I will remember you

[Bon Iver - I Can't Make You Love Me на repeat’е] Новость о маленьком Рудо довольно быстро разнеслась по окрестностям, и вторая половина следующего дня была полностью отведена проведению скромной церемонии. Гарри не мог определиться, хотелось ли ему вообще идти на похороны совершенно незнакомого человека, к которому он и толком не понимал, как относиться. Но потом он узнал, что больше у босоногого мальчика никого не осталось, и, провожая своего погибшего брата, он, скорее всего, попрощается и со своим безвременно ушедшим детством. Гарри сказал себе, что не может не пойти. Просто для того, чтобы быть там, неподалёку от того восьмилетнего мальчонки. И, возможно, ветер сможет помочь ему петь, если его голос сорвётся. День снова был пасмурным. Парни, чувствующие себя до невозможности неловко, решили пойти вместе с кудрявым, хотя, естественно, это не входило ни в чьи планы, и Гарри разделял их смущение. Он понимал, что, по большому счёту, они были там совсем чужими. Не местными, не всем знакомыми, не вписывающимися в общую картину единения и сплочённости, которые помогали этим людям переживать подобные утраты. Но ни Лиам, ни Зейн, ни Найл, ни Луи не хотели нарушать того единства, что было между ними пятью. Ведь они всё-таки были друзьями, а друзья – это как раз те, с кем легче выстоять даже в самом тягостном молчании. Хотя каждый из них четверых, казалось, прекрасно видел и понимал ещё одну, ту главную причину, по которой Гарри упрямо шёл на эту церемонию. Не то, чтобы при любых других обстоятельствах он бы не решил оказать свою поддержку, - нет, как раз наоборот, и в этом был весь Гарри. Он никогда не смог бы пройти мимо тонущего человека, не попробовав хотя бы протянуть ему руку. Но когда он смотрел на неё, было видно, как он сам начинает тонуть. Как исчезает для него всё остальное в мире. Это, казалось, становилось всё очевиднее для окружающих, но никто и не думал вмешиваться. Они знали, что это его выбор, и чувствовали, насколько он осознан и важен для него. Поэтому поддержка ребят была в молчаливом согласии быть на стороне Гарри, куда бы он ни направился. Хотя он везде просто следовал за нею. Это выходило не всегда осознанно. На похоронах Гарри стоял поодаль, стараясь вообще не привлекать к себе внимание. И не думать о ней, хотя бы на какой-то промежуток времени не думать совсем. Потому что это, вроде как, выходило не совсем правильно. Пусть внутренний голос и говорил, что неправильно – это то, что они так далеко друг от друга, в то время как куда более верным решением было бы прижать её к себе и никуда не отпускать. Это было похоже на цепочку каких-то совсем не верных решений. Ну почему всё не может быть по-другому. Как всё это изменить? …И, таким образом, его мысли опять вращались всё вокруг того же. Он смотрел на неё, нерешительно подходя немного ближе. Она выглядела рассеянной и будто бы ещё худее, чем обычно. И всё равно, в этой толпе поникших людей, в самый сырой и промозглый день, одетая в простое белое платье и с собранными в хвост волосами, она была невероятно прекрасной, и её красота, полная жизненной силы, выделялась ещё ярче. Гарри и сам не понял, как оказался позади неё, но она лишь обернулась, молча взглянув на него, и он почувствовал, что находился именно там, где должен быть. Её спина практически касалась груди Гарри, когда малыш начал свою песню. И ветер мгновенно встрепенулся, словно аккомпанемент, без которого исполнение было бы невозможным. Люди постепенно начали понемногу раскачиваться в такт словам, от которых воздух становился будто бы ещё холоднее. Ему показалось, что она дрожит, в то время, как у него внутри всё горело. И вдруг его ладонь, словно порывом ветра, накрыла её руку. Гарри ни о чём не успел подумать, - это вышло так естественно. И просто потому, что он хотел, чтобы она знала, что он рядом. Что он никогда не уйдёт. И она не оттолкнула его. Он не хотел искать тому объяснений и даже, наверное, боялся найти хоть одно. Но до конца церемонии они так и простояли. И их руки были одним целым, когда они сплетали пальцы. Казалось бы, совсем простой жест, но насколько многое он заключал в себе для него. Как много из того, что парень боялся сказать ей вслух, он сейчас пытался выразить, впервые согревая своим теплом её. И думая о том, что даже если бы сейчас начался самый сильный ливень, какой только можно вообразить, он бы всё равно не сдвинулся с места. Кажется, теперь грустная песня больше не была просто сплетением слов прощания. Она стала песней о том, что даже во времена потерь можно приобрести нечто очень важное. Когда всё закончилось, девушка наконец отпустила его руку, - перед этим всего на мгновение, словно с сожалением, ещё раз дотронувшись пальцами до его ладони. Она отошла, чтобы крепко обнять поникшего, ставшего будто бы ещё крохотнее Рудо, который, тем не менее, оглядывался вокруг с облегчением. Одинокий ребёнок знал и чувствовал, что не будет покинут, что ему есть, на кого рассчитывать, и все вокруг подходили, чтобы коснуться его, пожать руку или похлопать по плечу, сказать что-то хорошее о его брате и ободрить словами с надеждой на лучшее. И Гарри ощутил, что для него это было в своём роде честью – разделить этот момент с таким большим количеством людей, быть частью этого. Он понял, что парни чувствовали то же самое, когда они вместе подошли ближе, и Найл, пытаясь придать наиболее дружелюбный вид своему расстроенному лицу с красными глазами, первым наклонился к Рудо, заключив того, кажется, в такие крепкие объятия, на какие только был способен. За ним последовали и остальные, и когда Лиам, потрепав мальчишку по волосам напоследок, уже отходил, он молча взглянул на кудрявого, слегка кивнув. В глазах Пейна не было лишних вопросов или удивления, - он одновременно понимал и принимал выбор Гарри. И когда они вчетвером уходили, он знал, что никто из них не осудит его за то, что он остался здесь. Он знал, что не остаться не смог бы, просто не смог бы её оставить. Он чувствовал, что прикосновением своей ладони дал ей обещание не уходить, - и нарушить его у него не было и в мыслях. Поэтому он просто ждал, молча наблюдая, как она переговаривалась с некоторыми людьми, давая какие-то указания и оставшиеся распоряжения и легко приобнимая стоявшего рядом мальчика, прижавшегося щекой к её ноге. Это был один из тех моментов, который отпечатался в памяти Гарри снимком, и он знал, что будет часто вспоминать об этом. Он, в общем-то, уже спокойно принял, что вряд ли сможет забыть хоть когда-нибудь всё, что связано с нею. Он не боялся этих чувств, и ощущение переполненной ими грудной клетки приносило ему безмятежность. И когда она обернулась к нему после того, как на прощание ещё раз обняла Рудо, для Гарри это было подобно рассвету, встреченному на берегу моря. Ветер развевал пряди её волос, касаясь кожи лица, на котором проявлялся лёгкий румянец. И она, наверное, даже понятия не имела, насколько потрясающе выглядит. В его глазах - всегда. Гарри знал, что перед тем, как украсть её, как снова забыть обо всём на свете в её обществе, ему оставалось сделать ещё одну вещь. Он не спеша подошёл к маленькому мальчику, поднявшему на кудрявого свои карие глаза, смотревшие одновременно со страхом и дружелюбием. Гарри хотелось сказать ему очень многое, но он не был уверен, что сможет подобрать слова, которые, к тому же, мальчишке будет тяжело понять. Поэтому он мягко обнял его, - от Рудо пахло чем-то травянистым, но очень свежим, - и сказал, что это была лучшая песня из тех, что ему доводилось слышать. Потому что это была правда, и потому что ничего большего кудрявый, увы, он не сумел бы выразить. Хотя, если бы Гарри не так волновался, то, вместе с улыбкой, подаренной на прощание этому щуплому темнокожему пареньку, он обязательно бы пообещал Рудо: «Однажды ты полюбишь кого-нибудь, и эта любовь излечит твои старые шрамы». Потому что Гарри сам искренне верил в это всем сердцем, когда, развернувшись, увидел, что она так спокойно ждёт его, и ветер с трепетной нежностью всё так же перебирает её волосы. Они вдвоём зашагали прочь от кладбища, когда уже начало вечереть, и небо стало затягивать алеющей вуалью. Они шли в одном направлении, рядом друг с другом, и ничего не казалось в мире более простым. И это была не та обыденная, серая простота, но то естественное, спокойное притяжение, которое бывает между двумя людьми, когда они решают разделить своё одиночество с кем-то и внезапно так легко понимают и принимают друг друга, словно всему этому было просто суждено случиться, - и никаких других объяснений не нужно. - Никогда не любил похороны, - когда он вдруг вымолвил это, в её глазах, устремлённых на него, можно было прочесть немую благодарность, словно сама она боялась нарушить тишину, но понимала его больше, чем могли выразить слова. - Это как-то слишком… грустно, - собственный голос послышался ему каким-то подавленным, и Гарри сглотнул. Грустно, что Бог забирает совсем молодых людей, оставляя сиротами мальчишек с большими глазами и крохотными ручками. Грустно, что его собственная рука кажется ему такой сиротливо-одинокой без тепла её ладони. Он никогда не любил прощания. - На самом деле, ужасно ещё и то, что парня похоронили не вместе с родителями, - её голос был сухим и тихим. – Та часть кладбища, в которой они были, начала проваливаться полгода назад. Теперь, по национальным поверьям, возможно, члены семьи никогда не смогут найти друга. Местные больше всего беспокоятся об этом, - она взглянула на Гарри с дрожащей улыбкой, настолько печальной и сочувствующей, что идти рядом с нею без возможности утешить было просто невозможно. Расстояние между ними показалось ему абсолютно невыносимым, - и он снова преодолел его тем самым прикосновением, повторить которое он жаждал всё это время. Когда его пальцы потянулись к её, он выдохнул: - Я думаю, это важно. Важно даже после смерти быть там, где бы хотел быть при жизни, - она опустила взгляд на их руки, держащиеся друг за друга, словно за спасение. – Я бы тоже хотел, чтобы меня похоронили рядом с кем-нибудь близким, - он и сам не понял, зачем это вырвалось и как, и его голос едва не задрожал на последнем слове. Ему пришлось набрать полные лёгкие воздуха. - Да, ты прав. Я часто скучаю по Лондону, - она сжала его руку крепче. И счастье казалось ему одновременно и долгожданным, и тягостным, потому что он не мог сделать чего-то большего для неё, он не знал, что можно было бы сделать ещё. Лишь бы только тепло, наполнявшее её глаза, снова заискрилось радостью. - Мою бабушку похоронили ещё до моего рождения, на кладбище Святой Марии*(1). И недалеко от её надгробия рос огромный дуб, старый и такой толстый, что мы вдвоём с мамой едва бы смогли обхватить его, - девушка замедлила ход. - Когда я была маленькой, жутко не любила ходить туда на все годовщины и вечно цеплялась руками за ствол дерева, на полном серьёзе заявляя, что пусть лучше меня закопают прямо у дуба, чем тащат к чьей-то могиле, - она рассеянно улыбнулась. Его сердце кольнуло от осознания того, как дороги ей эти воспоминания, как много значит для него того, что она делится этим с ним. – А сейчас я думаю, что это действительно было бы вполне неплохим местом. По крайней мере, мне всё ещё больше нравятся перепады родного климата, чем местного, - она поёжилась, и это ощущение колкой прохлады мурашками передалось и ему. В её словах было что-то, что пробирало его дрожью до самого сердца. - А я… я даже представлять такое боюсь. Что что-то может случиться, и меня вдруг не станет, - Гарри явственно ощутил, что она провела большим пальцем по тыльной стороне его ладони, будто бы успокаивая. - Хотя, я ведь та ещё заноза в заднице, - он изобразил усмешку, хоть и подумал, что это разговор, кажется, зашёл слишком далеко. - Может, кто-нибудь бы этому и обрадовался. - Твоя бывшая девушка? – она вскинула на него взгляд, едва закончив фразу, будто бы смущаясь за то, что позволила себе такой ответ. Но Гарри, с секунду смотревший на неё с удивлением, внезапно рассмеялся. Он и сам не ожидал от себя такой реакции, но что-то внутри него словно снова зажглось, и искренняя, яркая улыбка вспышкой осветила его лицо, показывая ямочки на щеках. Его смех громким возгласом разорвал тишину и зазвучал ещё громче. Он был рад, что они отошли уже на довольно почтительное расстояние, потому что совсем не хотел проявить неуважение, но всё никак не мог перестать смеяться. Осадок грусти, лежавший внутри, начал рассыпаться, а Гарри всё хохотал, пытаясь зажать рот рукою, что, впрочем, абсолютно не помогало ему успокоиться. Сейчас, мысленно оглядываясь назад, он едва мог вспомнить образ той девушки, что когда-то разбила ему сердце. Всё это казалось настолько неважным, пережитым и забытым, что вызывало только улыбку. Он просто не мог поверить, что мог любить ещё кого-то, кроме той, чей мягкий смех сейчас вторил ему. И ему не хотелось думать ни о чём другом, ни о ком другом. - Пожалуй, я ещё поживу, - немного охрипшим от смеха голосом проговорил Гарри, и даже при свете уличных фонарей, которые уже начали зажигать в преддверии заката, он мог разглядеть морщинки в уголках её глаз, появляющиеся каждый раз, когда она улыбалась. [The XX - Together] И когда они уже шли по знакомым улицам и меж знакомых хижин, он внезапно понял, как бессмысленно было уделять время прошлому теперь, когда вся его жизнь, казалось, разделилась на то, что было до этой девушки, и то, что возникло с нею, с её появлением. Никогда бы раньше он и не смог бы вообразить, что всего один человек сможет так изменить его, сможет так преобразить всё, словно возродив что-то внутри него, словно вдохнув в него новую жизнь. И эта мысль, засев в голове Гарри, никак не могла покинуть его сознание весь оставшийся отрезок пути. Хоть он и всё так же держал девушку за руку, и это ощущение того, что она рядом, было самым отчётливым и самым важным для него. Ему хотелось найти повод не выпускать её ладонь, он цеплялся за её пальцы, за надежду на то, что риск, на который он так хотел пойти, может быть оправдан. Небо, словно разводами гуаши, было залито багряно-красными полосами заката. Они оба замедлили шаг, чтобы насладиться этими мгновениями, и солнце, будто специально для них двоих, заискрилось золотом, склоняясь к горизонту. - Хотя бы это никогда не меняется, - когда её шепот донёсся до Гарри, он вздрогнул, осознавая, что всё это время смотрел на девушку, не отводя глаз, и, кажется, она прекрасно это чувствовала. Он моргает, ощущая, как ускоряется сердцебиение. Они уже стоят вдвоём у её порога. А он всё так же путается в словах и жестах и уверен лишь в том, что не хочет, чтобы сегодня всё заканчивалось вот так. Не хочет медлить, держать всё это в себе, не хочет больше просыпаться один, не хочет говорить о чём-то другом, не хочет, чтобы она хотя бы на мгновение чувствовала себя одинокой, не хочет представлять свою жизнь без неё, - и слова срываются с его губ: - Но ведь иногда бывает, что изменения только идут на пользу, - когда её взгляд сталкивается с его, ему кажется, что у него сбивается дыхание, но он продолжает. - Даже если сначала ты не осознаёшь этого или не хочешь осознавать, но потом… всё вдруг меняется, и ты знаешь, что ничего уже не будет, как прежде, и что то, что было раньше, совсем не играет роли, потому что… потому что ты приобрел нечто большее. Понимаешь? – он опять чувствовал себя глупо, и вся его речь казалась ему какой-то сбивчивой и бессвязной, но в этот раз Гарри просто не мог остановиться. Она едва заметно кивает, она не опускает взгляд, его рука всё ещё сжимает её руку. И, вдохнув поглубже, он наконец произносит вслух: - Просто ты вдруг находишь что-то, что давно искал, и вся прошлая жизнь кажется совсем… не твоей, будто бы… будто бы ты умираешь, а потом просыпаешься заново, - Гарри выдыхает, пытаясь прочесть хоть какие-то эмоции на её лице, смущённый и одновременно чувствующий невероятное облегчение. Несколько секунд они просто смотрят друг на друга, и сумерки начинают поглощать небо, и всё, вместе с тем, затихает и гаснет. Кроме, конечно, отблесков в её глазах. Кроме, конечно, чувств в его груди. - Так, что, может, какая-то часть меня и умерла здесь. Та жалкая часть, из-за которой я стоял на солнцепёке, к примеру, - его щёки горели, и он знал это, но не чувствовал ничего, кроме теплоты её руки и того, как всё полыхало внутри. Но он на мгновение немного сконфуженно опускает взгляд. - И тебе не жалко будет прощаться с этим? – когда Гарри снова решает посмотреть на неё, она улыбается. Без тени смущения или натянутости, вот так просто. И он хочет прокричать, захлёбываясь словами, что ему было бы ни жаль ни себя, ни чего бы то ни было ради неё, что он готов был каждый день терять сознание, только чтобы просыпаться под звуки её голоса, что он влюблён в неё, что эта любовь сводит его с ума и одновременно как никогда отрезвляет его рассудок, что он жив благодаря ей и живёт ею, - но вместо этого Гарри лишь коротко качает головой: - Нет. - Значит, можно устроить чисто символическую церемонию, чтобы похоронить то, что ты готов отпустить, - и то, как она сплетает слова в предложения, всё так же переворачивает всё в нём. - Можно, - он мягко улыбается, - но без песен, конечно, очень скромную… - Нет, почему же, - он вскидывает на неё свой взгляд, удивлённо. – Только петь я, конечно, не стану, - она кажется взволнованной. – Но, я думаю, я могла бы… сказать что-нибудь, - ему поразительно видеть её неуверенность, и нежность вспенивается в нём волной. - Да, - он шепчет это с надеждой, утвердительно и подбадривающе. Говори, пожалуйста, говори. Гарри чуть приподнимает кисть руки и разводит свои пальцы так, что они переплетаются с её, осторожно, но крепко. Он видит очертания её ключиц, как её волосы лежат на левом плече, как девушка начинает дышать чаще. Она смотрит на него, как ещё не смотрела раньше. Он не знает, как это объяснить, он не хочет никаких объяснений, кроме тех, что могут дать её слова. И он слышит: Часы останови, забудь про телефон И Бобику дай кость, чтобы не тявкал он. Накрой чехлом рояль; под барабана дробь И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб. С самого первого слога Гарри уже знал, что запомнит каждое слово, - и то, как её губы произносили эти слова, как они смыкались и едва уловимо двигались, обрисовывая звуки. Пускай аэроплан, свой объясняя вой, Начертит в небесах “Он мёртв” над головой, И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть, Регулировщики – в перчатках чёрных пусть. Она позволила ему подойти чуть ближе, насколько только ему хватало смелости. Расстояние между ними сократилось до половины вытянутой руки, - и этого казалось так много и так мало. Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток, Мой шестидневный труд, мой выходной восторг, Слова и их мотив, местоимений сплав. Любви, считал ты, нет конца, - и был не прав*(2). В небе погасло последнее мерцание света, но Гарри чувствовал себя ослеплённым и одновременно как никогда зрячим, хоть и смотреть в этот момент мог только на неё. Созвездья погаси и больше не смотри Вверх. Упакуй Луну и солнце разбери, Слей в чашку океан, лес чисто подмети. Отныне ничего в них больше не найти*(3), - когда она закончила, шумно выдохнув, ему показалось, что что-то разлетелось на миллион частей, закружившись водоворотом, подхватив его, выбив почву из-под ног, лишив возможности вдохнуть, ответить, двигаться. А потом всё внезапно встало на свои места. Отсвет фонаря лёг прямо на её губы. И паутина из россыпи звёзд вдруг погасла, когда её глаза устремили свой взгляд на него, и она смотрела так робко и нерешительно, что только от этого к нему вернулся целый прилив всё той же нежности, необъятной, накрывающей с головой. И девушка была так близко, и её слова всё ещё кружились в его сознании, и её ладонь почему-то показалась ему хрупкой и дрожащей. Он отпустил всё, что было его прошлым. Всё, что было связано не с нею. И теперь кроме неё, казалось, больше ничего и не было. Всё происходит в мгновение, долю секунды, - Гарри просто тянется ей навстречу, и видит, как её длинные ресницы образуют два полукруга над созвездиями глаз, какими широкими кажутся её тёмные зрачки, как прядь волос касается её щеки, по которой он осторожно проводит пальцами, накрывая своими губами её. Это кажется каким-то неуловимым мигом, который вот-вот растает и исчезнет, растворится в темноте, но внезапно он понимает, что она не отстраняется. И это похоже на глубокое погружение, когда знаешь, что, вероятно, не сможешь всплыть, но не боишься этого и позволяешь толще воды охватить тебя, - так, как Гарри был охвачен переполнявшими его эмоциями, целым смешением стихий, главной из которых, конечно, была любовь – абсолютная и всепоглощающая. Он целовал её, словно у них были все ночи этого мира, и, в то же время, каждая секунда могла почему-то оказаться последней. Гарри хотел обнимать её так крепко, чтобы защитить от всего на свете, чтобы только не отпустить ни в коем случае, чтобы она всегда оставалась в его объятиях, такая маленькая и тёплая. Невесомые касания его губ словно шептали: «Я люблю тебя, я люблю всё в тебе, я хочу любить тебя так долго, как только это будет возможно, я не представляю, как разлюбить тебя», - и всё повторяли это снова и снова, встречая мягкость её поцелуев. Всё в нём кричало: «Я так люблю тебя». И она была его долгожданным глотком воздуха. Она, в общем-то, была для него всем. ================================================================= ~ *** ~ [Daughter - Lifeforms] Он запер себя в четырёх стенах, игнорируя звонки и отшвырнув телефон к двери, когда тот в очередной раз зазвонил, и эта отвратительная, слишком громкая мелодия словно гвоздём прошлась по барабанным перепонкам. Стайлсу было физически настолько плохо, что он не чувствовал ничего, кроме этой боли. Он валялся на полу в ванной, в одних джинсах, весь взмокший, бледный, дрожащий. Его выворачивало всю ночь, он давился собственной рвотой и слезами, ему казалось, что он выплюнет по очереди все свои органы, - настолько сильно всё скручивало внутри. Озноб пробивал Гарри каждый раз, когда горло сжимали эти омерзительные спазмы, и судороги проходили сквозь всё его тело колотящими волнами. Во рту было так сухо, что в перерывах между спазмами он осушал бутылки воды, чтобы, спустя несколько минут, всё опять вышло наружу. Ему было просто невыносимо плохо, и его голова готова была взорваться изнутри. Он чувствовал, как напрягается каждая мышца его тела, как вены, неестественно синие, проступали каждый раз, когда его скручивало, и он тихо стонал, хрипя и кашляя. Каждое слишком резкое движение, блик света, слишком звонкий шум отдавали тупыми ударами в затылок, и в какие-то моменты Стайлсу казалось, что он проваливается куда-то, переставая что-либо различать, кроме тёмных бликов перед глазами. Ему приходилось пересиливать себя, буквально выламывая тело, так, чтобы почувствовать хоть какую-то жизнеспособность. Он и сам не успел понять, в какой именно момент его кулак со всей силы начал вколачиваться в кафельную плитку, но через какое-то время он смог явственно различить контрастные белому полу багряно-красные разводы, и это словно отрезвило его на некоторый промежуток времени. Перевернувшись на спину, с шумом выдыхая, он вытянул перед собой руки, замечая уродливость худых пальцев и то, как косточки одной из рук были разодраны до крови. Он пошевелил ею, но не ощутил ровным счётом ничего. Сухой смешок, рваный и короткий, продрал ему горло, а затем, спустя секунду, ему опять пришлось подниматься, наклоняя голову к унитазу. Челюсть Гарри сводило, и он почти не чувствовал подбородка. Его организм был, казалось, совершенно обезвожен, но при этом чувства холода и жара он довольно быстро перестал различать, просто безвольно распластавшись после очередного приступа рвоты. Голова периодически начинала кружиться от слишком утомительных перемен положения тела, и потолок всё грозил обрушиться на него. И в какой-то миг Стайлс уже начал было молиться о том, чтобы это случилось. Он ненавидел самого себя, но, в то же время, словно находил какое-то садистское удовлетворение в невозможности потеряться в собственном сознании. Гарри не мог думать вообще ни о чём, кроме попыток сделать ставки на то, продержится ли он до утра. Это был кошмар без конца, и Стайлс совершенно потерял счёт времени, обессиленный и сломленный. Но он не звал на помощь, он не позволял себе воспользоваться ни одним шансом. Всё для него потеряло цвет, силу, смысл. Как и то, что он успел забыть и до боли не хотел, никогда больше в жизни не хотел вспоминать. Потому что однажды ты влюбляешься, но эта любовь оставляет самый огромный и незаживающий шрам на твоём сердце. ------------------------------------------------------- *(1) St. Mary's Roman Catholic Cemetery *(2) в оригинале перевод звучит как: «Любви, считал я, нет конца. Я был не прав» *(3) Иосиф Бродский, перевод стихотворения Г. Одена (Wystan Hugh Auden)