▶The National — I Am Easy to Find
Огоньки свечей танцуют на глянцевой поверхности расплавленного воска, все еще отражаясь яркими бликами на бокалах и вилках, но грозятся погаснуть в любой момент и погрузить дом в темноту. Кожа Романа кажется слишком горячей. Может быть, он заболел? Под одним пледом с ним очень жарко, но я ни за что не отодвинусь. Обняв Романа только крепче, я опустила голову ему на плечо. Из-за размытых трепещущих теней на стенах кажется, что прямо за спиной разгорается пламя, подбирается ближе, охватывает предмет за предметом на своем пути. Пока еще тихо, но треск горящей мебели и лопающихся стекол вот-вот взорвет тишину, а мрачноватые картины, что украшают гостиную, займутся быстрее, чем факелы. Я отчаянно жмусь к Роману, а он неподвижен и не пробует ни спасти, ни спастись, лишь смотрит в огонь пьяным, полным непонятного удовлетворения взглядом, приподняв уголок губ в кривой ухмылке. — Сегодня я буду спать спокойнее, чем когда-либо за последние годы. Дернувшись от испуга, я открыла глаза. Широкая мужская грудь целиком заняла поле моего зрения, потому что к ней я льнула лбом. Это был сон. Всего лишь ночной кошмар. Слава богу. Любимые руки обвились вокруг меня, но не прижимали, а размеренное, глубокое дыхание спящего Романа звучало почти неестественно громко. Он обещал, что полежит рядом, но не уснет, дабы я могла расслабиться и подремать спокойно, ничего не опасаясь. Лишь бы теперь не разреветься от жалости к нему, он этого не потерпит. Я беззвучно поцеловала Романа в подбородок, куда смогла дотянуться. За что ему выпало такое? Чуть за двадцать — не тот возраст, в котором обычно хоронят последнего из родителей. Нужно выбраться из постели бесшумно, чтобы не потревожить Романа и не разбудить. Пусть отдохнет сколько сможет. — Куда ты? Хриплый после долгого молчания голос прозвучал еле слышно, как шорох, и застал меня врасплох. Оторопев, я зависла одной ногой над полом, не смея пошевелиться, а потом сообразила, что сопения больше не слышно. — Пух? — Проверить свечи, — я выдохнула с облегчением, обернувшись, и машинально потерла отмеченное шрамом плечо. — Я сам их погасил, — заверил Роман, приоткрыв воспаленные, налитые кровью глаза. — Ты вся дрожишь. Не замерзла? — Мне страшно, Ром, — прошептала я, будто кто-нибудь еще мог услышать. Дом мог услышать. Этим стенам нельзя доверять. Какими бы крепкими они ни были, беда уже просочилась внутрь и отравила воздух, а значит легко просочится опять. Мутный взгляд собеседника стал внимательнее. Медленно, настороженно приподнявшись на локте, Роман накрыл мою щеку горячей ладонью, фиксируя лицо обращенным к себе. Наконец он смотрит мне прямо в глаза. Только вместо черной пустоты, проникнутой умиротворением и легкостью, пустоты, которую я искала, в них плещется обыкновенная тревога. — Ты в безопасности, детка. — Ты что-то почувствовал накануне, да? Ты был сам не свой… — Чушь, — нахмурившись, покачал головой Роман. — Не воображай, что в случившемся есть какая-то тайна или мистика. Ты не подумала о том, что у меня могут быть неприятности, не связанные с Оливией? — Подумала, — ответила я виновато, тут же осекшись. — Прости, — и примирительно потерлась щекой о его раскрытую ладонь. Чем я лучше Сворна? Пристаю с глупыми страхами и суевериями, тогда как Роману, наверное, хочется просто помолчать и все обдумать. — Ложись. Я присмотрю, обещаю, — он поднял руку, гостеприимно раскрывая объятия, и секунду поколебавшись, я все же вернулась на свое место. Мое место — как можно ближе к нему, где бы он ни был. Если объятия любимого человека — не самое безопасное убежище на земле, то существует ли оно вообще? Все самое плохое уже случилось. Оливия умерла самой страшной смертью, какую можно придумать — в огне. Поездки, о которой месяцами грезил Роман — не будет. Впереди лишь обманчивая, топкая почва неизвестности, но хуже, чем сейчас, быть точно не может. Главное, что мы с Романом есть друг у друга. Странное беспокойство и запутанные сны мучили меня еще часа два, прежде чем я снова очнулась. Романа рядом не оказалось, но дверь в спальню была широко открыта. Дежавю. Первые несколько недель после аварии я регулярно истерила ночами: просыпалась и не понимала кто я, где и почему. Мы с Романом еще не были близки, я была гостьей в его доме. Он спал в другой комнате и никогда не закрывал двери, чтобы услышать, если я позову. Это работало. Он действительно слышал, просыпался, летел меня успокаивать, и делал это очень умело. Одного его взгляда хватало, чтобы паника сейчас же прекратилась. Многим позже, обнаружив, что Роман хоть и сова, но засоня, и если лег — черта с два поднимется без веской причины, я оценила такую заботу в полной мере. Еще на лестнице учуяв аромат съестного, я ускорила шаг: не потому что голодна, а потому что не могла поверить, что Роман действительно готовит, и намеревалась увидеть это своими глазами. Он раскладывал яичницу по тарелкам, когда я подошла. По тарелкам. На двоих. — Привет, — подмигнув мне, он целенаправленно двинулся к тостеру, будто знал, где тот стоит и как им пользоваться. Яичница с виду казалась съедобной, прожаренной, но не подгоревшей, и я переводила ошарашенный взгляд с нее на Романа и обратно, пока он вновь не обратился ко мне. — Как спалось? Не желая вновь заострять внимание на своих заскоках, я ответила «хорошо» и опустилась на стул, растерянная и шокированная. Что-то не так. Будет подвох. Должен быть. — Я рад. Как только тост упал на край моей тарелки, Роман сел к своей и взял в руки вилку и нож. — Что? Я голоден. — Ты же не ешь по утрам, — осторожно заметила я. — А сегодня ем. Хочешь кофе, детка? — Нет, спасибо, — покачав головой, я уставилась в свою тарелку и попыталась сообразить, как реагировать на происходящее. Если бы Роман вел себя так, словно совсем ничего не случилось — мне было бы сложно это принять, но я бы еще справилась. Каждый переживает горе по-своему, а его отношения с Оливией были очень непростыми. Но что делать, если он ведет себя странно? Вместо скорби в доме пахнет романтикой и тостами. То есть, наверное, должно бы по его замыслу, но нет. Возможно, так Роман демонстрирует, что справляется? — Траура никакого не будет, — наконец сдался он, и небрежно уронил столовые приборы на нетронутую еду. — От Оливии было достаточно проблем, пока она была жива, и подкидывать новые после смерти я ей не позволю. — Роман… — Я арендовал для нас пляж на Ланаи, слышала о таком? Ананасовый остров. Ты должна была нежиться на солнышке голышом, потягивать коктейль и фантазировать, как будут завидовать твои пучеглазые кобры, когда узнают. А вместо этого вынуждена проходить через нелепый спектакль — похороны моей матушки, здесь, в самой задрипанной дыре США. Оливии не удастся испортить нам отпуск больше, чем она уже испортила. Так что я намерен каждый вечер возить тебя в новый бар, где мы будем танцевать и веселиться, а потом трахаться так долго, чтобы на ночные кошмары не оставалось ни времени, ни сил. Ах да, и я собираюсь пить до поросячьего визга. Извини. С грохотом отодвинув стул, на котором сидел, Роман заодно пнул в сторону и соседний, а затем нарочито медленным шагом направился к входной двери, минуя гостиную. Я зажмурилась, уверенная, что раз больше мебели по пути не попадется, он ударит по стене, а она из стекла. — Поеду проветрюсь. Скоро буду. Захотелось крикнуть ему «подожди!», подбежать, обнять, попробовать сделать для него то, что он так часто делает для меня — успокоить, и я бы наплевала на огромную вероятность попасть под горячую руку, если бы почувствовала, что ему это нужно. Но Роман своим раздражением как будто даже упивался, пытаясь прикрыть им другие эмоции. Быть может, случившееся с Оливией затронуло его намного глубже, чем он хочет показать. Была и еще причина, побудившая меня вжать голову в плечи и стиснуть пальцами дрожащие колени, вместо того чтобы броситься в объятия к Роману. «Трахаться». Он пользовался этим словом нередко — как и многими другими из тех, что неприлично озвучивать на людях — но никогда в отношении нас. И вот теперь оно прозвучало и ощущалось как пощечина. Должно быть, я вкладываю в процесс, который Роман обозвал «трахаться», куда больше значения, чем должна бы. Переоцениваю. Излишне драматизирую. Усложняю. Что если я придумала романтичный фантик для неприглядной реальности? Откуда стойкая вера в то, что Роман искренен и ничего не таит хотя бы тогда, когда мы занимаемся любовью? Ведь мы всего лишь трахаемся. «Нет, — твердо сказала я гнетущим мыслям, быстро смахнула не успевшие скатиться по щекам слезы и яростно шмыгнула носом. — Я не могу позволить себе сомневаться в нем». «Скоро» оказалось бесконечными часами отсутствия для него, и теми же часами страха и неуверенности для меня. Мари звонила дважды, чтобы выразить соболезнования и предложить помощь в организации похорон, Сворн звонил по поводу какого-то экспертного заключения, а доктор Прайс по делу, в суть которого посвятить меня не пожелал, лишь обозначив его как «очень важное». Все они, конечно, искали Романа, но тот отключил телефон еще вчера вечером. Сегодняшнего я жду с тяжелым сердцем, и все же собираюсь его пережить. Поеду с Романом, куда он скажет, буду танцевать, если захочет, буду улыбаться во все зубы, если ему будет от этого легче — и виду не подам, что что-то не так. Лишь бы он поскорее вернулся или хотя бы включил телефон. Мне необходимо знать, что он цел. Роман приехал далеко за полночь, помятый, но невредимый, и одолел расстояние от порога до дивана в несколько больших, нетвердых шагов. В какой-то момент я подумала, что он потеряет равновесие и упадет прежде, чем успеет опереться, а в следующий — что в таком состоянии он вел машину. Крепко прижав ладонь ко рту, чтобы хоть немного заглушить вопль обиды и ужаса, я закричала как умалишенная. Меня трясло, и Роман это видел, но вряд ли понимал: он смотрел отупевшим, ничего не выражающим взглядом, приоткрыв рот, привалившись к спинке дивана и хватаясь за нее руками, чтобы не завалиться. — Шшшш! — громко зашипел он, выставив перед собой указательный палец, чтобы призвать меня к порядку. А затем, все же бросив попытки устоять, сполз на пол, куда его так манило, вытянул длинные ноги и состроил невозмутимую гримасу. — Тише. Я немного выпил, только и всего. Спиртным и куревом от него разило так, будто бар он приволок с собой. Это ерунда. Роман любил выпить и порой садился за руль «слегка навеселе». У меня были годы, чтобы утвердиться во мнении, что водит он прекрасно. Но человек, не способный сесть на диван, уже добравшись до него — это не «слегка». Только что убедившись, что смерть внезапна, что ей без разницы, здорова ли жертва и сколько той лет; зная, чем может обернуться авария даже при относительно благоприятном исходе; столько времени наблюдая за моими потугами вспомнить хоть что-нибудь, за сложным, непрерывным лечением тревожности и панических атак — он все равно рискует жизнью. «Ну нет же, моя хорошая, нет. Чтобы убиться, мне нужно как следует раскроить себе черепушку, а то и вообще лишиться ее. Для этого недостаточно просто впилиться в дерево, нужно еще выйти из машины и несколько раз пиздануться о него головой со всей дури. Вот тогда может быть», — пошутил воображаемый голос, а реальный Роман отчего-то усмехнулся. Но мне совсем не весело. — Дееетка, — протянул он, улыбаясь со снисходительной жалостью. — Не плачь. Хочешь, я поднимусь наверх, разденусь, как человек, и лягу в кровать, как по… Как положено, а? Смотри, я могу. Колоссальными усилиями оторвавшись от пола и приподнявшись над ним, Роман вцепился сперва в диван, а затем в мою руку, протянутую, чтобы помочь. Я повела его наверх очень медленно, и с каждой минутой все сильнее чувствовала, что сама нуждаюсь в какой-нибудь опоре. «Ты боишься не дома, а меня, — рассказал голос как будто по секрету, и боль просквозила в этой горькой иронии до того явно, что я повернулась к Роману — настоящему Роману, который молча преодолевал ступеньку за ступенькой, тяжело навалившись на мои плечи. — Паршиво, правда? Сегодня я не причиню тебе вреда, обещаю, я беспомощен, видишь? Как гребаный новорожденный щенок. Я вообще к тебе не прикоснусь. Может, тогда ты почувствуешь, что я не опасен». Неужели он и впрямь так думает? Вернее, неужели он может так думать? Это же не правда. Конечно, я боюсь не его, а его настроения, потому что не понимаю. — Ром, — начала было я, доверительно приложив свободную ладонь к его груди, заодно и придерживая. — Ммм? — отозвался он, но в пьяных глазах не проскользнуло и искорки тех эмоций, которые я почему-то решила ему приписать. — Нет, ничего… Ложись. Вот так. Не надо раздеваться, я верю, что ты можешь. Я прилегла рядом, тоже одетая, и смотрела на него умоляюще, надеясь услышать ободряющее «Все будет хорошо». Длинные ресницы, светлые на кончиках, опускались все медленней и реже, пока отяжелевшие веки не сомкнулись совсем, скрыв от меня пустые и безучастные глаза Романа. Прозрачно-черные круги под ними казались впалыми, впалыми были и щеки; губы, обычно яркие и полные, потемнели, подсохли и потрескались. Он выглядел больным и изможденным. То, что гложет и болит, останется с ним. Роман не поделится, никому не позволит помочь, не позволит себя жалеть. Скорее уж продолжит пить, лихачить, а потом вернется к наркотикам, к беспорядочным связям… Я потеряю его, как потеряла все, что было до него. И также не смогу вернуть. Съежившись под одеялом рядом с уснувшим Романом, я наконец дала волю убитым нервам беззвучно пролиться на подушку ручейками слез. Вопрос похорон оказался неожиданно затруднительным, но откладывать было нельзя: тело Оливии, обгоревшее до неузнаваемости, разлагалось удивительно быстро, о чем не раз и не два сообщали обескураженные санитары городского морга. Сперва Роман легко и с радостью доверил организацию Мари, раз уж та сама любезно предложила, но когда узнал, что она собирается сделать церемонию прощания публичной — резко воспротивился и полностью взял на себя заботы о похоронах. — Роман, — несмотря на то, что он вспыхнул как спичка, и не стеснялся повышать голос, Мари сохранила поразительное спокойствие и излагала свое мнение исключительно тактично. — Оливия была значимым членом общества, известным и уважаемым. Тихие семейные похороны в любом другом случае… — Только мне решать, какими они будут, — осадил собеседник и я осмелилась придержать его за плечо, испугавшись за Мари. Роман не тот человек, на которого можно оказывать давление, даже если пробовать делать это мягко и дипломатично. — Устраивать шоу для всех желающих распустить нюни, рассказать какой святой женщиной была Оливия и нахаляву пожрать канапе — я не намерен. И без пудингов в знак поддержки тоже прекрасно обойдусь. Разговор состоялся буквально на пороге дома, потому как Роман налетел на Мари со своим недовольством едва открыв дверь. Мою жалкую попытку напоить их обоих кофе и нейтрализовать опасность скандала, в который быстро перетекала эта встреча, Годфри единодушно проигнорировали. — Тебя совсем не волнует, что говорят в городе об этой семье? Думаешь, после смерти Литы мне хотелось устраивать приемы? Мы с Норманом были вынуждены, потому что понимали кто мы и в каком положении находимся. — О, я очень хорошо помню похороны Литы. Вместо того, чтобы горевать о дочери, ты заботилась о том, чтобы хватало еды и напитков, а Норман мило обжимался с моей матерью на заднем дворе, пока они не свинтили куда-то вместе, наверняка для совместной молитвы. — Роман! — потрясенно перебила я. Лицо Мари побелело, но глаза остались сухими и ясными. «Боже, до чего сильные женщины в этой семье!» — успела восхититься я, а в следующую секунду она подняла руку и наотмашь ударила Романа по щеке. Откровенно повиснув на Романе, потому что не знала, как он отреагирует, я молча заклинала ее отойти на безопасное расстояние, но на меня она даже не посмотрела. Твердый холодный взгляд был обращен точно Роману в глаза. Сам он с минуту смотрел куда-то в пространство, лениво потирая щеку и двигая нижней челюстью, словно проверял ее на дееспособность после вывиха, как профессиональный борец; а потом, ни разу не дрогнув, встретил обращенный на него взгляд. В глазах Романа появилось нечто такое, что заставило Мари отшатнуться, а меня похолодеть. Я как будто наступила на хвост смертельно ядовитой змеи и оцепенела в миг перед укусом. О состоянии Мари можно было только догадываться, но выглядела она уже далеко не так уверенно и внушительно, попятившись назад на пару шагов и раскрыв рот. — Тебе лучше уехать, Мари, — подсказал Роман неожиданно бесстрастно, отчего эффект только усилился. Стремительно развернувшись, она быстро зашагала к машине. В следующий раз я увидела ее только на похоронах. Среди бесконечного мрака этих дней был и крошечный просвет — ни одно из моих предположений не оправдалось. Роман пил не много и только дома, уезжал лишь по необходимости и кучу времени проводил в шезлонге снаружи с сигаретой в зубах. Физически он был рядом, и в случае чего я могла позвать его или прибежать к нему сама. Но ближе от этого он не сделался. Помимо того, что мы почти не разговаривали, он перестал меня трогать. Не было больше двусмысленных прикосновений, спонтанных объятий, поцелуев. Здравая часть меня оправдывала это стрессом после смерти Оливии, но другая часть, большая, громкая и нездоровая, все время возвращалась к тем придуманным словам: «Я вообще к тебе не прикоснусь. Может, тогда ты почувствуешь, что я не опасен». Я пробовала не замечать перемен, вести себя так, будто все хорошо. Выпросила у Романа позволения заняться цветочным оформлением гроба. Пусть и неохотно, но он согласился — верно почувствовал, что для меня это важно. Страшно думать, что я не успела заслужить доверия Оливии, не успела донести, что я никогда не предам Романа и не брошу, что бы ни случилось. Цветы должны были стать моим прощанием с женщиной, которая подарила его миру и мне. Во всяком случае, так я надеялась. Надгробную речь, которую все ждали, Роман произнести отказался. Норману, серому от горя и постаревшему лет на двадцать, пришлось сделать это за него. На церемонии было всего пятнадцать человек, включая священника: мы с Романом, Норман и Мари, доктор Прайс и члены совета директоров «Годфри Индастрис». Позже, когда мы шли к машинам, я случайно услышала как кто-то из них шепотом сказал: «Будто с делового совещания возвращаюсь. Ты видел лицо ее сына? Ноль эмоций. Он даже горсть земли не бросил…» — Я бы вывалил на ее гроб тонну цемента, Дикки, — голос Романа за моей спиной прозвучал громко, и все, включая беднягу Дикки, обернулись. — Жаль поблизости не нашлось.***
Я стала бояться зеркал. Из них на меня глядела растерянная, напуганная, одинокая девушка, которую Роман когда-то подобрал на дороге. Это она, я вижу, только с придуманным именем и без синяка на лбу. Она знает, что у меня на душе. В ее глазах я вижу боль и ужас, которые испытываю сама. Я могу разделить их с ней, но не хочу. Куда это приведет, если мы заговорим? Они не поймут. Никто не поймет. Роман не поймет. Прайс скажет ему, что я больна, а я не больна. Кто еще у меня остался? Подруги? Эшли не удивится, она всегда считала Романа психопатом, и вывернет все так, что виноватым окажется он. Эппл самодовольно усмехнется: в нашу с Романом любовь она никогда не верила, потому что не может у мышки без характера и прошлого получиться с горячим высокомерным бизнесменом. А если уж каким-то чудом все-таки получилось, то горячий высокомерный бизнесмен обязан оказаться сумасшедшим убийцей, как бы там обстоятельства ни говорили об обратном. Тара покачает головой и станет заверять, что Роман скрывает что-то важное, а значит ему нельзя доверять. Таким образом, у меня есть только я. Сохранять видимость нормальной повседневности становится сложнее с каждым днем. Роману осточертело сидеть дома, я это чувствую. И кажется, даже не против, чтобы он ненадолго уехал. Пусть развеется, ему станет лучше, а я попробую поговорить с девушкой из зеркала, чтобы убедиться, что она всего лишь отражение. Потому что сомневаюсь в этом все сильнее.▶Radiohead — Codex
Очередной завтрак не предвещал потрясений. Я надеялась, Роман скажет, что хочет вернуться на работу, потому что знала, что он хочет. — Нам пора навестить Прайса, медвежонок, — произнес он мягко, мне показалось, даже с нежностью, которую я почти отвыкла слышать в его голосе. — Почему? Что случилось? — насторожилась я, не донеся до рта кофейную чашку. — Ты плохо спишь и почти не ешь. Каждый день готовишь, но не ешь. — Я могу не готовить… — Избегаешь зеркал. — Ром. — Повыбрасывала все свечи. — Ты не знаешь, почему? — Не отвечаешь на звонки своих подружек. У тебя дергаются уголки губ, Винни. Я не железный. Не могу больше смотреть, как тебе становится хуже, и ничего не делать. Прайс подберет новые препараты или что-нибудь… — Нет! Не надо к Прайсу, пожалуйста, не надо, — взмолилась я и аккуратно поднялась со стула, стараясь двигаться как можно медленнее, чтобы Роман не подумал, что я собираюсь бежать. Мне известен лишь один способ повлиять на Романа, им я и воспользовалась, по инерции, слишком напуганная, чтобы соображать. Правда и здесь облажалась. — Можно? — Что? — спросил он, сосредоточенно наблюдая, и когда я подошла, приобнял легонько, неуверенно, словно боялся, что увернусь. Ноги на секунду изменили мне и подогнулись. Мы с Романом спали в одной постели, но не касались друг друга уже недели две. Как же я без этого жила? — Можно сяду к тебе на колени? — Почему ты спрашиваешь? Мельком облизнув губы, он отодвинулся на стуле подальше от стола и приглашающе раскрыл объятия. Роман заволновался. В его глазах наконец зажегся слабый огонек, они скользили по мне, страшась надолго встретиться взглядом с моими. Я устроилась на одном его колене, бочком, по привычке, но он осторожно подхватил меня и усадил на оба. Ладонь, которую я обосновала на его груди, накрыл своей и поглаживал. Выжидающий взгляд остановился на моих губах. — Не надо к Прайсу, — тихонько повторила я, и закрыв глаза, ткнулась лбом в его лоб. — Ты боишься его? — Он снова отправит меня на «электрический стул». — Открой глаза, медвежонок, — попросил Роман. В его обычно уверенном голосе прозвучали нотки неподдельного страха и я поспешила подчиниться. — «Электрический стул» — это прибор в смотровой, который отключает мозги, чтобы проверить все ли с ними в порядке. После него я чувствую себя очень плохо. Пожалуйста, не надо… — Прайс не хочет тебе зла. Он должен следить, вдруг появятся какие-то изменения, и вовремя лечить их. — Знаю. А ты знаешь, каково это, когда тело не слушается, когда не можешь думать, ничего не чувствуешь? Чуть опустив голову, я боднула его подбородок и губы, и ощутила на лбу горячий поцелуй. Мурашки побежали по спине, я вздрогнула от наслаждения. Вот оно, самое действенное лекарство — Роман. Я так соскучилась, что наверное зарыдаю сейчас. Пусть везет к Прайсу, пусть делают со мной что хотят. Буду ходить с кашей в голове, если так надо. Только не отчуждение. Только бы сидеть у Романа на коленях, чувствовать, как он гладит, целует. «Девочка моя», — ласково позвал воображаемый голос, а руки, вполне настоящие, крепко прижали меня к Роману. — Я запрещу ему пользоваться «электрическим стулом», договорились? — Нет, — безрадостно рассмеялась я, потому что представила, какой будет скандал. «Белая башня» содрогнется, а то и вообще рухнет от их крика. — Я потерплю. Может, мои методы влияния на Романа не так уж и действенны, но отчего-то я не слишком беспокоюсь по этому поводу. «Я тебя не боюсь», — решительно подумала я. Отвергла все сомнения, заткнула все ощущения, что могли противоречить. Изгнала из памяти и из зеркала потерянную девушку. Вот так. Со звуком поцелуя.