками, еще за то, что он похож на кого-то другого, но не из-за еврейской национальности. Какой восхитительный факт! Он пригубил семилетнее воспоминание и почувствовал приятное послевкусие облегчения. Законченности. Конца войны. Великая война, за которой он наблюдал и которая наблюдала за ним, завершилась для него сегодня, минут пятнадцать назад. Его перестали ждать. И вот финал. В голове каменно стоял образ Урсулы, давая понять, что впился в память прочно и никуда уже не испарится. Обостренное восприятие сочащейся крови под носом, хотело породить во мраке Сенкевича ненавистное капанье, которое временами превращало рассудок Розенфельда в кашу. Звук, ведущий к безумию. О нем Исаак и предупреждал Урсулу. «Это плохо закончится, — думал он. — Для меня и для нее тоже». Вдали кривыми обрубками показались безголовые львы его дома, которые Исаак хотел снести, потому что они напоминали о прошлой жизни, о пожаре, спалившем половину квартиры, об убийстве, которое он совершил и о котором не жалел. О нем знали несколько человек. Урсула, но не Сара. Старшая, нелюбимая раннее сестра не заслуживала в понимании Розенфельда такого признания. Она и так когда-то находилась среди убийц. Но, живя с волками, Сара, в отличие от брата, так и не смогла выть по-волчьи. Ее способность к выживанию выразилась в другом, и Сара корила себя за это. Сначала Исаак подумал, что ему показалось, и он весь превратился в слух. Да, из квартиры на первом этаже, из того места, где раньше была его комната, доносились протяжные, трепетно-печальные звуки флейты. Он вслушался, замерев сердцем: «Орфей и Эвридика» Глюка. Почему сейчас?». Он и не думал, что Сара когда-нибудь возьмет в руки инструмент. Звуки стекали по дороге Сенкевича, в комнате не горел свет. Исаак взглянул в окно, как не в свое, но ничего не увидел. «Орфей» лился дальше, выдавая свою тоску, которой и так была полна душа Розенфельда. Он вспомнил Нору, которая так любила, когда сестра играла на флейте. Последнее, что слышала Нора, — звуки взлетающей плети и ругань на немецком языке. «Тебе сейчас было бы столько же лет, сколько и мне, но часом позже. Навсегда, — горько констатировал Исаак, и зашел в подъезд. — Как бы ты выглядела?» Тихо шаркнув ключом, чтобы не напугать сестру, Розенфельд долго стоял в коридоре, слушая флейту и неохотно ожидая ее молчания. — Не стой на пороге. Я знаю, это ты. Это твои шаги, Исаак. Сара стояла в темноте, освещаемая остатком дальнего фонаря, спиной к брату. Флейта застыла у нее в руках, как будто была автоматом у солдата на параде. — Я не хотел тебе мешать. — Странно, что начала играть так поздно? Не бойся, наш сосед с четвертого этажа совсем не против — он не спит по ночам. А дом наш полупустой… Никто не будет… Она повернулась, и бело-синий свет упал на висок и скулу. — Нет, я думал, что опять этого не происходит… Но ты правда играла «Орфея и Эвридику»? — Да. — Мне понравилось. Он прошел вглубь комнаты и зажег рыжий ночник. Комната показала местами невосстановленное уродство, погорелую черноту и скелет стола. Сара подошла к нему, положив флейту. Исааку показалось, что он рухнет. — Как вышло, что вы с Костиком написали письма с разницей в пять дней, при том находясь в разных городах? Исаак пожал плечами, сев на уцелевший диванчик: — Не знаю. Зато ему не пришлось распинаться в сочувствиях. Я узнал про него, он про меня. Нам обоим повезло, в какой-то степени. — Я читала его дневник, хоть он и не разрешал. Он изменился, — горько сказала Сара. — Мы уезжаем завтра? — Да. Билеты на четверть восьмого вечера. Я попросил Королько, он присмотрит за квартирой, так что не волнуйся. Я отдам ему ключи, пусть показывает, если придет кто. Исаак встал, заходил взад-вперед по комнате, вспоминая, что хотел еще сказать. Сестра смотрела на него задумчиво, повиснув худощавой высокой фигурой посреди черноты, как привидение. Что-то ее мучило, и она, оглядывая нервное хождение брата, вспоминала, почему ее разбирала тревога. — Он не будет мне рад, — вдруг сказала она. — Костик. В письме он говорил о Норе, но ее теперь нет. Он так и запомнил меня, какой я была в тридцать шестом. Не надо было нам расставаться в ссоре. — Детские обиды должны раствориться после того, что с нами произошло, — ответил Исаак, остановившись. — Да и ты изменилась, Сара. Он поймет. Они все поймут. Ах, да, вспомнил, — вдруг спохватился он, выходя из комнаты. — Я купил тебе подарок. Ты говорила, что хотела бы его надеть. Подожди здесь. Сара стояла смирно. Да, она боялась именно того, что ее никто не ждет в Ленинграде. Всем Ройфе наверняка запомнилась ее взбалмышность и острый на слово язык, не терпящий иммигрантов. И что с ней стало теперь? Кем она является? Она — дочь Аделаиды Розенфельд, спасшаяся в концлагере путем предательства сестры и самой себя. У нее ничтожная работа, нет любви, нет надежд, есть только боязнь стука, маленьких детей и брат, который все-таки ее ждал. Сара боялась, что ей это только кажется, как казалось с самого детства, а в реальности Исаак попросту ее терпит. Жалеет, пытается не презирать, пытается не сравнивать ее с бедной Норой. — Можно я не буду включать свет? Сара выучила письмо Костика наизусть, как выучила черновики письма брата, которые он забыл убрать со стола. «Приезжайте к нам при первой возможности, мы всех вас очень ждем». «Всех вас, — крохотная надежда шевельнулась в ней, — очень ждем». «Боже мой, как мне её жаль, мою бедную Сару». Исаак не мог уверенно сказать, что никто не прочитает это, кроме Костика, и уж точно не предполагал, что прочтет это Сара. Значит, он говорил правду? Разве мог он так ее назвать? Сара тревожно стала разглаживать локоны отросших до плеч смоляных волос: «Верно, все изменилось». — Боюсь, не угадал с размером, к счастью, есть пояс… В скудной рыжине ночника показалась фигура Исаака, несущего плоскую большую коробку. Он аккуратно протянул ее к Саре и приоткрыл крышку — под ней, даже во мгле, стали видны переливы зеленого шелкового платья. — Это на выход в свет, хотя можешь носить его когда тебе угодно. Она взглянула на брата. Под носом темнела тщательно стертая кровь, и глаза потухли под неизвестными мыслями. «Та девочка с фарфоровым лицом?» — мысленно спросила Сара, но Исаак посмотрел в ответ внимательно, не понимая. Коробка невесомо легла в руки, и она впервые рассматрела содержимое: «Наверное, не врал». В груди тепло разлилось успокоение. — Спасибо, Исачек, — с подступившими слезами тихо произнесла она. Он расстерянно кивнул, нахмурился и, на ходу говоря, что скоро вернется, исчез в комнате Норы. «Исачек». Так называла его Лана. Войдя, Розенфельд опрокинул руку на рубильник, озарив все желтым светом. Впереди на кривых ножках стояло трюмо с круглым зеркалом, отразившим его приход. На белой рубашке, где перегибался воротник, покраснело пятно, но это не могла быть кровь. Исаак приблизился и вздохнул. След от помады на губах Урсулы. От подобного заключения Розенфельду вдруг стало невообразимо паршиво. Ему не было противно, не было тоскливо, как раньше: «Чувство вины? Нет. Осознание бессовестности? Тоже нет. Сочувствие? Господи упаси! Паршиво. Пожалуй, все вместе». Он вспомнил звук падающих туфель Урсулы и вздрогнул, впезапно ощутив желание сорвать рубашку вместе с кожей. Кинув пиджак на кровать, он расстегнул две верхние пуговицы, но голос сестры, совсем близко, прервал его: — Я выгляжу сумбурно, не находишь? Исаак повернулся. Шелк струился по худощавой фигуре Сары, как вино, наливаемое в бокал, если бы вино было изумрудным. Подвздошные кости торчали. Под ключицей остался шрам от выжженного номера «Е-12» — бывшего имени Сары. Оно чернело и на предплечье, но всегда скрывалось под широким браслетом или, как сейчас, под бархатной лентой. Платье шло ей ужасно, и вопрос казался Розенфельду, по крайней мере, странным. — В каком смысле «сумбурно»? — спросил он. — Мой образ заблуждение. Я хочу выглядеть, как мама, но ты знаешь, кто я такая. Между нами целая пропасть. Имею ли я право носить это платье после того, что я сделала… там? Сара не произносила в суе название концлагеря, но даже «там» вызывало похолодение лопаток. — И кто об этом знает? Сара посмотрела на Исаака и опустила голову: — Все, кто был там. Нора… знала. Ты. — Рассказать, как видишь, некому, а мне — незачем. Я успокоил тебя? Темные глаза сестры смотрели в пол, боясь лишнего движения. Бархатная лента дрожала от пульса. — Что мне говорить, когда спросят, чем я занималась во время войны? Что мне рассказывать твоим детям? Костику? Всем, кто в Ленинграде? — Правду, — ответил Исаак невозмутимо, и показался Саре несколько выше. — Тебя сослали в концлагерь, ты выжила. И нет здесь твоей вины, что ты живешь. Это радость и только. А вот что мне сказать? Я воровал, покупал фальшивые документы, давал взятки, лгал, подставлял людей, — он хотел сказать «убивал людей», но вовремя остановился, — незаконно торговал, собирал деньги с обреченных, жил в чужом доме под кроватью… — Это та девочка-куколка, — неожиданно оживилась Сара, заметив пятно на воротнике. -Она любит тебя, ты знаешь? — Да, к сожалению. Не будем об этом, хорошо? — Исаак на секунду замолчал. — Видишь, у меня сколько провинностей. Про них мне рассказывать? Посчитают меня эгоитом, и правильно сделают. Я должен был воевать, но не воевал. Мне нечем гордиться, — он снова помолчал, что-то тяжело вспоминая, но затем продолжил резво, вспомнив о том, что хотел избавиться от рубашки — А ты нужна людям, Сарочка. Журнал приглашал тебя на обложку… — Я не хочу опять торговать собой. Голос Сары, внезапно ставший стальным, не терпел аппеляций, но быстро потускнел, когда Исаак отступил и посмотрел на сестру, извиняясь. — Если хочешь, я застираю сейчас, до завтра высохнет, — виновато прошептала Сара, взяв свой указательный палец в щепотку правой руки. — Прости, что накричала. Мне так жаль. Исаак понимающе кивнул, распахнул рубашку и отдал сестре. Две астеничные фигуры теперь стояли в высокопотолочной комнате, как будто меряясь, кто из них больше истощен, кто больше истерзан, кто больше видел избиений. Выиграл Розенфельд, хоть и не хотел, чтобы кто-нибудь видел его победу. Особенно Сара, но это произошло. С тридцать девятого года у него так и остались полосы от железного прута, а под ними заросшие трещины на ребрах. С сорокового — подарок в виде ожога с большой палец толщиной. С сорок первого — шрам на животе, который он поцарапал, перелезая через забор с колючей проволокой. На спине белые полосы от хлыста уже и за тридцать девятый, и за сороковой. Они отразились в зеркале, но не напугали Сару. Ее пугала совокупность. «И это он не расскажет? И этого он стыдится?» Видимо, в ее глазах читались эти вопросы, а руки слишком сильно сжимали рубашку, потому что Исаак сразу схватился за пиджак и надел на плечи, сказав: — Ничего особенного. Так, немцы немного попинали. Говорю же, нечем гордиться. Если бы меня спросили, я бы соврал, — он замолк. — Мы настолько связаны с Норой, что чувствовали почти одно и то же. Интересно… Молчание повисло, как туман, а время свернулось в точку. Сара никогда не думала, насколько может быть благодарна брату за то, что он ее просто ждал и выжил. Не для нее. Опять же просто. Она не выдержала и обняла его за шею, и он снова не отстранился. «Он мог так написать. Мог, мог! И в Ленинграде ждут». Зная, что нынешний вечер больше не повторится, Розенфельд решил сказать правду, которая должна была убить самоненависть Сары. Будучи эгоистом, он приберег самоедство для себя одного. — Я уже говорил это сегодня, и тебе сказать должен, — произнес Исаак, шелестя тенором за ее плечом. — В октябре сорок второго я хотел застрелиться, но передумал, потому что боялся, что мы не найдемся. В гетто я выжил благодаря вам. Я хотел вас встретить, хотел быть с вами вместе. И вот… Мы дома. Я не жалею, что ты вернулась. Всегда, где бы ты не была, кем бы ты не являлась, кем бы себя не нарекала, ты будешь моей сестрой. То, что мы вместе, счастье для меня, и я уж точно не вру, — Исаак прижался к Саре, закрыв глаза, и обнял в ней всех, кого знал и любил. — Сара, я хотел тебя попросить, — отстранившись, он сказал эти слова хмуро, виновато. — У тебя еще остались сигареты? Я не курю с марта. Думаю, можно и начать. Они собирались покинуть комнату, дом, Польшу. «Поезд на четверть восьмого вечера». Они стояли у раскрытого окна, запускавшего в комнату прохладу, и курили. — А помнишь…