Дорога, устланная Богами

      Степь огромна, да пуста больно. Нету здесь ни лесов дремучих, ни градов шумных. Изредка люди ходят да и те, что приходят не больно добры. Торговцы все только ходят. Бывает, и в степь и сюда зайдут. Место это диковинно было: за скалой оно крылось. Та, будто стена кривая стоянку небольшую скрывало от ветров холодных. Рядом же ручей тек. Тонкий он был да пересыхал частенько, но вода в степи лишней не станет, здесь же она чиста была, будто слеза девичья.       В небо дым от костра полупотухшего поднимается, треск дров сыроватых раздаётся. У огня коряга старая валяется, к суку её кляча привязана, копыта её затерты почти, да ноги уже подкашиваются. Лёжа спит старуха, больно тяжко стоять, да еще тяжелее будет на ноги подыматься. Одинокая палатка в степи под отвесным холмом расположилась. Построенная на ветвях сухих, переплетеных, что шкурами износившимися покрыты, да тканями красными, словно кровью пропитанными, опоясана она. Пред входом во палатку ту два кола стояло в землю воткнутых, а на них черепа бараньи посажены. Лбы их да рога кровью отливали. Земля здесь сухая, бесплодная. Чутьветерок поднимется, так и пыль всю подымет.       Из палатки напевы народные доносились, словно шёпот да песни материнские. Аромат из-под шкур чудной исходил, да свет от лучинки. Легонькие постукивания, да звон колокольчиков, уши заставляли у клячи старой дёргаться.       Вдруг затихло все, только костёр потрескивал. Дева в наряде чудом вышла. Юбка то была красная да широкая, расшитая по обычаям древним, и нагрудник из ткани той же плотной алой, что грудь, да плечи прикрывал. Живот тонкий нагой оставался и руки голы. На них вилась роспись чудная, словно завитки ветвей древа. Потоки огня волнами с макушки до бедер широких свисали. Глаза янтарные во тьму вглядываться стали. Рука правая за спину потянулась и уже за кинжала рукоять схватилась. Чуть звякнула сталь, как во свете огня очертания человека проявились. — Кто таков будешь? — грозный голос девичий прокричал. — Я это, жрица. Не пускай зла столько, ослепит оно глаза твои. Туманом заволочет чёрным.       На свет старик вышел с посохом, за ним лошадь шла с рогами, да колокольчики на них позвянькивали. Их игру дева услыхала да всполошилась вся. Анагаст коня, в телегу запряженного, под уздцы за собой вёл. — Ах… Ты это… — Я… Сдержишь слово ты своё? Спасешь волка? — Жив ли ещё? — вопрошала она удивленно. — Твоими мольбами да наговорами. — Уплата за жизнь его нужна. Привёл ты душу мне вторую? — В повозке оба, — произнёс Анагаст и к телеге поплелся.       Дева за ним на землю с ковров ступила пятой голою и резво к повозке направилась. Во кибитке той два волка лежали. Оба дух ещё в теле держали. Второй, что жертвенником станет, был… Зверь. — Анагаст, что это? — с удивлением спросила дева. — Волк, — так же твёрдо старик ответил. — По что ты мне зверя дикого привёз сюда? — Ты душу волка просила. Его тебе я и достал. Он вожак в своей стае, лучший воин. Всех перебить пришлось… Только так до него добрались.       Жрица взгляд грозный на старца перевела. Сурова она была да взбаламучена словами такими. — Вы стаю волчью перерезали? — с гневом произнесла жрица, — Не к добру это, Анагаст. Знак плохой.       Не до того было жрецу аресову. Не о знаках он да не о проклятьях думу думал. — Так возьмёшь душу его? — Ты хочешь Аресу душу зверя в заместо человеческой даровать? — Мы и так супротив воли его пошли. — Он не примет такого обмена.       Старец к деве подошёл. Пронзительно глаза волка старого блеснули. В них боль жрица заметила. Жаль ей старика стало. Стая умирает. Вожак нужен сильный да хитрый, только такой дела поправит да выход отыщет. Непреклонен был Анагаст, как и дева. — Вместе с тобой Ареса молить буду, здесь. — Я Ареса молить не стану. Я лишь сделку предложу, уговор. Согласится коли, выживет волк. Ежели нет, то ни слова молитвы за душу его с уст моих не упадёт.       Голос её был холоден, словно сталь, непреклонен. В глаза огненные вглядывался старик, все правду рассмотреть желал. Отчего гневна да зла так дева юная? Что за камень в груди вместо сердца затаился? — Setra* — раздался вдруг голос звонкий.       Из палатки выскочил волчонок. Это был молодой скиф, что чуть ниже жрицы ставался. Ему было не больше пятнадцати зим. Тело его крепкое, но худощавое и тонкое. По лику видно, что изворотлив и быстр. По бокам тёмные волосы срезаны, а по середине в косу одну сплетены, кончались они коротким хвостом. На шее из-под кожаной жилетки виделись чёрные татуировки, что сплетались подобно ветвям столетних деревьев.       Для скифов на теле рисунки это не просто прихоть молодая. Каждую татуировку заслужить ты должен своим кинжалом, своими ногами, своими руками. Этот мальчонок первую роспись свою на шестой зиме получил. То был символ ворона.       Нос у волчонка был прямой и заостренный, губы тонкие. А глаза то… Чёрные, словно небо ночное, непроглядные. А в очах этих словно, языки пламени, черти танцуют, во тьме кутаясь. — Чаяр, — тихо произнесла жрица.       В один миг оказался волчонок рядом с повозкой. Шустёр был. Взгляд острый он на старца бросил и тут же руки скрестил к плечам, чуть наклонился. Обычай таков был, что жреца аресова приветствовать надобно. — Вырос он совсем, — со старой добротой Анагаст произнёс.       Дева на волчонка посмотрела и руку ему на плечо положила. Что-то тёплое да материнской в глазах её холодных отразилось. Вся в лице переменилась. — Вырос. Зим много прошло, сколько воды утекло да песчинок унесло, что и не сочтешь. Так может и забыть следует, да огонь то не гаснет. Как потушить мне его, Анагаст?       Слова те чудные были. Смысл их скрыт был ото всех кроме старика да Ареса. Шаг вперёд жрец сделал да вздохнул устало. — Только огнем испытание породит добротную сталь, — такой ответ дал старец.       Волчонок лишь глазами от девы к Анагасту водил. Тайною стали слова эти. Иного же не ждал парнишка. Слова жрецов всегда непонятны да чудны. — Помоги, Чаяр, повозку до палатки довести. Да концом другим поверните. А после снимите мне раненого, на шкуры уложите.       Чётко да резко слова эти кинув, дева к палатке направилась. Волчонок же на старца посмотрел. Уважал он его, знал с малых лет, да вот говорил мало. Порой и хотелось ему спросить что у жреца аресова, да не мог. То-ли боялся, то-ли слишком почитал. — Подсоби, паренёк, — проговорил Анагаст да за телегу отошёл.       Заиграли колокольчики у лошади на рогах, копыта с цокотом по камням ступать опасливо стали. Чаяр животину под уздцы взял, да к палатке повёл. — Осторожнее, трясти нельзя, — пробурчал старец.       Из палатки вдруг дымок пошёл. Он в небо поднимался, словно тучка прозрачная, запах чудной раздавая. Послышалось постукивания, да трав шелест. Из-под шкур дева вышла. — В палатку его занесите да и зверя тоже, ток ко входу положите. Как шкуры я закрою, за огнём сядьте. Видеть вам да слышать не нужно этого, — резко жрица рассудила. — Ежели нужно будет чего, так скажи.       Дева на старика посмотрела. Суров он был да твёрд, как камень. Много волк старый на пути своём повидал, испытал столько, сколько и во страшном видении ночном не увидать. Знал он, какого это смерть народа своего узревать. Жрица в глаза его уставшие посмотрела. В них надежда жила, тёплая такая, словно отцовская. Не понимала дева, отчего сердце волка так мается, да трясётся за скифа этого. — Моли Ареса, Анагаст. Лишь его милость мне нужна. Более ничего не надобно.       Чаяр со старцем Куницу на ткани хлипенькой подняли с повозки осторожненько, да спустили на земь. Стали в палатку затаскивать. Под шкурами, пусть и худоватыми, тепло было. Стояла жаровня здесь небольшая, да угли в ней красные пеклись. На столе низехоньком мешочки открытые с зерном да травами ароматным стояли. Тут же и фляги, да миски глиняные. Сундук рядом покрытый стоял. Утвари мало тут было, да и не мудрено. Стоянка бедна эта да пуста, словно степь ныне.       В достатке только камни имелись. Но было тут и богатство одно. К столбу главному прибит идол был, что из золота чистого во времена древние лился. Мужчина крепкий изображён, в руках меч он держит, над головой вздымая. Фигура небольшая была, по локоть от пальцев. Такие идолы скрывали жрецы в храмах скифских. Пред ними кровь жертвы рекой разливали.       Рядом с идолом сухая ветвь дерева привязана была, а на ней ленты цветные. От тепла, что с углей шло, колыхались они легонечко. Тут и бусины висели цветные да перья диковинные — Сюда положите, — указала дева рукой на шкуры пред идолом.       Волки полумертвое тело пред аресовым ликом на шкуры аккуратно опустили. Дышал… Ещё дышал, сердце бьётся, но тихонечко. — Теперь ступайте.       В палатке теперь только жрица осталась, да зверя два. Арес по разному рассудит может. Душу одну он заберёт сегодня. Может же ярость в нем проснуться, тогда обе заволочет. Да коли гнев откроется… Все три души обратятся в копыта его коней, тогда уж не видать им полей Вечности, да золотых степей за алым морем, где предки их пируют.       Жрица взяла горсть трав в одну руку, да семян в другую и к жаровне подошла. Лишь миг она на огни красные смотрела. После кинула в них обе горсти. Трава тлеть да гореть стала, а семена засушиваться. Аромат от них пряный пошёл, что горечью отдавал, да сладостью.       Дева воздух тёплый втянула да выдохнула томно. Аромат этот наполнял лёгкие и подобно вину по телу разливался. Он опьянял. Дева на колени села пред скифом. Рукой одной коснулась осторожно лба. Два пальца, вместе сведенные медленно вниз поползли. Лоб, нос, губы, подбородок, изрезанная шея, грудь, живот. На последних ранах остановились два пальца. Это был путь, что словно открывал полу холодное нутро волка, освещая душу теплом жаровни.       Жрица вдруг из-за спины кинжал достала, что из серебра из чистого отлит. На нем по всему лезвию прорезались, словно вода сквозь весенний лёд, золотые узоры. Это было древнее искусство её народа. Таких кинжалов уже не создают. Одним Богам известно, какую память древнюю таит в себе металл. Кинжал этот по кровной линии передаётся. От кровницы к кровнице.       Дева вспорола ткань кровью и грязью пропитанную, оголяя израненное тело. Взяла она тряпку, в воде смочила и грязь стала стирать с кожи. — Ежели умрёшь сегодня, не гоже пред Аресом да предками стоять в такой грязи, — изрекла она.       Так явно проступали алые раны. На краях их запеклась кровь. Глубокие порезы пугали взор жрицы, понимала она, что выжить ему трудно станет. Не привязан бы был к руке камень жреческий, давно бы дух его тело покинул. Он дышал… Тяжело дышал. Билось сердечко, но сонно так, что казалось затихнет вот вот. — Арес…       Вдруг рык раздался в палатке. Жрица взгляд в сторону перевела, не устрашаясь. — Ну что, очнулся стало быть?       Волк, что связанный был, сильный рык издал. Чуял зверь опасность незримую, что от женщины исходила. Верёвки ненавистные сорвать он желал. Запах свободы манил все сильнее.       Жрица же вернула взгляд к скифу. Она нож в сторону отложила, а руками глаза его накрыла да грудь. Медленно дева очи закрыла. Вновь аромат тайный она вздохнула. — Арес… Взываю к тебе и милости твоей. Я пред тобой, Господин, — уверенно голос молодой звучал.       Слова далече чудные послышались, древние да неизведанные. Трепетали губы в неспешно молитве, что изречена была жрецами и до неё. Руки девы на лбу волка рисунки неведанные выводили, словно письмена древние. — Арес, властитель ты душ всех живых. Воля твоя чтима и непреклонна, но позволь… Позволь мечу, что руки эти держали и дальше кровь лить во славу твою! Позволь нести волку страх и имя твоё! Прими душу зверя взамест человеческой. Арес, я к милости взываю твоей! — на миг она остановилась, воздуху грудь полную набрала, — Арес!!!       Крик её истошный вмиг тишину разразил. Он раскату грома подобно прокатился по земле. Яростен он был, грозен. Призыв сам Бог на небесах услыхать должен. У входа вновь волк зарычал, но глас его слабее был. Опять слова древние на губах алых заиграл.       Вдруг дева нож схватила и с колен поднялась. В обеих руках она кинжал держала, возложа на пальцы. Над воином руки вытянутые повисли. Глаза огненные на золотой лик Бога смотрели, а губы все трепетали. — Rik hol ma tir. Ehater sarte gan ki. Ruktar mi de roz! Ares*…       Резко окончив молитву жрица повернулась к волку. Зверь, кончину скорую чуя, завыл жалобно. Нерушимы остались глаза янтарные, жестоки, холодны. Дева пред волком села. Он чуть зубы обнажил. Жрица чашку глиняную подставила и кинжал к губам приставила. — Arga*…       Шепот был тихим. Только металл холодный его слышал, да уши Бога. В этот же миг дева приставила кинжал к горлу волчьему и в раз перерезала. Кровь горячая на землю брызнула и в чарку полилась, до краев ее наполняя. Хрипел зверь еще… Бился да скулил, вот только напрасно то. Руки девы кровью были облиты, с кончика кинжала она стекла. Пыхтел еще, скулил зверь, но кончина его здесь уже… — Это твоя душа, Арес, — твердо произнесла жрица.       Зверь последний дух испустил. Дева кинжалом на лбу его вырезала знак древний, что ныне сущность его отображал. Жертва. В степи пробил гром, просияла молния. — Арес…       Это Бог ее едет по небу на колеснице. Раздаются удары коней его. За душой он идет, или за душами. Жрица тут же к скифу подошла. В одной руке она кинжал держала, во второй чашу с волчьей кровью. Положив нож на грудь воина, дева тихо прошептала: — Кровь волка отныне на тебе, ибо жертвою за тебя он пал.       Жрица обмакнула два пальца в чаше и на лбу волка нарисовала знак, противоположный зверю. Живущий. Такой же знак теперь и ее лоб украшал. Капелька крови скатилась на нос и на губы ее попала. Во рту вкус чужой узнался… Теперь жрица в кровь обмакнула обе руки и по лицу провела, шее, словно умывалась она ею, упивалась. Рот воздух ловил да глотал жадно. Кровь горячая еще была, тепкая…       Вновь раскат грома ударил, да так… земля словно задрожала. Молния светом своим небеса озарила. Страх закрался в душу жрицы. Неужто не примет жертву Арес. Ладно, скиф, но Бог в гневе и ее душу забрать может, и брата ее. Может и проклятье он наслать, такое, что за всю жизнь не отмоешься.       Дева руки на плечах скрестила и идолу поклонилась, что на стене висел. Страшно ей было, да не за себя тряслась, за брата. Один он у нее, единственный. Воспитала она его в одиночестве, словно рысь котенка своего. Родители их погибли давно… незаслуженно. За то и гнев в душе девы сидел. На всю стаю злость она держала. Брата больше всего на свете любила, за него душу отдать была готова. — Арес…заклинаю, меня накажи, душу мою забери, но брата не тронь!       Сердце билось, словно искры, что из-под молота вылетали. Руки ее, что кровью зверя окроплены были, теперь холоднее льда стали. Тонкие пальцы тряслись, словно листья на порывистом ветру.       Молния в землю ударила, словно сжечь ее желая. Грома вновь раскат по небу прокатился, сотрясая его и камни степные. Грохот такой стоял, будто тысячи молотов по наковальням ударили. Казалось разломится земля под ногами, открывая путь адскому огню.       Виделось — горы упали, иссохла вода в реках, да морях, да океанах. Вместе с ударом этим все жизни на земле перевернулись, сама Судьба ход свой изменила, нити переплела в дорогу новую, ибо душа человеческая из мертвых восстала.       Тишина… Потеплел ветер хладный. Сторонку развернул, да с юга повеял.       Жрица к тишине прислушивалась, каждого шороха теперь боялась. Рассказывали старухи-ведуньи раньше, что пред тем, как душу забрать и мертвеца и жертвы, а может и жрицы, Арес к жилищу их сам спускался. Поступь его тяжела, но услышать ее сложно. Страшилась дева, что неровен час, придет Арес к ее стоянке.       Тишину теперь вздох тяжелый прервал. Дева с колен вдруг поднялась и на вход посмотрела, сердце ее замерло, но… Не было никого, кроме зверя мертвого. Кто дышал? Почувствовала дева взгляд на себе тяжелый, словно в спину впивался кто-то. Поворачиваться она стала медленно. Ничего не было… Кроме глаз мертвеца. Только два янтаря смотрели на нее, а в глубине их… Горел огонь… Тот самый огонь живой души…тот самый, что, казалось, угас навсегда.