Дорога, устланная Богами

      Ночи днями сменялись, а дни ночами. Во тьме особенно ярко луна сияла. Серебрила она, будто снегом, все, что под оком ее гуляло. Да вот от серебра этого уж больно холодно становилось. Да не могло оно разогнать туч, что над степью тяжестью своей повисли.       Сайтари уже два дня не открывала глаз. Как положил я ее на лежанку под пологом, который смастерил из веток, да сухой листвы, так она и лежит. Недвижима была, казалось, будто и не дышит, но я слышал, как тяжко грудь ее поднималась. Лоскутом каким-то смыл я с лика ее всю кровь, омыл руки, которые тут же побелели. Теперь она слабее осеннего листочка, что вот-вот с дерева сорвется и унесется вдаль, в след за ветрами.       Чаяра я уложил на ветки, какие только удалось собрать. Это мало походило на костер погребальный, что его достоин, но хоть так я мог выказать уважение свое молодому волку. Хотя бы так я мог отдать почет его духу, который уже гуляет с предками нашими в полях Вечности.       Ночами лил дождь, точно сами небеса лили по нам слезы, но я уверен был, что это слезы смеха Ареса, который не мог унять своей веселости. Смеялся он... Я будто чувствовал, как он смеялся надо мной, над моей уверенностью и глупостью. Я сделал ставку на себя и проиграл в битве этой… Снова...       Я сидел под навесом и смотрел на жрицу. Руки ее были перевязаны в нескольких местах. Порезы резкие, но не больно глубокие. Они были от наконечников тех, что вплетены были в кнуты. Видать в пылу и сама не заметила, как руки себе исполосовала. Теперь спит... спит, будто мертвая.       Я не мог отвести от нее глаз, не в силах прикоснуться. С каждым мигом ощущал, что будто морскими волнами ее уносит от меня все дальше. Чувствовал и на себе вину я за смерть ее волчонка... но еще сильнее разверзало мне душу ее страдание. И сам ему поддаюсь, как вспоминаю ее глаза... Глаза девочки, глаза полные ужаса, страха и безнадеги... Чаяр был для нее не просто братом, а братом, которого вырастила она подобно матери. Потеря такая долго еще сердце ее рвать будет, да как бы разум не повредила.       А я все смотрел. Даже этими сырыми ночами не мог я уснуть по-доброму, не мог покоя найти. Все сидел, прислоняясь к дереву, на которое крыша навеса опиралась. Я складывал руки на груди и пытался подумать о том, как бы в чертог к князю пробраться, но... Коли раньше ясной мне картина эта виделась, то теперь нет... Не мог я даже очертаний вообразить... Только переводил глаза на жрицу и думал о временах, когда и она так передо мной, прикованным к постели сидела. Сидела, все руки ее суетились, что-то делали, перебирали.       Дождь, наконец, прекратился. Слишком сыро да грязно... Я к дереву сильнее прислонился и глаза закрыл... Да, дела хуже некуда... Только хотел я предаться дреме, как вывел меня из нее тяжелый вздох. Проснулась... Проснулась... — Сайтари...       Я боялся громко имя ее произнести, но при том, и хотел, чтобы взгляд на меня она свой перевела. Жрица бессильно в крышу убежища нашего смотрела. Стала чаще дышать, но будто еще во сне была. — Сайтари, — чуть громче я произнес ее имя.       С огромной тяжестью, будто к глазам ее были камни привязаны, она посмотрела на меня. Тиха, спокойна, здрава. Грудь ее наполнилась воздухом, а лицо исказилось вдруг, видно от боли. Тело ее напряглось, и жрица попыталась сесть. Уперлась она в листву, пытаясь опору хоть какую найти. Наконец, силы обретя, через боль в теле села. Руками она по лицу провела, будто умывая его. Снова тяжело вздохнула и уставилась на ладони. Глаза ее вдруг расширились, будто память, наконец, озарило светом. Резко в сторону посмотрела... Увидела она, что шагах в тридцати от убежища нашего, костер был собран погребальный... А на нем тело лежит... Ее... Ее брат, отошел к Аресу... По бледным щекам, что впали, будто от тяжести нахлынувшего горя, потекли слезы весенними ручьями. Заискрились глаза янтарные на тусклом солнце.       Подобно волчице, подобно матери, что потеряла свое дитя, жрица вскочила на ноги. Словно молния, метнулась она к брату, за спиной оставляя убежище. Она бежала, бежала к нему, но падала на землю. Чувствуя усталость, начинала ползти, еще сильнее вымазываясь в размягченной дождем земле. Юбка ее из ярко алой стала грязно-коричневой и теперь ноги хозяйки своей запутала. С дикими воплями и криками, что оборачивались стонами, Сайтари пыталась быстрее достичь брата. - Нет! Не-е-е-е-ет!! Арес, нет! Чаяр... Чая-я-яр, нет!!!       Я видел много слез. Не раз наблюдал, как волчицы в стае вцеплялись в только рожденных волчат, что мертвые выходили из их чрева. Я видел кровь, много крови. Но никакое горе так не терзало мне душу...       Сайтари, измазанная грязью, с диким, будто не человеческим воем упала на ветки, на коих брат ее возложен мною был. Отчаянно она царапала маленькие бревнышки ногтями, будто пытаясь от них избавиться. Кричала, вопила изо всех сил. Вся степь слышала эти стоны, и почудилось мне, будто снова начался дождь, плача по молодому волку.       Я дал бы ей время, дал бы упиться своим горем, если бы не увидел кровь вдруг на ее руках. В порываз своих Сайтари руками стала бить по веткам да по сучья, правду жестокую признавать не желая. Так бы и не остановилась она, ибо боли не чувствует, в горе своем плутая. Так бы и билась руками о бревна, пока бы ладони во рваные куски мяса не превратила.       Кинулся я к ней и за плечи, осторожно хватая, стал от костра оттаскивать. Выгнулась она грудью вперед и завыла, словно волк одинокий, что изгнан был. Громче стали ее крики. - А-а-а-а-а-а! Чая-яр!!! Не-е-е-ет!!!       Забилась она, словно ошалевшая, к брату пытаясь вернуться, да я оттаскивать ее сильнее стал, за руки уже назад таща. Вдруг обернулась она вихрем, из хватки моей вырываясь, и со всей спилы в грудь меня ударила. Силы в ударе том, что в мужском было. Не смотрите на нее, что слаба, ведь руки тверже дерева.       На шаг я назад отшатнулся и с глазами ее встретился. Нет... Не обезумела она, разума не лишилась. Но горе затопило ее горячими волнами. А наперебой с ним играла острая и пламенная ярость, которая будто растапливала ее янтарный взор. И даже слезы, что стекали по щекам, неся за собой мокрую грязь, будто обжигали.       Она сильно сжимала зубы, щуплила нос, будто и правда повадки звериные в ней были. С этой яростью и на меня она посмотрела. И показалось на миг мне, что руки ее могут убить. И они готовы убить. Не маленькая девочка, но жрица Ареса. Жрица жестокого бога, она и себе черту эту взяла. В гневе этом она смотрела на меня и будто кинуться хотела, и растерзать на месте, но вдруг замерла. Исчезло с лица ее выражение горя и звуки воплей. Будто что-то увидела, будто прояснилось что в ее уме. Но то, что для нее стало ясным и светлым для меня в миг тот ночью обернулось.       Засмеялась... Засмеялась ярким звонким смехом... Вдруг руки к небу она подняла и еще сильнее веселью своему предалась... - Шутка... Какая шутка!!! Какая прекрасная шутка!! Ах-ха-ха-ха...       Я стоял будто вкопанный в эту грязь, не в силах пошевелиться. Она смеялась, громко смеялась, а смех ее подхватывал степной ветер и уносил за бескрайний горизонт. - Ты...       Вдруг произнесла она, смотря теперь на меня с кривой улыбкой... - Из-за тебя... Все это ты... Анагаст, - вдруг вспомнила она имя старика и снова разразилась смехом.       Не мог я понять ее слов. Будто, и право, разума она лишилась, говорить ничего не стал. Пусть она все сама решит, все сама вынесет. - Какая шутка, - снова повторила она, но вдруг упала на колени и забила руками по земле, - Но за что? За что?!! За что брата ты моего погубил?! За что!!!?       Снова стала одолевать ее ярость, снова стала бить она по земле кулаками. Да земля эта из камней была, а потому снова руки ее кровоточить стали. Ее остановить нужно было, а потому также я за руки ее ухватил и на ноги поднять хотел, но она повисла в воздухе и вдруг с рыком меня оттолкнула. Заблестела в глазах ее ярость. - Не смей! Не смей трогать меня! Даже пальцем! Даже взглядом! - голос ее срывался почти на визг, - ты - проклятье! Проклятье собственного рода! Собственной крови ты проклятье!! Проклятье!       Снова и снова слова эти повторяла, кричала, руками махала. Снова начался дождь, а за ним будто в барабан боевой забился гром. Звук его заглушил крики жрицы. Но мне и слышать их было не нужно. Тупая боль, словно дубиной била по сердцу... Не мог я понять причины ее гнева, не мог и гордости своей заглушить. - Довольно, - лишь прошептал я. - Ты! Все из-за тебя! Анагаст... Потом стая... А потом Чаяр...       На имени брата залилась она слезами. И сквозь них сильнее кричать стала, вопить, словно зверь. - Кто следующий?! Меня... Меня убьешь?!       Она тоскует, горюет по брату. А значит и слова все эти не она говорит... Не она проклинает меня и... Не она... Арес... Как бы хотел я в это поверить. Закрываясь от криков ее, я голову отпустил. Пусть... Пусть кричит... Лишь бы ей легче стало... Накричится и успокоится... - А ведь это я создала тебя... Я... Я создала тебя, со света того вытащила... Я Ареса упросила... Я обмен учредила и я проклятье это на землю наслала... Чаяр говорил мне... Говорил, я не верила..       А вот здесь и меня интерес забрал. Какой обмен? Знал я, что она выходила меня после поединка, знал, что зельями всякими да травами отпаивала, но... Какой обмен? - Какой обмен?       Дождь разыгрался сильнее. Из-за него я не мог увидеть ее слез, но не сомневался, что они были. Сайтари посмотрела на меня, и лицо ее вдруг стало спокойным. Будто приняла она все тяготы и покорно смирилась с ними. Я сделал ей шаг навстречу, хотел слышать каждое слово. - Ты ведь умер тогда, - вдруг слова эти с уст ее сорвались, - Умер...       Говорила она тихо-тихо. Хрупкая и такая, кажется, нежная. Сидела передо мной. Запачкала свои рыжие волосы грязью, лицо белое извозюкала. А я... Волосы висели, не были они собраны, по лицу и телу сбегали водяные дорожки... Умер... Да, тогда действительно умер. Оказался я во тьме, которая горячей и томящей казалась, но при том, вымораживала изнутри. - Анагаст... Спасти желал тебя и способ был. Учредить обмен душами с Аресом и другими Богами...       Нет... Не могло того быть... Нет... Но приговор мне был вынесен... и я чувствовал его ужас... - За душу твою к Аресу отправила я душу вожака. Анагаст притащил мне зверя. Волка матерого. Всю стаю они побили, а вожака привел он мне... Его душа за место твоей к Аресу ушла... Стая за стаю полегла... Анагаст... Племя... Чаяр... Арес наказал меня... Наказал...       Шептала она это раз за разом. Умереть... Я должен был умереть... Значит, я... На мне вина за стаи моей же смерть... Я виноват в том. Я боярина привел, я за место вожака волков выжил... Я... Из-за меня... Я ощутил ее боль в своем сердце. Нет... Нельзя пускаться в унынье, нельзя! Я еще шаг к ней сделал, и рукой хотел лишь коснуться щеки. Ей тяжело, ей больно. Будто земля из-под ног ушла. Я чувствую и как никто иной страдания ее понимаю. Но стоило мне коснуться ее, как жрица руками всплеснула и на меня с гневом посмотрела. - Не трогай! Не трогай! Убирайся... Уходи, куда глаза глядя! Убирайся!! Пошел вон!       Беспомощно смотрел я на нее и не мог признать в ней той Сайтари. Она жила любовью к брату, жила надеждой, которая в нем обитала. Не могла она так быстро себя переписать... не могла принять так быстро другого смысла жизни. Она злилась на меня... всю злость и всю ярость, что внутри себя сейчас сдерживала, она отдала мне... Слова... Слова намного страшнее стали.       Она продолжала кричать, веля мне уйти... Я опустил голову и закрыл глаза, растворился в тишине. Тишина, мне нужна тишина, чтобы покой внутри установился. Покой и решимость, только тогда мог я услышать голос разума. И я услышал его... Оставаться рядом с ней я не могу, она не позволит... Значит, я должен исчезнуть, но лишь для ее глаз. Слова ее жестоки... и сколько бы булата во мне не было, я ощущаю боль... Очень глубокую боль, что рвет сердце... Но я должен понять... Не она это говорит, не Сайтари, но ее ярость и горе.       Да... Тишина дарит смысл... Тишина дарит покой... Я поднялся на ноги и строго на нее посмотрел. Жрица стояла передо мной в крыльях гнева и совершенно не чувствовала неприязни. — Я уйду, — лишь четко я ответил и к лошадям направился.       Не услышал я от нее более ни звука. Молча она наблюдала за тем, как я седлаю своего коня, затягивая туго ремни. Во мгновение ока я оказался уже верхом на лихом жеребце. И показалось мне, что было в глазах ее сожаление... Утихла, казалось, ярость и должна бы она сейчас отринуться от слов своих последних и спустить меня с этого седла. И я бы только рад был, хоть самолюбие и хотелось потешить... А дождь все шел, не желая останавливаться, где-то вдали бил гром. Она смотрела на меня, и видел печаль я в глазах ее. Останови, прошу, останови меня... Но нет. Отвернулась, отвернулась и шагнула к костру погребальному, кладя руки на лоб брата.       Значит, на том и порешим... Не стал я ждать... От меня в стойбище этом остались лишь удары копыт по земле, да и те скоро растаяли в воздухе.       Но гнать коня смысла не было. Остановился я за ближайшими валунами, с которых видны были те, в коих жрица моя осталась. Хватит... Нет проку от этой боли да обиды. Смотреть в будущее надо, и о нем думать, а не о цене своей души... В новом своем пристанище не стал я разводить костров, нашел лишь камень помягче, на котором прикорнуть бы можно. Усталость валила меня с ног, и потому привязал я лошадь к какому-то кусту, да на подушку свою и улегся. Очнулся ото сна я тем же днем, не успело даже солнце зайти. Лошадь была рядом, оружие при мне, кругом тишина. Пойти на первую разведку решился. Забрался за валуны и увидел... Ничего... лишь облака темного дыма и костер, что горел, затмевая небесное светило. Это был погребальный костер Чаяра, с которым теперь он отправился к предкам. Не знаю, как удалось ей развести его в такой ливень. Так, али иначе, но лишь один дым остался, что исходил из центра стоянки, где должна была оставаться Сайтари. Но ни ее там не было, ни ее лошади... исчезла... растворилась в том самом дыме, будто и не лила она здесь слез... Потерял... Я ее потерял...

***

"Смотри в очи мои... В них отражается огонь, что вот-вот пожрет душу твою. Ту, что отправится под копыта коней Владыки. В моих очах отражается твоя Судьба... Та, что привела сюда твоего палача... Твою жрицу Ареса". Ее глаза налились чернотой...