Дорога, устланная Богами

«Не бойся гроз, не бойся холода и ветров, не бойся предательства, не бойся смерти. Это все пустое… Все пройдет, остынет и забудется. Бойся одиночества, ведь оно рождает пустоту. А пустоту сердца человеческого, не заполнишь и всеми морями мира. Ибо она не имеет дна, она суше пустыни… »       Я часто вспоминаю эти слова матери. Наш с Чаяром отец убит был. Клинок Яра вонзился в его сердце. Что было той ночью… Я не забуду того, что я увидела в глазах матушки…       Наша семья крепким сном спала. Палатка наша добрая, теплая была. Отец слыл лучшим охотником в стае после вожака. Куница и я… Наши отцы были друзьями много зим… Да что там зим… Больше четвертины века. Они вместе дружили, вместе дрались, вместе искали женщин, вместе получали от жен волчат. Дружба была их крепка. В ту ночь, когда отец Куницы был убит Яром… Мой отец не находил места. Я помню, как с матерью они громко вели речи под пологом палатки. Об этом молчали, но все знали имя убийцы.       Куница тогда был мал. Стать вожаком мог или мой отец или Яр. Мать не пускала его под солнце. Слезно тогда уговаривала опустить клинок, оставить месть за друга. Сердце отца же пламенело. Не мог он на волю Ареса оставить такую обиду… Той ночью… Решил он идти к Яру, дабы вызов бросить ему и на бой вызвать честный. Как бы матушка не молила его об обратном… Ушел… За пологом выл, словно одинокий волк, степной ветер. Он уносил с собой не только песок, но и душу… Душу моей матери… Утром был сбор стаи. Громкий голос горна освободил нас от снов. Яр стоял живой и невредимый, а отец… Уже не дышал.       Его тело от низа до макушки было пронзено колом. Кровь стекала по деревянному шесту, устремляясь к мертвой земле… Я не видела глаз отца… Не знаю, что застыло в них пред ликом смерти. Не помню, что я тогда испытала… Не помню… Моя душа на ту секунду будто уснула… Хах… Это когда ты смотришь вперед… Смотришь, не можешь отвести взгляда, но при этом слепнешь… Нет, ты все видишь, но не… Не принимаешь… Не пускаешь в мысли, в сердце… Так и я тогда не приняла смерти отца… — Pita*… — лишь это слово сорвалось с моих губ.       Матушка кинулась вперед к телу мужа с яростным криком. Она рыдала и гневалась одновременно… Подол ее юбки поднимался от ветров, от больших прыжков с которыми она прорывалась сквозь толпу… Никто не мог ее остановить и только Яр, что возник будто из-под земли перед ней, ухватил ее за плечи. Не знаю, что сказал он ей в тот миг, но матушка… Она резко впилась ногтями в его волчью морду. На всю жизнь оставила шрам, что прорывал его правую бровь, глаз и щеку. Никто не смел остановить ее… Никто не смел и шагу тогда ступить, ведь в ней видели кровницу Бога… А Яр… Не мог вырвать своей хари из ее ногтей.       Матушка продолжала кромсать его лицо, сыпля яростными словами, коих увы я не понимала, а сейчас забыла… В миг Яр отбросил ее от себя единственным ударом. Мама упала на сухие камни. По губе стекала кровь, но глаза ее были так же яростны и горячи… — Будь ты проклят!!! Проклинаю! Проклинаю тебя!!! Проклинаю я тебя и весь твой собачий род! Будь ты проклят! Именем Ареса проклинаю… Проклинаю тебя! Пусть все, кто кровь твою в себе имеют, все под копыта коней Ареса полягут! Арес!!!       Страшны были те слова. Разорванное лицо предателя перекосилось от злобы. Не было видно ран, все сменилось кровавым месивом. Он в миг рядом с матерью оказался и пнул ногой ее, да так, что та в сторону откатилась. Чаяр, хоть и мал был, да нрав отцовский имел, кинулся к матушке. Но его Яр кувырком в сторону послал… — Змея! Змея поганая!       Только и кричал он. Хотел было он матушку за волосы взять, но на миг тот Анагаст рядом оказался… — Уйди, Яр! Как посмел ты кровницу Ареса тронуть?!       Уже тогда жрец стар был, да силы в нем, что в молодом жеребце. Отогнал он Яра и на матушку посмотрел. Она лежала на земле… Не было слышна ни звука, ни стона, ни всхлипа… Так и стекала кровь по подбородку. Старик устремил зор свой в толпу и на мне остановился… Я знала его с малых лет. Учителем для меня старик был и другом, чуть ли не родным дедом. Но тогда испугалась я его огней, что горели в глазах. — Cagar… Cagar! — зашипела матушка словно пустынная птица.       Слово это означало «раб». Прокляла в то утро Яра мать моя… Новую судьбу сплела ему из горя своего… Страшны были проклятья кровниц… Говорят, что силу они тайную да темную имеют. Говорят, что коли проклянет кого кровница Ареса, так не миновать ему смерти и мук жизненных. да и обратная сторона у слов тех есть. Кровница за них душу свою лишь сильнее чернит…       К матери моей бабки подбежали и помогли подняться. Вмиг стряхнули пыль они с подола ее юбки, стерли кровь с уст, а она все так же шептала это слово «Cagar».       Яр отца моего в предательстве обвинил позже, трусости и бесчестии. Мол… Отец убить хотел его и тайно в палатку ночью пробрался… Но то лишь ложь… Отец не стал бы ровнять себя с лошадиным навозом. Не стал бы он подобно Яру пробиваться во тьме в палатку и резать глотку своему же… Не таков был мой отец… Но доказать то мы не могли… Большинство волков, ведомые обещанным златом Яра пошли за его неправдой… — По волчьему закону щенки предателя принесены в жертву Аресу быть должны, коли не волками являются, — возвел Яр.       Матушка все то время сидела неподвижно… Не сказала более и слова… Не было в ней той женщины, что знала прежде стая… Истинная скифка… Волосы ее горели цветом ночи, переливались блеском на ярком солнце. Глаза были игривые, янтарные и не людские будто. Было в них всегда что-то небесно, то, что сродни Аресу… Тонка и стройна, но крепка будто гора… Эта женщина не знала горя и унынья… Но сейчас… Постарела на тысячи лет… В ней зародилось одиночество, а за ним пришла пустота… — Убить волчат кровницы Ареса хочешь, Яр? Кровь нашего Владыки пролить желаешь? Не боишься?! — грозно предупредил Анагаст.       Только сплюнул предатель. Посмотрел на матушку и пальцем указал. — Она моей станет, — потребовал наглец.       Вся стая обернулась к матери нашей с Чаяром. Она же и не тут была… С того самого дня, с того мига… Ее не было с нами… По законам имел на то Яр право. Все, что принадлежало предателю — земля, скот, дом, женщина… Все переходило к тому, кто мог умереть… — Каат — не просто женщина, Яр.       Каат — так звали мою матушку. Долго длился тот спор. Яр желал избавиться от нас с Чаяром, от Куницы, но тот уже обучался у волков… Мы же были малы и пока свободны… Яр желал стать новым вожаком… Боялась остальная часть племени что сказать. И Яру противиться они не могли, да и кровницу боялись… Трусы… — Azre*… — наконец, сказал Анагаст.       То было изгнание… Лишь спустя года я поняла, что так Анагаст спас нам жизни, а нашей матери честь. Но тогда в семью нашу пришла не только пустота, но и ненависть. Много зим потом я буду нести этот гнев в своей душе. Его же передам и Чаяру… Все знали нашего отца… Знали, уважали, воспевали и хвалили… Но все го лишь пара золотых монет заставили его оклеветать… А остальные. Как смеют они зваться волками, когда сами трусливее овец?       Нам дали самую слабую кобылу, лук, колчан стрел, бутыль воды, вяленого мяса на день и три золотые монеты. Матери вложили в руки ее кинжал. Должны были исчезнуть мы с земель стаи, раствориться во хладе пустоши. О нас должны были забыть, а мы кануть в небытие. Матушка усадила меня и Чаяра на кобылу и взяла ее под уздцы. Только хотели в путь мы отправиться, как Каат развернулась. В миг тот она заглянула в душу каждого, кто видел ее. Она мыслями своими развергла огненную пропасть под ногами волков и произнесла: — Kuti zantu mar kuti*.       Голос ее бал тих, но я тогда уверена была, что слышал каждый ее слова. Ведь тогда страх поселился в сердцах волков… Тогда с уст матушки моей предсказание слетело. " Собачья стая, убита будет собаками». Дрогнули ноги каждого, кто вкусил этого яду… Мы ушли… Исчезли, растворились в степи, будто и не было нас… А стая стала редеть… Год за годом…       Да и нас счастье стороной обошло…

***

      Каждую ночь я просыпалась от крика матери… Медленно душа ее обращалась в прах, а разум покидал мысли… Ей снились кошмары, снился отец… Первые седмицы пустошь стала для нас пыткой, ибо не было покоя здесь. От каждого шороха вздрагивали мы подобно луговым оленям, что заслышали хищника. Мы боялись всего, каждого лучика и каждой тени…       Глаза матушки всегда красны были от холодных слез, что были нескончаемым потоком. Мы с братом так нуждались в тепле ее и ласке, но не могли обрести их не на один вздох… Она никогда не улыбалась… Никогда. Но каждую ночь перед сном Каат повторяла мне на ушко: — Не бойся гроз, не бойся холода и ветров, не бойся предательства, не бойся смерти. Это все пустое… Все пройдет, остынет и забудется. Бойся одиночества, ведь оно рождает пустоту. А пустоту сердца человеческого, не заполнишь и всеми морями мира. Ибо она не имеет дна, она суше пустыни…       Именно пустотой полнилось сердце матушки… Чаяр не понимал того, мал, да глуп совсем. А я видела, что мама наша была лишь тлеющим угольком. Даже маленькое волнение ветра могло ее затушить… Так и произошло…       Я никогда не гневалась на Ареса… Нет… По крови матери я стала его родней. Но почему он заставил мое тело и мою душу пережить такое горе… Отец, а потом и… Мама…       Мы сидели на холодном песчаннике… Я и брат… Перед нами лежала красивая женщина. Да, я всегда считала ее красивой. Она совмещала в себе холод луны и тепло пламени… Сейчас же… Не было жизни в ее костях, в ее глазах… -… Mata, — раз за разом повторял Чаяр.       Могут ли малехонькие дети устроить достойные похороны? Об эту землю избили мы все руки, чтобы похоронить мать как жрицу Ареса. Да то невозможно было. Ведь не земля здесь, а одни камни. Облазали тогда мы все просторы и смогли круг выложить из веток и тело ее внутрь уложить. Я нарвала степных цветов и вложила их в ее онемевшие руки. Голубоватые бутоны источали тонкий аромат. Погребальный костер был готов.       С рук да ног матери сняла я золотые браслеты с колокольчиками. С пояса ее забрала кинжал, что принадлежал до меня всем кровницам Ареса. Отныне и я ею становлюсь. На меня легла честь предков и позор их падения.       Мы сидели рядом с ней до рассвета. Чуть солнце зарумянило облака, я взяла Чаяра за руку и отвела в сторону. Через одно биение сердца ветки озарились ярким пламенем. Вместе с тяжелым дымом отправилась душа моей матери к небесам во владения Ареса. Верю… Там она, наконец, встретится с отцом и улыбнется…       Я же поросла сталью, так как мхом порастает дерево. Никого, кроме брата не желала я пускать в свое сердце. Ненависть к стае сидела во мне будто щедрая старуха, готова с каждым поделиться своими дарами. Желание отомстить… Оно столь непреодолимо… Эта жажда сводит с ума и только терпение может сдержать в узде такого человека. Моя надежда спала в брате. В его кинжале, в его грации и хищности, в его умении… Он бы сразился с вожаком, под милостью Ареса занял бы это место. И я бы при нем была.       Я столько раз представляла голову Яра, которую я возгружаю на пику… Я тысячи раз видела, как течет кровь из его глаз… Я видела, как его тело рвется на части, которые позже съедят пустынные собаки и склюют падальщики… А его голова бы так и стояла перед моей палаткой. Кожа, мышцы — все бы это сгнило под палящим солнцем… Я бы ждала, пока этот череп не стал бы белоснежно белым, пока бы он не высох… А потом я бы кинжалом выскребла на нем лишь один символ — Cagar или «раб». Да, Яр родился скифом… Свободным скифом. Но важно ли кем ты родился? Важно, кем умер… Яр бы умер рабом…       Судьбу нельзя угадать, да и предвидеть ее не дано ни одному человеку. Она, словно вольная кобылица, скачет по степи и направляется туда, куда сама повернет ветер. Так и нас с Чаяром развернуло совершенно не к тому, о чем грезили. Но признаюсь… Только последние дни я стала спокойно спать… Сколько бы опасностей вокруг не было, кто бы с мечами да топорами не бегал, а я не чувствую страха или опасений… Тихо и так спокойно в душе моей мятежной… — Эй, жрица… О чем призадумалась?       Этот голос постоянно нарушал мою тишину, что внутри покоилась… Он постоянно вырывал меня из раздумий, за что и благодарна… Много думать вредно, особенно о пустом. Я повернула голову к волку. — Все то тебе надо знать, — чуть прошептала я и снова глаза прикрыла, будто дреме предаюсь. — Отчего бы и не знать, — усмехнулся скиф.       Шибко смешил меня этот волк, да и злил порой не меньше. Да было что-то такое в нем, что отпустить меня не могло. Порой, когда он не видит, я долго всматриваюсь в его черты. Так и сейчас лежит он на соломе, в потолок поруба уставился. Держит в зубак какую-то соломинку, руки под голову подложил и доволен. Будто и не тревожит его ничто. — Ты шептала что-то. Заклинание какое? — не унимался Куница. — Проклятье. — Кого недобрым словом вспоминала? — все подсмеивался он. — Яра, — серьезно ответила я.       Даже ветер, казалось, утих за крепкими камнями… Луна стыдливо спряталась за черные тучи, и если бы не свет факелов, вечный мрак бы спустился на землю. Куница пронзительно на меня посмотрел. Подумали мы в тот миг об одном и том же. — Он вас из стаи выгнал? — Он отца моего убил, оболгал, мать опорочить хотел, а нас с Чаяром в жертву Аресу принести, как щенят предателя, — как на духу я ответила.       Куница теперь не сводил с меня глаз. Эта история у нас едина была. Не знаю, что подогрело меня, что заставило рассказать эту историю. Но я выложила все… Все до последней капли.       У меня вдруг задрожали руки. Я поднялась на ноги и подошла ближе к факелу. Кожу опалил его жар. Куница тоже поднялся и за мной встал. — Почему сама не решилась сразиться? Зачем ждала брата? — Я? За место вожака? Я жрица, вожак — не мое место.       Меня вдруг пробил холод. Он словно закрался в сами кости и стал вымораживать меня изнутри. Я ближе подошла к огню, чтобы согреться. — Вожаком должен был стать Чаяр. Он хорошо дерется, правда хорошо. И у него есть разум. Вспыльчив, глуп по младости, но честен и справедлив.       Мой взгляд упал на брата, который спал рядом. В нем моя отрада, в нем мой свет. — А ты? — А я жрица. Этой ноши мне хватает.       Мне стало еще холоднее. Теперь тряслись не руки, а все тело. Странная тупая боль застряла в голове. Все это от памяти… От проклятой, больной памяти. Чудилось мне, что от этого мороза я упаду. Кажется, даже ноги ослабли и стали рыхлыми, как снег. Но тут же в жар меня кинуло, когда руки чьи-то на мои плечи легли. Уверена, в тот миг взглядом я могла бы спалить весь поруб, ведь я так покраснела.       Я медленно стала поворачиваться к волку. Он был на голову меня выше и много шире в плечах. Мне пришлось немного задернуть голову, чтобы встретиться с его глазами. А они как всегда смеялись, хоть и видела я в них тонкой линией страх. Да то не страх перед бурей или боем. То страх ранить и обидеть, напугать… Знаю, горели мои щеки, но надеюсь, медный свет факела скрывал румянец.       Шея волка была исписана татуировками… Каждая что-то в себе несла и долго мне рассказывать об их смысле. Но сейчас мне хотелось бы коснуться каждой. Они были мне интересны, словно ребенку маленькому. Линии тонких, едва заметных шрамов описывали его правую щеку, уходя вниз к подбородку… Их почти не видно, только вблизи.       Я часто рассматривала его нос, уверена, тысячи раз сломанный в бою. Я часто пыталась разглядеть и глаза. В них по правде было что-то исконно волчье… Что-то сумасшедшее и бешенное… И мне это нравилось.       Он все так же держал меня за плечи, мне казалось, я слышала его сердце и наверняка бы услышала, если бы не биение моего. Согрелась… Я согрелась, но страшно было лишь на миг от жара этого обратиться пеплом.       Я снова взглянула на шею… Еще свежий, совсем недавно затянувшийся рубец… В голове всплыл тот день, когда я видела, казалось, смерть Куницы. Я помню предательский блеск его крови на кинжале, который сжимала рука Яра. Я помню волка, который упал было на земь, который захлебывался в своей же крови, но боролся, дрался до конца… Помню, как горели его глаза… Помню, как он уснул на месте сечи и его утащили в сторону…       Бой был окончен, и я хотела раствориться в стороне тьмы, но Анагаст призвал меня… Сердце мое сейчас обагрилось огнем… Нет… Не хочу… Не хочу снова того видеть… Хочу вырезать из головы своей те секунды, хочу забыть его кровь на своих руках… Не дай, Арес… Не дай снова испытать того ни мне, ни ему…       Не утерпела, правой рукой, осторожно, боясь всколыхнуть, я коснулась шрама на шее. Куница даже не шелохнулся. Я провела пальцем по всей длине рубца и будто ощутила боль под ним, у меня застонали пальцы. — Болит? — еле слышно прошептала я.       Волк лишь снова усмехнулся… Смеется, все смеется смерти в лицо… Смеется, как бы она не грозила ему… — Нет, — также тихо прошептал он.       Чаяр был прав. Куница — проклятье. Мое проклятье. И видит Арес, я готова принять его… Готова сложить за него кости.