«… Чон Чонгук, кажется, прошло больше двух недель, как мы с Вами высылаем друг другу письма. Однако, на протяжении всего этого времени Вы так и не объявились предо мною; не показали себя и голос свой…»
О, как ошибалась моя ненаглядная Пак Саран! Я был с ней за те две недели не менее семи раз! Разделял с ней воздух в четырех стен гримерной, шел по влажному от дождя асфальту, разделяя с ее чудесным станом одну дорогу. Мы шли чуть ли не нога в ногу, а я все корил себя за мысль: коснуться ее холодной руки и укутать кисть ее в свою теплую, ласково поглаживая тыльную сторону ее ладони большим пальцем. Мне было печально от того, что только я проводил с ней время, в то время как Амура Селин ощущала себя одной. Чувствовала ли она мое присутствие? Должно быть, нет. Знал бы ты, читатель, как хотелось мне раскрыться, дать возможность Пак Саран понять, что она не одна, что вот он — я, готовый защитить ее от жестокого мира и холодной погоды. Я до сих пор не знаю, привязалась ли Пак Саран ко мне и моим письмам, но каждый раз, стоило мне посетить пьесу с ее участием, я запечатлял ее бегающий по залу взгляд, точно выискивающий кого-то. Всеми фибрами душа моя надеяться, что око ее ищет меня, того самого загадочного Чон Чонгука, фаната ее ролей и просто искренне влюбленного паренька. В один из дней я был с ней и еще одной актрисой в гримерной. (Вторую звали Нам Хёри, и видел я ее неоднократно, ведь игра ее также была известна каждому, кто присутствовал на известных здешних спектаклях более трех раз; однако с большей уверенностью я мог сказать, что Нам Хёри была старше моей Амуры Селин на десяток, так точно). Я был с ними и одновременно нет, девушки разговаривали на не особо известную мне тему, должно быть, обсуждая специальную технику для лучшего представления на сцене, только я почти не слушал их, лишь сидел на кресле, да наблюдал за Амурой Селин, как стан ее вальяжно передвигался, как рука изящно хватала с туалетного столика косметический продукт. Две актрисы вертелись у зеркала, и одно не понимал я: что вообще Нам Хёри тут забыла, ведь, бесспорно, она работает в Национальном театре на протяжении полутора десятка лет (если верить информационным афишам на стенах при входе в театр) и, разумеется, у актрисы с таким стажем есть своя собственная гримерная. Но задумался над этим вопрос я недолго, вскоре вновь погрузился в свои думы, влюбленно сопровождая взглядом каждое движение Пак Саран, как вдруг услышал со стороны свое имя: — Между делом хочу спросить у тебя о Чон Чонгуне. Он все так же пишет тебе? — Чон Чонгуке, — исправила наставницу Пак Саран, не отрываясь от нанесения какого-то пурпурного косметического средства на свои щеки, — да, онни, пишет, а что такое? — Любопытство, — на губах Нам я запечатлел улыбку, пусть обе актрисы и стояли ко мне спиной; немного погодя она продолжила: — А он так и не показался тебе? — Не показался, — послышался вздох. — Какой-то он скрытный, не находишь? — Нахожу, онни. Мне уже сделалось интересно взглянуть на него хоть глазком! — Я про то же, Амура! Ни один мой поклонник не выражал свою любовь таким путем, при этом ни разу не представ передо мной, — Нам Хёри задумчиво усмехнулась, должно быть, погружаясь в свои думы. — Этот парень знает, как привлечь к себе внимание. Было забавно подслушивать их беседу, пусть я и чувствовал себя неловко. Однако и не думал я, что актрисы заведут про меня речь в своем женском разговоре! В любом случае ответы Амуры Селин побуждали меня тогда искренне улыбнуться. В четвертом же письме я объяснил причину своей «скрытности». Сказал частично правду, которая, как видно, показалась Пак Саран забавной:«… Незаметный человек? Точно невидимый? Чон Чонгук, это вздор! Не смешите меня, прошу Вас. Отчего же у Вас столь мала самооценка? Уверена я, что если бы Вы подошли ко мне хоть раз, в оные разы я бы заметила Вас определенно. Каждый человек на Земле представлен одним экземпляром, он единственное и неповторимое событие, которое будет замечено бесспорно. Вы ли так не считаете? Мысли Ваши, рассуждения побуждают впасть меня в задумчивость; пишите так красиво и душевно, однако боитесь показаться на глаза… Быть может, Вы трус? Или я Вас чем-то смущаю?..»
Почти все тогдашнее письмо ее содержало рассуждения походящего на этого контекста. Трус ли я? Можно ли это назвать трусостью? Я попросту боюсь ошеломить ее, раскрыв всю правду своей личности, невидимой личности. Определенно трус. Я влюблен в эту девушку настолько, что боюсь спугнуть ее, или, как бы это не звучало, отправить прямым рейсом в психиатрическую больницу. В этот день, как почти во все остальные, я вышел подышать воздухом. С последними событиями, связанные с Амурой Селин и потрясавшие меня, я совсем позабыл рассказать вам о работе. Ныне я сотрудничаю с читательской газетой, что каждый понедельник отправляется в каждый дом, да квартиру главного города. Мои стихи ныне будут публиковаться там, за что, помимо работ на заказ, которые я выполнял ранее, мне будет поступать заработок, после каждого моего отправленного в издательство произведения. Был ли я счастлив? Определенно. Все казалось столь хорошим и гладким, однако, в душе моей выли бураны. Причина этому была же вновь моя возлюбленная. Я посещал ее выступления, разделял с ней тишину и минуты, писал письма и порядком мучился, не решаясь рассказать ей правду. Мне хотелось с ней заговорить, прикоснуться к руке ее, но помимо всего этого я не знал, с чего начать и как лучше преподнести ей себя. От этого на пару дней я погряз в задумчивость, почти не выходил из дома, только высылал письма со своими работами в газетное издательство. Те пару дней я не осмелился отправить Пак Саран ни одного письма, и от этого не видел и ее конверта в пороге, подле двери и почтовой щелки. Я знал, что грубо пропадать так резко, особенно после того, как выслал отвратительный и, наверное, столь грубый отказал в очередной встрече, предложенной актрисой. Я гулял по мосту Банпо, пуская задумчивые взгляды в реку Ханган. Слышали о такой? Многое связано с этой городской речкой, в особенности, плохого; понимаете, о чем я? Только вот я все равно люблю этот мост и место это. Красиво тут, особенно в моменты, когда солнце находится на горизонте, будь-то это закат, или рассвет. Все одно, — эстетично и красиво. На протяжении всей прогулки я думал о любви и смелости, которые волнует меня в последнее время. Я чувствовал скуку и одинокость; без общения, хоть и не столь долгого, с актрисой национального театра я чувствовал себя именно так, — опустошенно. Буря металась внутри, поднимая с почвы ростки, будоража все нервы; даже плохая привычка, как курение, зачастила в моем обиходе. И каждый день я выходил из своей небольшой комнаты в надежде увидеть бумажный конверт в своем пороге. Только в пороге я мог запечатлеть лишь уже изношенный временем коврик, да будь он проклят; осторченел так сильно, что будь здоров, Чон Чонгук. Однако стоило мне пожаловаться вам, как на следующий день я чуть ли не достиг потолка своей квартиры, когда от радости подскочил в пороге, увидев конверт. Было бы забавно, если после я распознал в нем ничтожную квитанцию, но нет же! Точно письмо от Пак Саран, своими же глазами прочел! В письме я прочел такие вещи, от которых сердце мое готово было подняться на небеса, точно цены на сдачу недвижимости, от которых я, однако, значительно страдаю, но не об этом. На пожелтевшем листке я прочел то, что внутреннее желал прочесть, кажется, с самого первого дня нашего с Пак Саран общения: простите, читатель, зачитывать его я Вам не буду, разве что расскажу словесно и передам основную суть. Она скучала по мне; скучала и ждала, желала увидеть и столь пытливо отыскать в толпе зрителей на каждом представлении. О боже, как мне льстило и как я был счастлив читать такие вещи! Мое сердце было готово распасться на части, чтобы вновь прочесть то драгоценное и склеить его. Писала она, что каждое утро с детским восторгом получала газету от почтальона, а причиной этому были мои стихи. Слезы норовились собраться в уголках глаз от прочтенного, да я им не позволил! Не верилось мне, что прочтенное мною являлось действительностью. Как же это? Столь чудесная девушка с трепетом читала мои работы и ждала моего письма? А я, негодник, да чтоб меня… притворился несчастным, ссылаясь на трусость своей натуры. В конце Пак Саран попросила в моем следующем письме (ах, как мне льстила ее надежда на мой ответ) рассказать немного о себе, поведать свои истории, если встреча с ней кажется мне чем-то невыполнимым. Под натиском эмоций и переполняющих меня чувств я принялся писать ответ. Не могу сказать точно, сколько ушло времени, чтобы я смог прочесть уже готовое письмо. Но я не спешил, однако поскорей желал выслать конверт Амуре Селин, дабы не терзать ее сердце. В письме я вновь затронул свою особенность и почему-то извинился за это, хоть и не привык обсуждать свою невидимость в ключе, а-ля «это ужасно, и как господь всемогущий не сжалился надо мной за такую напасть». Одно я решил точно: делать уверенные сажки вперед, — и ни один назад. Ибо нелогичны мои действия, вы так не считаете? Одно мне было непонятно: питает Пак Саран ко мне любовные чувства, или это лишь привычка, добрая и искренняя, словно я ее старый друг, общение с которым ей скрашивает жизнь? Не хотелось думать о втором варианте, ибо он больше походил на правду. Разве можно влюбиться в человека, ни разу не имея с ним живого общения и не видя своими глазами его особенности? Я так не думаю.***
В холле было людно, я бы сказал даже слишком; но данная атмосфера мне привычна, пусть и не любо мне смешение голосов, которые давят на ушные перепонки, особенно когда голоса, бог с ним, женщин, но и мужчин (!) столь возбуждены и гулки. Желание было одно: перемотать время, когда все рассядутся по своим местам и начнется долгожданная пьеса, точно мое спасение. Но спасения как такового не было. Все действия актеров я наблюдал, словно в звуконепроницаемом вакууме. Глазами я любовался историей и Ею, ушами внимал акустику зала Тальорым, но все было столь мутным и нечетким; однако мыслями я находился не тут, а где-то в своей собственной любовной постановке, декорации которой походили на гримерную Амуры Селин. Я обдумывал нашу сегодняшнюю встречу, вечер обещал быть непредсказуемо волнительным. Угадал, читатель, отчего? Я решил раскрыться ей. Решил это еще вечером прошлого дня, когда писал письмо, которое хранится сейчас в моем переднем кармане, точно под сердцем. И разумеется, как я мог сосредоточиться над чьей-то выдуманной любовной историей, когда этим вечером решиться моя, настоящая? Никак не мог, потому и считал минуты до того момента, когда окажусь там, в полюбившейся небольшой комнатке, где я и оставлю свое заветное письмо и где, возможно, решится моя судьба. Все так и было. Не дождавшись окончания пьесы, я помчался в гримерную, местоположение ключа от двери которой я знал. Еще бы! Столь много раз наблюдать за открывавшей дверь актрисой, да чтоб меня… Открыв замок, я вернул ключи на прежнее место, а после скрылся за дверью, погружаясь в темноту комнатки, точно меня кто-то мог увидеть. Письмо мое незамедлительно стало покоиться на все том же туалетном столике, покоится одиноко, без какого-либо дополнительного презента, в ожидании. Сам я не находил места, желая вновь прочесть свое письмо, проверить на наличие невозможных ошибок, да на правильную формулировку своей мысли. Но там было все так, как должно было быть. И я знал это, ведь перечитывал его уже с более двух десятков раз. Спустя десять мину в дверной замок кто-то вставил ключ, только вот прокручивать там было нечего, дверь была открыта. Осознав это, тот же человек (имею представление, кто это) отворил дверь, обволакивая половину гримерной желтым светом из холла. — Как же так… И дверь не затворила?.. — уловил я бормотание Амуры Селин, что в некоторой спешке направилась к светильнику и только после его включения закрыла уже дверь. Стоило двери затвориться, как я услышал Ее тяжелый вздох; в голову въелась мысль: актриса утомилась, или же Амуру Селин что-то огорчило. Знать наверняка я не мог, потому, тихо притаившись в уголке, выжидал момента, когда глаза ее наткнуться на мое письмо. Это произошло вскоре после того, как Пак Саран оказалась подле вам уже известного зеркала. Тогда я вышел из своего «укрытия» и встал меньше, чем в метре от возлюбленной, что с удивлением и радостью, кою я мог завидеть из-под угла, показалась мне трепетно милой. Она знала, что письмо от меня? Даже если не знала наверняка, то надеялась, и даже эта мысль грела мне душу! Фаланги ее пальцев прошлись по гладкой поверхности, а после кисть неожиданно быстро раскрыла само письмо, от чего взгляд мой нахмурился в предвкушении, руки, сложенные в районе груди, напряглись еще пуще, а губы поджались. Я не знал, куда себя деть, нервы были на пределе. Понимаете мои эмоции, читатель? Я следил за бегающим взглядом Пак Саран, покусывая до крови свои губы, состояние которых меня в данной момент отнюдь не заботило. Меня заботила Она, и то, что взгляд ее принялся читать последний абзац. «Дорогая Пак Саран,Я чувствую себя ужасно при мысли, что мучаю Вас, столь добрую и любезную, своими выходками и неопределенностью. Но, когда Вы узнаете меня настоящего, когда лично встретитесь со мной, то Вы непременно поймете причину моих переживаний. Я неоднократно писал Вам о себе; поначалу намекал, а после писал напрямую, что я отличаюсь от остальных Вам повстречавшихся людей. Вы отвечали смехом, мол, что примите меня любого, настаивали, чтобы я дал возможность всего лишь взглянуть на себя, да дать Вам возможность поблагодарить меня лично. Но для меня это больше, нежели просто «показаться» перед Вами. Я искренне Вас люблю, и Вы прекрасно знаете это. Мне беспокойно писать следующее, однако примите это и не отказывайтесь от меня при нашей встрече. Обещайте мне! Скажите это вслух, прошу Вас! И тогда я и душа моя будем спокойны. Зачем же весь этот цирк? А для того, что сегодня я приду к Вам, Пак Саран, в Вашу собственную гримерную. Буду стоять подле Вас и ожидать, пока взгляд Ваш не дочитает последнее мною написанное слово. И не сомневайтесь в моих словах, когда оглянетесь назад и не запечатлите ни одну живую душу. И в этот момент Я по прежнему буду с Вами, С трепетом молиться, Чтобы Вы от меня не сбежали.
Ваш почитатель, Чон Чонгук.»
Я видел, как стали потеть ладони Пак Саран, когда она дочитывала последние строки, как протяжно она проглатывала накопившуюся слюну, как актриса почти не дышала, затаив дыхание, и как взгляд ее после метался по зеркалу напротив, в поисках меня в ясном отражении зеркала. Только не могла она меня увидеть, как ни в первый раз, так и не теперь же. То ли в испуге, то ли в надежде та поспешила обернуться, осматривая каждый угол гримерной, наивно, будто она была невесть каких больших размеров, что с первого раза невозможно было заметить человека. Но и тут был промах. Тогда Пак Саран вновь взглянула в содержание письма, а после дрожащими губами произнесла? — Чон Чонгук, Вы здесь? В комнате повисла тишина. И я, набрав побольше воздуха в легкие, наконец, осмелился: — Здесь.