40 дней разлуки. Примирение

Шёл второй час беседы, который я, следуя собственно-сочинённым в процессе правилам, подытожил на излюбленной теме всех родителей, чьи повзрослевшие детипредпочитали холостячество как единственно приемлемое семейное положение. Мама сразу же ожила, её сильный голос наполнил дом: — Логан Чарльз Картер, наказываю тебе не раскисать. Докажи нам, что ты умеешь любить. Не волочиться за каждым подъюбочным пространством, а остановиться на одной, сожительствовать, выполнять домашние обязанности и делить вместе постель, — сказала одним выдохом и скривилась, не примирившись с последним утверждением, спешно выдала: — Хотя нет, последнее ты делаешь чаще всего. — Она передала своё настроение и вынудила задуматься, совестно ли я поступал. — У меня появилась такая. И я, кажется, влюбился в неё, — поспешил её успокоить и поднял глаза. Её радужки ожидаемо засияли. — Прекрасно, милый! Так женись на ней! — Понимаешь, есть кое-что. Некое мешающее обстоятельство, — слова из меня как будто тянули, почувствовал жгучую смолу внутри и взял стакан воды. Мама напряглась и закусила губы. — Она телохранительница, бывший полицейский, поэтому довольно жёсткая. Надменная и… — Она прямо-таки леопард, кто не в силах перекраситься, изменить свою натуру, подумалось мне. Мама не дождалась с моей стороны слишком робких и ничего не значащих отговорок, перебив жизнеутверждающим: — Ничего страшного, наверное. У неё что же, положительных качеств нет? — Безусловно есть! — Но в её бархатных лапках скрывались острые когти. — Полно! Но это не всё. — Мама, испуганная предостережением, показала на лице большую насторожённость. Возможно, представила, что я влюбился в карлика, малоимущую или недееспособную. — Она австралийка. Коренная австралийка. — Женская проницательность сразу догадалась к чему я вёл. — Чернокожая, имеешь в виду? Та женщина, пережившая острую ситуацию, что и ты? — Кивнул ей. — Ладненько. А что такого? — спрашивала почему-то оглядываясь по сторонам. — Я верю твоим чувствам. Это твой выбор, сынок, как я смею осуждать его? — снова обращение в сторону будто бы к невидимым советникам пробудило в ней обеспокоенность. Она не очень-то готова была услышать подобные вести, но я планировал следом надавить на её согласие: мне нужно было выговориться и получить поддержку. И я обязательно буду хватать от всех окружающих алчным разбойником дозу расположения в стоунах и квартерах[1], сколько смогу. — И это хорошо, потому что я не представляю теперь как влюбиться в другую. В кого-то кроме неё. Я своего рода разучился даже смотреть на других девушек. Даже молоденьких. Я втрескался в Парну. Безвозвратно, — на последних словах глотнул воздух с трудом. Произнёс заветное слово, приятное сердцу, разволновался. И без того жаркий воздух стал душным. — Парна. — И снова оно. — Как экзотично. — Кого-то она мне напомнила этим смакованием редкого имени. Меня, наверное. Каждый покатал её имя на языке в своё время. Она созналась мне, что её имя означает «изобилие»: Парна наполняла всех вокруг, дарила целостность. — Что ж, ладненько, это замечательно, что нашёл себе стоящую пассию, Логан. Твой отец, думаю, будет солидарен с моим мнением. — Или осудит. — Почему-то я не сразу заметил затронутую больную тему. — Не говори ерунды. Он любит тебя. Я никогда не замечала за ним неприязни к другим нациям. Он заслуженный исследователь коренных народов Америки, стал бы он так много времени проводить в Прериях, если бы презирал их?! — Одно дело дружить с индейцами и знакомиться с их культурой и бытом, совсем другое — одобрять межэтнические союзы, мама! Либо она хотела так неоднозначно поддержать, либо растерялась в догадках, что же сказать такое, чтобы не обидеть. Мама, подумай-ка сегодня, а завтра скажи. На этот раз я не отмахнулся от повторно упомянутого субъекта, с утра прилипшего к спине перцовым пластырем, настойчиво жгущим с одной конкретной целью. — Я понимаю, ты стараешься быть приветливой и милой, но ты ведь не предполагала о том, что я не задам вопрос о том, куда пропал довольно важный представитель для нашей семьи? — прервал начавший истерить тон и присовокупил к нему мужественности: — Где отец, мама? Звонок домашнего телефона спас её из затруднительного положения. Она собиралась явно оправдываться, судя по поднявшимся к воротнику пижамы ручкам, уже начавшим теребить шёлковую ткань. Она проявляла какую-то «пластмассовать», нереальность, её словно подменили такой же шикарной выглядящей миссис Мией Уолдрон-Картер, пока я не был дома. И то было лишь началом. Первое время после моего возвращения мама часто металась с места на место, из туалета в кухню и из кухни в зал и гостиную, она занимала руки и щебетала обо всем, словно уличный соловейчик рассказывающий о том, что видел перед собой при перелётах. Мне с каждым днём всё больше казалось, что она не имела малейшего понятия о том, как со мной обращаться. Я выкарабкался из уникальной стрессовой ситуации и испытывал уникальные душевные отклонения, стоит ли дивиться?! Пытаясь строить обычную беспокоящуюся мать, она забыла о главном, о том, как быть собой. Или же она совсем заскучала по базе и дни отдыха терпела с трудом. — Подожди минуту, и я первым делом вернусь к тебе, если это не срочно. Ладненько? — Обе ладони как подтвердили ценность её слов, так и подразумевали сидеть спокойно на месте. Фальшиво улыбнувшись, она покрутила бёдрами к гостиной. Да-да, мам, разрешил ей удалиться. Для ясности неряшливо махнул кистью. Причмокивал губами, вслушивался: звонила подруга, её обожаемая подруга. Резко сменившийся на глупый восторженный тон и ненужные повышения голоса рассекретили звонившую. Она, если «околоправильно» сказать, во внетрудовое время занималась перевозкой грузов в дальние уголки страны, как правило, экологической важности, солнечные батареи, например.С матерью они не просто так сошлись: обе женщины-водителя, защитницы природы. Друзья по интересам, в общем. Я вот тоже нашёл множество знакомых и приятелей как среди футболистов, так и среди тусовщиков: алкоголиков и наркоманов. Сплошные плюсы. Поднялась температура тела. Я так и вообразил, что она разговаривала обо мне, сплетничала о том, какой я трусливый, как пал перед юбкой, скрывающей чёрные бедра, какой я теперь несамостоятельный и напрочь лишился мужества. Тряпка и ничтожество. Страшно подумать, я даже разозлился на это тошнотворное неправдоподобие! Да что со мной? В попытках отвлечься я не сыскал удачу на живом объекте — лежащей и исправно выполняющей негласную команду «замри» собаке — и рассмотрел изменившуюся кухню, по юности в которой не задерживался на лишнюю минуту. Несмотря сходящиеся кулинарные предпочтения, мы во многом различались. У матери, например, в шкафчиках пряталась подставка с по меньшей мере полсотней приправ. В моих — лишь две — соль и перец, которые я предпочитал всем остальным. Да, так мало и так по-мужски. Внешне даже непонятно, что я фанатичный мясоед. Её алкогольный отсек полнился всеми видами вин и ликёров, виски и ромом, но я больше чем уверен, что иногда мой маман потягивала бутылку в посиделках с давней подругой, хоть и частенько отрицала это. Мой же барный столик шёл по прямому губительному назначению и состоял из всех напитков с числом процентов на этикетке больше двадцати. Сперва я может и покупал всего и по многу, но впоследствии стал понимать, что всё и по многу легче выпивалось. Тем более, в компании. И я брал одинокую, но претенциозно дорогую бутылку виски, — несмотря на розлив в Уэйко, почти под боком, — и посасывал её, словно несчастный нелюдимый состоялец. Непроизвольно сглотнул и втянул носом воздух, почувствовав едва уловимые, какие и должны быть, нотки свежего хлеба, кедра, мёда, сливочной ванили и взбитых сливок. Один из самых замечательных видов виски, который только можно найти в ОША, а может и во всём мире. Судя по всему, если прошлая моя личность умирала, алкоголик планировал бороться до самого конца. Надежду на возвращение себе ясного ума возлагал на короткую прогулку по дому: из гостиной торчал громадный керамический сосуд, напомнивший мне те, что стояли в античном Музее Искусств, когда я имел спонтанное несчастье очутиться там во время школьной экскурсии. Несмотря на подзарядку плохими воспоминаниями, взглянуть на домашнюю коллекцию в обстановке куда более прохладной и свободной не отказался. Судя по всему, дом вызвался стать вместилищем находок из отцовских командировок. Перешагнул через порог и задумался над тем, почему активисты и сотрудники Института искусств коренных американцев не присвоили всё себе? В любом случае, каждое из моих предположений можно смело поставить под сомнение. Я перестал быть частью этой семьи много лет назад, когда польстился романтикой побега из дома. Меня воспитывала улица, вопреки более мягкому, сложившемуся у матери мнению о предоставлении мне вольности. Воспитывала она рядовых на базе снабжения в форте Сэма, дома же играла примерную и покладистую мать. И в целом справилась со своей обязанностью — вырастила и одарила безграничной любовью, на которую способен только родной человек. Однако задача превращения мальчишки в мужчину лежала кое на ком другом. На скромных снегоступах, перьевых шапках и изделиях из оленьей кожи, за которые любой из приграничных музеев от Эль-Пасо до Уиллистона готов был грызть собственный фундамент, я задерживал взгляд не дольше полсекунды, пока не нашёл нечто очень интересное. С рамочек комодов и полок из красного дерева на меня смотрело лицо, улыбающееся лицо того, кого в реальности я видел меньше, чем на статичном фотоснимке. Настолько же счастливого, сколь герои мультфильмов, у которых, как известно, всё хорошо начиналось и не иначе заканчивалось. Чьи приключения хотя и были сопряжены с опасностями, но не столь значительными, чтобы оставлять на прекрасных личиках царапины или шрамы. Так и у отца: с потемневшей и погрубевшей кожей он сохранил молодецкую свежесть. Вообще кто-то путал его современные фотографии с более ранними. Всему причиной частые поездки на запад: там какой-то особенный воздух, жизни уклад да живость природы. Чудеса, одним словом. Отец как-то взял меня с собой в одну из своих экспедиций, но я отложил её в памяти жутко однообразной. В те годы я рвался на карусели, просил костюм летучей мыши, чтобы покрасоваться в нём перед другими детьми в тематическом парке «Праздник шести флагов», помахать муляжами шпаг или мушкетов в Миссии Аламо. Вот такой я был ограниченный по мнению отца, с тех пор решивший пойти в отказ в отношении ко мне как к сыну. У многих хороших отцов вполне могли быть плохие сыновья, думалось ему. И вот тут мнение свидетелей разнилось. Хорошо справлялся Кантор со своими семейными обязанностями или нет. Бесспорно, он участвовал в моём создании, есть подтверждения того, что он держал меня с той же наисчастливейшей улыбкой в подгузниках, даже видел намёк на то, что он проводил со мной время: гонял мяч во дворе, мастерил что-то из глины и устраивал поездки в пустыню западнее, которая понемногу стала зеленеть усилиями местных природников. Улыбка. Очарование, смешанное с искренностью. Меня неисчислимое множество раз по жизни выручала эта прелестная мимика, так похожая на его. Прелестной её считал не только я, как можно было подумать, но и добрая половина Техаса (надеюсь, всё же женская), любовавшаяся ею со спортивных журналов и однажды — светского, где я выиграл в голосовании на звание самого сексуального мужчины, обогнав пару местных кинозвёзд. Меняющая замороженные на условное вечно силуэты цифровая фоторамка предоставляла много любопытных доказательств. Со стороны мы всё равно были похожи на случайных знакомых: весьма существенно различались. Есть вероятность, что мы могли не быть родственниками? Я хорошо запомнил, как ранее распускали гадкие слухи, что мать «понесла» от ранее проживающего по соседству спортивного инструктора — высокого привлекательного атлета с густыми волосами. Он часто наведывался в гости к матери, пока отец учился или был в разъездах, и, как заверяли соседи и в особенности «злой рот», занимались точно не обсуждением садоводства. По какой-то притаившейся на подкорках сознания обидной причине я поверил этому. Мама опровергала клевету только первое время, а потом сдалась, чем вызвала яростное неудовольствие у подпитывающегося её горем. Я даже впоследствии узнал кто это был. Разносчиком поганых слухов стала Мелиалора — нынешняя лучшая подруга матери. Казалось бы, несла в одной руке воду, в другой — огонь, лицемерка и завистница каких ещё поискать в этом безгрешном районе. Пожалуй, самый странный повод для близкого знакомства на моей памяти. Опять же значительно позже прошедших чили-острых событий я понял что их связало, и мои сомнения рассеялись песком по ветру. Родители безо всяких предисловий и оправданий в один голос доносили, что предками отца были испанцы, отсюда чёрный волос и тёмные глаза, но мне частенько казалось, что некто «меднокожий» всё же нарушил обет союза с белым человеком да и объяснение его любви к западу тогда легко находилось. Среди известных родственников не числилось темнее топлёного молока шатенов. Многие спросили бы… нет, многие уже спрашивали, кому было интересно, в том числе и мне с определённых лет, что нашла такая выразительная женщина — это про мою мать — в загорелом сухопаром и, даже можно сказать, ломком парне в очках? Даже сейчас, смотря на его фотографию, казалась обманчивой сама мысль о каком-то его достоинстве. Ну, да, он умён, но с каких пор стоящая особняком сообразительность привлекала женщин? Он был и есть романтик, искатель, неряха, почти никогда не считавший важным находиться дома. Активен настолько, что сидящим и лежащим его совсем не помню. Энергия. У нас это семейное. По существу, я не прав, что так быстро отрёкся от его генофонда. А ответ на самом деле столь же прост, сколь и сентиментален, — осторожно, он в силах вызвать непроизвольное слезотечение! — он прекрасный певец. Скорее всего, его поэтому нарекли Кантором. Вечерами перед сном, после того, как дослушивал очередную байку коренных от отца, я спускался по-шпионски по лестнице, избегая предательски-скрипящие доски, и подслушивал интимный концерт на веранде. Магическое представление, от которого сверчки затихали. Мама не могла отцепить кулачки от груди, внимая с улыбкой такой любящей, что я понимал, даже таких разных внешне и внутренне людей способна соединить вместе любовь. Голос. Мне достался его певческий баритон, который я не зря считал чарующим. Кстати говоря, он хранил наброски своего творчества в личном столе, — не в компьютере, техническая революция коснулась не всех, — и по сути за время его командировки любой член семьи имел доступ к ним, но их так никто и не трогал. Даже нетерпеливая и любопытная мама. Не для силы момента будет упомянуто, но я открывал ящики стола, и все листки сохраняли первозданный вид — подлинное доказательство большой любви и доверия между членами семьи Картер. И бережного соблюдения неких неписанных правил, само собой. С тех пор, как я перенял роль «негодника», отец вроде как опечалился. И вроде как не простил, раз я видел его в последний раз в Хьюстоне, навещавшим меня незадолго до роковой гонки. За которой последовали беспросветно унылые годы самобичевания в исправительно-трудовом учреждении. Как он выглядел сейчас?.. Столь же беспросветно-сурово? Фотокарточка следом явила беременную и улыбчивую Мию Уолдрон-Картер, но я заприметил на отдалении стеклянные двери главного входа со свежей белой краской и нахмурился. Что же было такого необычного в обычной фотографии? Мама в полный рост стояла на крыльце и поддерживала живот будто корзину для сбора ягод; подолом её голубовато-белого платья, похожего на облачное ясное небо, игрался ветер. Ступени круто вели вниз. К тому времени, как я начал ходить и осознавать действительность, их не было! Только ровненькая дорожка прямо к проезжей части. Прискорбно. Наверное, не заметила в общей кучу. Следовало сказать маме, чтобы стёрла эту горькую фотографию — причину, из-за которой отказала брату жить здесь с детьми. Как минимум. — Он в районе между Большим Бассейном и Плато, — прозвучал женский глубокий голос, не потерявший с годами заботливого очарования, над ухом, и я вздрогнул. Уже во второй раз. Как бы этот нежный материнский жест не превратился в прелюдию к моим ночным кошмарам. — На Континенте Черепахи[2], — стращала она расстоянием. На Континенте Черепахи… Вспомнилось одно тематическое стихотворение, что понравилось отцу: Живёт — черепаха, панцирь горой, На нём она тащит наш шарик земной. Думает медленно, тихо ползёт, Коны и истины преподаёт. В мыслях неспешных — весь мир и все мы, Не жалко ей каждому — часть доброты. Та слышит все клятвы и ведает всем, Кто врёт и злословит, кто слеп, а кто нем. Она любит сушу, радеет моря, Чтит воздух и космос, задиру, как я. За славой не мчится: стяжает почёт. От бед всех избавит, с собой унесёт[3]. Он так далеко. От любимых. Матери, дома и меня. Зрение потеряло чёткость, все предметы коллекции стали враждебными, острыми: тут и там я видел ножи, клинки, топоры и острые зубы. На перьях и лентах были нанесены такие же враждебные цвета: синий — придающий силы в бою, чёрный — цвет войны, красный — готовность пролить кровь и быть убитым. Они молчаливо угрожали, прогоняли меня. Отвернулся и вернулся в кухню за светлый и уютный край стола, присел на мелкий стул, до этого уже испытавший на себе тяжесть мук моей души. Дождался матери напротив, которая также облокотилась на столик с очень-очень виноватым видом. Она сыпала извинениями за телефонный разговор и избегание упоминаний об отце, но я не слушал. Думал. Я был полон чувств, которым не ведом покой. Они сновали по коридору разума, открывая двери и выпуская ворох эмоций, что всегда сопутствовали замешательству. Сперва вознамерился взбунтоваться. Как он смог, как посмел не отреагировать на возвращение сына из лап или костлявых рук безжалостной?! Как так случилось, что у него отсохла и отвалилась за ненадобностью чуткость, если сбежал из дома на запад? Собака рядом издала кратковременный скулёж. — Как давно? — тон вышел грозным; колени охватил неуправляемый спазм. — За пару дней до твоего отлёта… — Надолго? — наивный вопрос даже для меня. К огорчению, я знал о временных рамках его экспедиций. — Ну… эх, как непреложное правило последних лет, да… — Растерянно повела плечами. В сознании открылась новая дверь: осмысление. Вернувшись из тюрьмы — каков был размах праздника, достойный упоминания в новостях штата! — я не озаботился и не подумал проведать родню, и мыслишки не проскочило. Шалил и развратничал в купленном домишке в Хьюстоне, позвал ребят из команды, которые с чего-то до сих пор принимали меня всерьёз, невзирая на оргию диких животных, по обыкновению устраивающих её в моей душе на потеху публике. Потом, позже, не убегут, успеется — были моими главными аргументами, чтобы не возвращаться в родной город. Я тонул в малознакомых мужских объятьях и женских грудях, разливал дорогущий яд: в горло, мимо на плитку у бассейна, в воду. Нырял, считая, что погружался в свободу, в счастье, в жизнь. Я плавал в бассейне самообмана. Отец нарочно покинул такого грязного придурка. — Как ты, милый? — Больно только когда дышу. — Мамасорвалась с места — не удержалась от объятий. Она оказалась теплее всех тех бабёнок, которых я тискал в тот день. Одна дверь всё ещё была закрыта: угрызение совести. Я ещё не переговорил с отцом. С наслаждением бы сорвался прямо сейчас к нему или позвонил, но, насколько мне известно, отправляясь к местным, он всегда оставлял сотовый дома (останавливало его не табу на электронные приборы с полной их неработоспособностью во многих регионах, иноземцам разрешали проносить их, а уважение тишины и внимание к работе, не отвлекаясь ни на что и ни на кого), по-моему, он кроме своих очков ничего больше не брал, аргументируя «хоть чем-то напоминающим о техногенной родине». Видимо, и внешне хотел отличаться от индейцев: среди них не встречалась такая набирающая обороты проблема современности как плохое зрение. На утверждённых маршрутах я его не найду: как учёному-путешественнику, и весьма уважаемому, ему были открыты земли многократно превышающие размеры обычных туристических. Тут даже мои жалкие прошения как его сына не помогли бы. Отец вне досягаемости, пока он сам этого не захочет. Чёртов призрак, преступник в бегах, неуловимый Джек Ричер из книг Джима Гранта! Придётся смириться. Затихающую мелодию горького вывода в голове плавно продолжила скулежом собака. Унюхала мою тревогу? Так ли феноменально обоняние этой «швабры»? — Расскажи мне всё, что тебя тревожит, а я попробую помочь, чем смогу. Сглотнув, выполнил характерную для мамы просьбу. Конечно, до этого я исключал некоторые моменты, мелочи, что по опыту сперва зудили, потом кололи и в конце концов перерастали в неоперабельные метастазы. Я с придурочным упрямством посчитал важным не посвящать её в ситуацию, при которой, как мне показалось, я потерял своё достоинство, шанс на счастье. Даже если память была ещё свежа, детальность многих сцен уже воспринималась сном, размытым и неявным, как видимость дороги за лобовым стеклом в дождь. Хижина же, напротив, стала полноправным исключением. Переборов все сомнения и наивность опасений, рассказал о ней, о том, что предвещала француженка-психолог, вспомнил причудливые диагнозы, пугать которыми можно людей с первого по последние года жизни. Стресс. Парез Резистенстности. Кахексия. Мама рассмеялась. Я сжал пальцы в кулак, поражаясь её нетактичности. Я вроде как поэтому избегал этих деталей! Тоже считал их непутёвыми и нелепыми, но не стоило меня так… неприкрыто поднимать на смех! — Милый мой сынок. Я знаю как помочь тебе или хотя бы направить. Вспомни свой реферат по медиации, на который потратил так много сил. Вспомни, как тряс своей высокой оценкой передо мной и танцевал. В тот день я так гордилась тобой! — Ярость ослабла, а взгляд перестал метаться в поисках острого предмета, которым — подумать страшно! — я хотел пригрозить «раздражителю». Своей матери! Вот что имела в виду Ноэми Атталь, говоря о трудностях в привыкании к повседневному быту. — «Медиация на примере Нэнси Уорд и других значимых дипломатов и послов Колониальных войн», — без промедления ответил я. — Один из немногих рефератов, что написал самостоятельно, а не пользовался всемирной паутиной. — Она довольно кивнула: морщины окружили глаза и рот. И я смел злиться на такое милейшее лицо? Надо вскорости принять предписанные лекарства и пресечь мысль о том, чтобы и словом кому нагрубить. Я пришёл в мир пушистых котят и зайчиков, если проводить сравнение с Папуа-Новой Гвинеей. — Да, именно оно. Объединённые Штаты возводились медиаторами, летопись помнит сотни переговорщиков и тысячи переговоров! Вспомни о всех приёмах медиации, которыми ты поделился в своей работе. Попробуй отвлечься, представь себя третьей стороной, примири Логана с теми событиями, что угрожают его психическому барьеру. Убеди его в том, что он поступил по всем показателям правильно, а Парна довольна его поведением и не покинула, потому что тот неудачник. Кому я это рассказываю?! — Она положила ладони на щёки.– Ты же и сам чудесно в этом разбираешься! Ты же усмирял все размолвки в своей команде. Уверена, что в зале славы распасовщиков ты получил имя «медиатора», разве нет? — иронично подметила она, расчувствовавшись. Словно я впервые произнёс слово «мама». Хм, а она права — зрителям видно больше, чем игрокам. Почему? Почему я не додумался до этого раньше? Я же жил американским футболом, пропадал в нём как в виртуальном мире, сбегая от повседневных проблем, споров со спонсорами, перебранки с подружками и неприятностей с приятелями.Конечно же, убеждаясь в том, что бойкот с и так бойкотировавшим отцом — лучший из способов победить детскую обиду. Похоже, причиной тому Хантсвилл округа Уокер, в народе прозванный «Высокие стены». Тюрьмы с сомнительным престижем, державшей когда-то знаменитых миру Бонни Паркер и Клайда Бэрроу, тюрьмы захолустной, засунутой между непримечательнымиблёклыми пейзажами с канавами и перевалочным пунктом дальнобойщиков. Те если и останавливались здесь, то с опаской заглядывали в мастерские, мойки и автосалоны по соседству с кладбищами, строгими судами и исправительной службой.Находились конечно любопытные, которым открывали двери тюремного музея с утра до вечера с выставленными напоказ поделками и фотографиями заключённых и муляжами помещений, как в каких-нибудь мебельных магазинах. Музей ни на йоту не передавал ни смрада, ни тёмной энергетики, безысходной и болезненно сдавливающей, от которой к тому же не скрыться ни в одном уголке Хантсвилла. Каждый, кто приговаривался к «тюрьме упадка духа» (именно так величали её внутри стен), каждый обезличенный до номера на груди, излучал её, в том числе и я. Чем же таким в её стенах занимали, что окончательно выбили из меня потную одурь состязаниями и желанием веселиться? Всем скучным и унижающим, не имеющим ничего общего с игровым полем, само собой!.. Потому как даже на стадион закрыли доступ давным-давно стёршейся табличкой «на реконструкции», обрастающей пылью, грязью и ржавчиной с каждым прошедшим годом. … Когда меня со стука судейским молотком обрекли на пять лет, постойте-ка, звучит не так страшно, если не переводить их в шестьдесят месяцев (в моём случае обошлись пятьюдесятью шестью за примерное поведение). Или, вот, лучше — тысяча шестьсот восемьдесят дней. Тысяча шестьсот восемьдесят подъёмов в восемь утра, умываний с толпой разделяющих недовольство здешними порядками, зарядок, унизительного физического осмотра, завтраков, построений, трудовых часов на станках или мусоросортировке, осмотров, обедов, коротких прогулок, трудовых часов в уборке и ремонте учреждения или улиц, заключительных осмотров и ужина. После приёма душа на личное время уделяли от часа до трёх в день, смотря как живо справлялись с возложенными обязанностями. Иногда погода жарила или угрожал дождевой ураган, поэтому личное время превращалось в каторгу. Каторгу каторг. Периодически, что в масштабах пяти лет рассматривалось крайне редким событием, мы посещали психотерапевта — средней привлекательности женщину для женатых или имеющих подружку, но при этом чрезвычайно сексапильную для холостяков. Явлением почаще выступали благотворительные театральные постановки, устраиваемые чаще приезжими, нежели «местными ребятами», привыкшими даже задницу не подтирать и не мыть руки в подчёркивании своей исключительной крутизны. Участвовали мы и в личных опросах студентов и слушали какие-нибудь поучительные лекции вроде «управления гневом» или «повышения терпимости». Мы смеялись в голос, рядом со мной терпели срок убийцы и насильники, чаще всего смешавшие свою ошибку прошлого — аффект — с алкоголем и наркотиками, но при этом перебивая всех утверждали, что совершили проступок обдуманный и небезосновательный. Нет, конечно, были другие, как я к примеру, кто сожалел, корил себя, уничижал до тихого плача на грязном матрасе или грязной стене камеры. Кто-то говорил, что «тюрьма выгодно отличается от могилы тем, что её двери когда-нибудь откроются», а другой, что «тюрьма — ни больше и ни меньше — ад, даже если в камерах не стоят котлы, а у надзирателей нет рожек». Кто бы они ни были, они чертовски проницательны. Так вот, чем я занимался каждый грёбаный день в ИТУ[4], так это следовал металлическому негнущемуся расписанию под взглядом склеивших свои брови вместе надзирателей, но личное время старался посвящать разгадке головоломок и физическим упражнениям. Последнее приходилось часто практиковать, если охрана зевала вместо того, чтобы разнимать вспыльчивых. Постоять за себя. Показать, что терпеть побои — не для тебя, перевести стрелку на более слабого. Впервые так поступил и пожалел: не выдержал того, как забивали вчетвером щуплого парнишку и «подружился с ним» (надо же, принимая в расчёт его внешность, то он напомнил мне отца), что на тюремном жаргоне означало «взял под крыло сучку». Учитывая, что охрана запрещала любой вид сексуальных контактов между заключёнными, а также знала о тех, которые только-только собирались произойти, частенько подумывал и не находил глупым мысль, что в нашу среду засылали агентов из надсмотрщиков. Спящих агентов… Во многом из-за этого я запамятовал что значит быть неконфликтным и не впадать в крайности при попытке самовыражаться. Я отвергнул полезную медиацию в пользу вредных привычек и бездумного кутежа. Надо ли в очередной раз восклицать в небо с поднятыми руками, какой же я идиот, или обойдёмся обычным самобичеванием?! Разумеется, заняться облегчающим примирением мне стоило бы самое ближайшее время. Я тянул за собой слишком большой груз пережитого. — Пойдём прогуляемся, — мама вывела из мысленного паралича и несколько раз покосилась на пса, вертящего как самим собой, так и хвостом, демонстрируя крайнюю степень нетерпения. Нацепила на нос смешные очки и заявила: — Вперёд к развлечениям! Старая с истёршимся рисунком детствамозаика не сложилась: отец часто дополнял фразу громким мечтательным: «Вперёд к приключениям!» Вместе возгласы вселяли двойную порцию мотивации шагнуть за порог. Всё же мне его не хватало. Похоже на то, что я слишком крепко заперся в своих мыслях. Но так и не нашёл покой. Мы ступили на ухоженное деревянное крыльцо, как только собрали рюкзачок с перекусом и водой, и столкнулись с поджидающими нас группой журналистов. Несколько из них робея подлетели с диктофонами, связанные неудобным обязательством спросить разрешения. Их профессиональную этику Мия Уолдрон-Картер отправила дальше по улице, туда, где сгрудили мусор для последующей сортировки. Виноватыми фигурами они действительно направились по указанному направлению, не забыв издалека щёлкнуть пару фотографий. Быть может, в вечернем или завтрашнем выпуске «Срочных Новостей Сан-Антонио» или «По обеим сторонам Набережной» я увижу своё лицо и выдуманную про меня историю. О, а вдруг мне приготовят какую-нибудь награду, зажёгся в очередной раз запоздалой идеей. Безликий турист, переживший нападение поехавших людоедов в Папуа-Новой Гвинее ценился меньше, чем вернувшийся гражданин Техаса, героически спасший население чуждой ему страны. Сохранил в душе приятный вероятностный исход, но рискнуть спрашивать у матери не осмелился, и прикусив язык последовал к ближайшему парку для усмирения собачьих мотивов буйствовать. Судьбу детей на Баное постигли и животные, иногда по подворотням я видел шерсть вперемешку с кровью и костями — картинки из какой-то гротескной жестокой выдуманной истории, нежели реальность. Приятно было потрогать мохнатую голову, при этом быть уверенным в том, что эта голова — живого дружелюбного существа. Вернулись к машине, когда вдоволь насмеялись над проделками Стража: на игровой площадке для собак он сделал несколько кругов, улучшая результат как по скорости, так и по качеству, пока совсем не выдохся и не разлёгся перед нашими ногами с высунутым языком. Он неохотно занял место в багажнике электромобиля, неслышно преодолевающего расстояние до севера города, к Набережной Сан-Антонио. К месту, которое всегда вызывало умиротворение. Время в пути мы тратили на болтовню всего по двум темам: о медиаторстве, что не мнил важным и забыл, о быте матери, которую я не навещал, ограничиваясь редкими звонками. В обе из них чудным образом были заочно вплетены моя мудакокретиническая несостоятельность, саднящая больнее колена. Почему только тогда во мне проснулся стыд? Я потёр новую, выданную в австралийском центре, цветом бланж повязку и задумался над тем, чтобы в ближайшем будущем перебороть страх перед операцией. Надо же, профессиональный спортивный игрок получил серьёзную травму вне поля! Невероятность, помноженная на невезучесть в квадрате! На блестящих из-за гигиенической помады маминых губах застыла многозначащая улыбка. — Счастлив тот, кто счастлив своими детьми, — ответила она на моё удивление. — Ты правда думаешь, что я вырос достойным сыном? — У тебя ещё всё впереди. — Или больше претендующее на правду: всякая мать считала своего гусёнка лебедем. Пренебрегая вниманием к дороге, она повернулась ко мне, гипнотизируя на добрую установку своей изогнутой формой губ. Очки с ресничками добавляли её образу отнюдь не важности, а озорства, умаляя действенность речей. Несмотря ни на что, её искренние нежность и вера были моим спасательным кругом в новом для меня море под названием реабилитация. Река, подсвечиваемая разноцветными фонарями, сияла так, как я всегда её помнил, что в первый, что в последующие разы. Она привлекала таких же разноцветных туристов и приглашала расположиться у отелей неподалёку или кафе с куполообразными зонтами, дающими спасительную тень. Индо-тех-мекс и достопримечательности Башня полушарий и Миссия Аламо могли послужить дополнениями к основному блюду, называемому пешая прогулка вдоль чистой реки. Раз в год (я так и не застал это событие, и не особо стремился) ночью огни вдоль неё подсвечивали, представляя зевакам расписные лодки, неспешно преодолевающие реку жизни, Rio Del Tiempo. Традиция, базирующая на древней легенде коренных. Моя «река» была бы извилистой и мелкой. А ещё с дном, выложенным дерьмом. В тени зонтов, словно под щитом, мы пристроили с матерью задницы и продолжили обмениваться рекомендациями. Более того, на тот момент мне казалось, что я подготовился к любой из напастей, способной превратить умиротворение в ужас. На свою беду я не учитывал время. А ещё ночные кошмары и видения. Мама продолжительное время таскала новичков на полосе препятствий и за рулём, при этом наблюдая число несчастных случаев несоизмеримо примирению женской мягкой душой, а также участвовала в нескольких военных операциях на границе с западными соседями, однако не так хорошо, разумеется как я, понимала границы безумия, охватившего всех банойских очевидцев. Даже документальный фильм, о котором заявили в новостях, уверен, не покажет и десятую долю творящегося неделю назад сумасшествия. Но настроение моё было приподнятым, что в свою очередь цепной реакцией заразило и мать, моя грусть полегчала, а коленка с меньшим возмущением отреагировала на променад. Вечерело. Улицы пустели, а мамин сотовый телефон, проигрывающий какую-то знакомую мелодию из прошлого, прозвонил несколько раз. Каждый звонок мамина интонация была восторженнее предыдущей. После крайнего звонка она одёрнула меня из мечтательного состояния, готового медитировать, предложением противоположным заманчивости: — Бабушка с дедушкой передают тебе привет с озера Танганьика, приглашают в Африку отдохнуть вместе. — Магия вечера испарилась слюной на раскалённом камне. — Пусть лучше возвращаются домой. Отныне я ни за что не поеду на любой другой курорт мира. — Бросил торопливый взгляд на венчающие прилавки и домишки дубы и ясени, и в особенности — на высохшие пальмы. — Не сразу, по крайней мере. Как известно, ошпаренный пёс холодной воды боится.– Обратил внимание на подскочившего к ногам четвероногого, улыбнувшись ироничному соответствию. — Прости, парень. — Это сука, — усмехнулась мама.Вот неловко-то! Но, думал я, у нас ещё будет время познакомиться. Прогулка — свежий воздух и общение оказались не столь глупыми способами бороться с депрессией, согласуясь с советами мадемуазель Атталь — окончилась высокой нотой: посещением магазина. Я тянул ухаживающую строптивицу за предплечье с призывом идти домой, но она настаивала на покупке вороха продуктов. Собрала в корзине набор тревого- и стрессоборца: шпинат, стимулирующий выработку серотонина цельнозерновой хлеб и коричневый рис, улучшающий сон миндаль и целую связку бананов, укрепляющих иммунную систему апельсинов, повышающую тонус спаржу. У меня появилось ощущение, что один только вид наполненных полезными продуктами пакетов принудил организм забыть, что такое вообще гормон стресса. В машине заботливая мама протянула мне шоколад — украла его, что-ли, или сунула в корзину без моего ведома — и, стараясь скрыть насмешку за сжатыми потрескавшимися губами, порулила к дому. Редкие ясени встретили свисающими ветками, шелестящими в вечернем потоке воздуха, едва ли претендующего зваться ветром. Материнские способности отваживать представителей бестактной профессии поражали: улицы пустели, и даже не прятались у обочин фургоны с легко узнаваемыми аббревиатурами. Улыбаясь на ходу, хозяйка живо понесла пакеты к кухне вместе с лающей Страж… Да, надо привыкнуть к тому, что гавкающая швабра — женского пола. Изумительно то, как мама избежала повального для всех родителей синдрома «пустующего гнезда». Чувство утраты, грусть, равнодушие, подкрадывающаяся бессмысленность дальнейшей жизни… Никаких симптомов у неё не наблюдалось. Собака и работа в войсках снабжения в форте Хьюстона вполне давали цель, хобби и дарили положительное настроение. Даже без отца. Даже без меня. Ей не приходилось искать утешения у психологов и подружек, тратить деньги на курсы по осознанию себя и своих желаний. Волновало ли это меня или я был счастлив, что она лишилась неудобства, перерастающего в страдания? Того, через который прошёл я в Хантсвилле? Возможно. После падения с этих ступенек её миропонимание изменилось. Не совсем красиво и справедливо делать такой вывод, даже подло, учитывая её болезненный вид при виде каждой маленькой девочки в округе. Сегодня, как и много лет назад, она отводила взгляд: от пешеходного перехода, по которому парочка в платьицах скакала с мороженым, а у набережной у неё едва заметно дёргались мышцы лица, когда по соседству раздавался девичий озорной смех. Мама, может, и сильно опечалилась потерей плода, должного быть моей сестрой, но держалась со своими горестями в стороне, из-за чего вполне закономерно большую часть сознательной жизни я провёл словно один. Домашняя прохлада прогнала скулёж по утраченному витку судьбы. Более чем вероятно, что девочка бы сплотила нас. Ступени лишили семью Картер счастья — бывали же в жизни непредсказуемости! — наверное. А если бы мой дядя был женщиной, онбыл бы моей тёткой. Судьба решила так, а не иначе, не мне судить. — Не находишь разумным подняться и поспать, м, милый? — Я же сова: ложился поздно, вставал аналогично. От тюремного расписания я жаждал отмыться как от тинистого бассейна. Кивнул маме, обнял — как много гормонов радости передалось от неё по воздуху и через кожу, немыслимо! — проглотил несколько орехов с закрепительным бананом по просьбе настойчивых голубых глаз и закрылся в душевой кабинке с холодной водой. Естественный убийца бессонницы и успокоительное средство; два в одном как почти все мужские средства для мытья. В комнате под оберегающим ловцом снов сердцебиение не думало замедляться. Под закрытыми глазами мелькали скачущие угадываемые картинки — исследователи осознанных сновидений обзавидовались бы! Но не я в напрасном поиске утешения. Спустя какое-то время приснились бамбуковые стены, высокие, упирающиеся в потолок из сухих листьев, напоминающие каркас зонтов, нависающие над головой; даже стул и стол в тесном помещении были с подточенными ножками. Лицо в очках напротив тоже краеугольное; ничего округло-доброго. Всё было такое враждебное, острое, стремящееся уколоть. Проклятая хижина не покидала мои кошмары. Проснулся я не просто от осознания этого факта: было бы слишком легко для моей зарождающейся психопатии, для панической атаки. Острый предмет вонзился в голову — выпущенная пуля. Мне приснилась собственная гибель. В реальности это показалось не столь скандальным утверждением. Моя личность умирала, как я уже замечал, и еле различимые голоса снизу словно бы этому рады, поторапливали и так скоротечную реакцию, сводящую в могилу. Они настойчиво перебирали мои косточки, ещё живого, ещё слышащего их неэтичные споры. Невоспитанность, вздор. Они произносили что-то вроде «он не справится», «ты бы только посмотрела каким бледным он приехал из тропиков, умора!», «представляю себе, он всегда был с немного безумным взглядом, если ты понимаешь, о чём я». Женский смех, отныне определённый в группу противных звуков, взбесил. Я же у неё на иждивении, у женщины, посвятившей мне всю молодость! Как посмела?! Спустился по лестнице так быстро как никогда — с ней в сравнение не шла спешка в дыму из-за подозрения на пожар в доме давным-давно. Утренняя галлюцинация, нашёптывающая в уши, убеждающая, что вокруг обсуждали только меня — эгоцентризм, Картер, как плохо! — при том нелестно, повторилась. Срочно стоило принять назначенный транквилизатор. — Луна не обращает внимания на лай собак. Частные предприятия обнаглели в край в это лето, прошу заметить, выгнали с должности ещё сотню граждан, опять же обращу твоё внимание, без веской на то причины! — Мелиалора, тесно прижавшись к маминому бедру подчёркивала сказанное взмахами изящного бокала для шампанского, казавшегося ещё более изящным в женских руках. Наперекор моим наивным предположениям, на столе стояла бутылка гаммы. Надо полагать, я алкоголик сам в себя. — В социальной службе мне приписали много новых банкротов и намного больше — новых часов, кажется, совсем скоро меня принудят курировать на добровольных началах! — Сочувствую, дорогая, — приторная жалость сорвалась из губ, до этого произносивших так сладко лишь моё имя.Мама приобняла подругу и стряхнула с плеча синего облегающего платья, кажется, лишнюю волосинку. — Это всё выскочки из Бейтса, оттуда валом экономистов и управленцев приехало. Отличники, интеллектуалы с севера. Видимо, руководствуются тем, что для состоятельных один закон, а для бедных другой. В мире всё перевёрнуто, как не чокнуться с таким мироукладом?! Мама погладила белокурые волосы подруги, собранные в пучок на схожую с ней манеру. Слишком тесные у них были отношения. Меня это настораживало, даже напрягло. С холодной головой их близость находила обоснованность. Посудите сами: две дамы за пятьдесят, одинокие (мама по понятным причинам редко виделась с отцом, Мелиалору муж бросил ещё когда я под стол в полный рост вставал), неисправимые трудяги, любящие природу и потому состоящие в «зелёном клубе», в котором членов уже больше, чем деревьев в Техасе, по моим скромным догадкам, а также потерявшие детей… Амелия Лора Стэффорд стала одной из первых жителей «продвинутой» Вероны, которую коснулась беда. После того как её сын, Дуглас, погиб, купаясь в бассейне (никто не защищён от случайной бытовой смерти), она изводила себя и травила, пока не разрешила свои беды самоубийством. Неудачным, если я наблюдал её перед собой, но спасла её не моя мать, это точно, иные обстоятельства мне не были известны да и не важны. Она переехала в Сан-Антонио, и Мия Уолдрон-Картер стала для неё отдушиной, той, над которой можно посмеяться, забыв о собственном горе. Она бросала в людей камнями, а сама жила в стеклянном доме… К счастью, для неё всё хорошо закончилось: могла напрашиваться к Мие в гости, изливать слёзы, жаться к родственной душе, иногда не соблюдая рамки приличий, в общем, по-своему определиться с желаниями и осуществлять их после жестокого пинка от жизни, борясь с синдромом навсегда «опустевшего гнезда» одинокой птицы. Один огонь другим тушится. Надо же, её судьба могла быть жёстче моей… Их беседа тем временем уже сменила тему, пока я мялся на тёмном пороге гостиной: — Давно хочу тоже сказатьпарням из морской пехоты. Они посмеются. О, Логан, милый, почему ты не в постели? Морщинистое лицо в извинении скривилось, инсультная улыбка появилась на губах. Мама живенько отодвинулась на край дивана и рассеянно поправила вязаное платье, почти такое же, как у её удивлённой подруги по интересам. Нарочно так нарядились? — Не спится. — Чего же ещё? Постойте, вы же помешали своим хохотом. Мелиалора гусыней вытянула шею и с каждой секундой боролась с желанием встать: острые тонкие колени с волнением дрожали, когда как их обладательница рвалась обнять вошедшего в комнату призрака. Вытянутое, отталкивающее и вызывающее лишь ассоциацию с глупым приматом, лицо с неестественно широким ртом, накрашенным розовой помадой, шептал сочувствия, однако вынуждал лишь поскорее согласиться на продолжение сеанса кошмаров. Эффект Картера, сейчас почти все ему подвергались: вспомнить только служащих аэропорта, пассажиров, случайных прохожих, на свою беду задержавших на мне взгляд немногим больше мгновения, чтобы понять, что я заражён. Да, как говорили про тех, кто чихал, гнусавил или кашлял — последнее особенно пугало мужчин и женщин, вынуждая держаться подальше. Что-то вроде простуды, только многие лично прозвали этот эффект «смертудой», и верили, ею можно заразиться в простой беседе со мной. Мои симптомы видимы, мои симптомы заметны. И каждый, кто вынужденно вступал со мной в контакт, перенимал их. Щемящая боль в груди, спазмы, заставляющие человека корчиться и кривить лицо, щуриться, вздыхать. Подобный ряд реакций. Я что-то вроде прокажённого в самом слабом его проявлении. Полезно, когда не хочешь, чтобы тебя тревожили. Я бы смирился, но затворничество обещало превратить в безумца раньше времени. А я ещё должен был пожить в здравом уме, пока ждал того особого дня. Дня «Д». Д — дождаться её, д — я просто дурак, д — доведу себя до отчаяния такими методами. — Логан, как ты? — слишком банальный вопрос, чтобы отвечать. И слишком банальные торопливые объятия, не заслуживающие взаимности. Она желанна как вода в туфлях. Почему-то был настроен скептически к её проявлению сочувствия, хотя намеревался выжимать из каждого по выдоху «бедный», но не прогадал, когда услышал следующим мгновением: — Ты справишься один? — Вылупился на неё, словно она заявила о родстве нашей семье. — Вы разве ещё не обсуждали это с… –обернулась на маму; — Мия? — Мелиалора, похоже, тоже испытала инсульт: уверенная речь её замедлилась, а глаза забегали по помещению, будто забыла где находится. Мия, ну же, выручи свою растерянную подругу! Следующие пару минут они посвящали меня в одну из своих поездок. Подружки-с-мыслями-наружку обожали совместные поездки, вот и сейчас, оставленные на складе и дожидающиеся их заряженные солнечные батареи и панели нового образца южноамериканской мысли, использующие золотые наночастицы, служили веским поводом обеспечить себе весёлые недели на колёсах и оставить меня. Я не ожидал подобного поворота в своём сюжете, но мама поспешила уладить конфликт и извиниться, отказавшись от поездки. Не мог я терпеть её виноватый вид, поэтому отпустил с заверением, что со всем справляюсь. Она оттаяла, став вести себя намного, намного обстоятельнее. Вести себя Мией Уолдрон-Картер. Следующий день мама занялась садом, — в который, как известно, никому нельзя наступать, — а в качестве отдыха предпочла обсудить по телефону вопросы фортификации базы и усовершенствования полосы препятствий для новобранцев. В течение дня, подпортившегося или подслащённого — уж с какой стороны посмотреть — дождиком, мама то разрешала помогать, то отправляла за порцией витаминов и гормонов. К вечеру приготовила ужин, запомнившийся надолго. Блюда не скупились на плавленый сыр, лежали тортилья и энчелада, стол полнился сальсой и другими острыми соусами. Отдельно упомяну превосходный чили кон карне, после которого я ещё долго облизывал пальцы и глубоко дышал ртом. Ближе к ночи мы включили телевизор: по-прежнему запускали южные сериалы на португальском (вот тут я подготовился), испанском (а вот тут лишь наполовину) и родном американском английском («вечный» «Даллас» со сложной судьбой) — только успевай смотреть. Щёлкая каналы, я наткнулся и на тренировочные игры северных штатов, проходящих ностальгически знакомо. В общем, мир шибко не изменился с тех пор, как я считал, что всё потеряно, когда привык к новой системе «Р3» в американском футболе. Когда ни о какой обороне думать не приходилось, только атаковать, периодически защищая плотным кольцом того, кто спереди, условно держащего мяч, чаще меня, нуждающегося в скорости полузащитника, Мэй, и в определении слабых мест противника от защитника, Парны, а также сдерживании, заслоне от особо ретивых, нашего славного центра, Сэма. Часто в схватках роли спонтанно менялись, повышая риск травм и укусов. К моему счастью, обо всём этом можно было смело забыть. Заболтавшись, мы не заметили как прошёл мультипликационный фильм студии «Синее небо» и ужастик от «Измерения». Я распрощался с мамой, задумчиво ковыряющей заусенцы перед телевизором, и побрёл надеяться на хороший сон. Успокаивая по пути поглаживаниями горящий желудок, задел один из музейных экспонатов. Поднял и поставил на место. Не смотря на готовность ко сну и рассеянное внимание, что-то всё же вынудило остановиться. Чуть в стороне друг на друге в бордовых обложках лежали две книги, довольно увесистые и объёмные, полные рисунков и фотографий, перемежающихся с текстом мелким шрифтом. Отцовские многолетние труды, доказательство удовлетворённого знания ответов на многочисленные вопросы, умещающиеся у него в голове. На титульном листе каждой убористый почерк, в котором я без промедления распознал отцовский, желал приятного чтения всякому, кто имел честь взять в руки рукопись. Текст прямо не выражал презрение, но я его ощутил. Горькое осознание плохих взаимоотношений между отцом и сыном, выраженное коротким и ничего не значащим для любого другого человека «близкому другу или родственнику, чьей жажде знаний я с гордостью готов представить свой труд». Не прямому потомку, не сыну он адресовал эти строки, а кому-то более смышлёному и ответственному, способному понять смысл написанного и узнать что-то важное для себя, рассказать другим и посоветовать. Кому-то, но не мне. Не тому, кем он гордился. Неприятную логическую цепочку разорвал положением на кровати и представлением перед собой черноты, понявшей намёк достаточно быстро для того, чтобы увести за собой. Утром следующего дня мама на всякий случай осведомилась ещё пару раз о том, хочу ли я вернуться в давно заброшенное здание, несколько лет служившее мне домом, и отпустить её, и я согласился с обоими условиями. Я в любом случае покинул бы родной порог хотя бы ради прогулок или встречи с друзьями! Не всё же мне сидеть подле материнского подола и давить слёзы у случайных гостей, вызывая нездоровые мысли о том, что у меня страх толпы и открытых пространств. В свою очередь, я поинтересовался у неугомонной трудяги подбоченясь: — Кто же будет заниматься организацией снабжения наших войск? — Ну, ах, у каждого есть заместители, знаешь ли, даже у президента. — Она похрустела пальцами и невинно улыбнулась. — Имею право делегировать свои обязанности. Полезно находиться в офицерском составе. Я вот не прельщался доверять важный пост распасовщика у «хьюстонцев» кому-то другому, пускай их было трое запасных. Справедливости ради стоит сказать, я недолго наслаждался триумфом. Спортивная история навсегда вписала период, продолжающийся, кстати до сих пор, если верить новостным сводкам, ознаменовавший себя «лихорадкой распасовщиков». «Техасцы Хьюстона» с момента основания всегда испытывали проблему с лидером, и даже я не разбил проклятье, нависшее над командой, а только бросил пару центов в общую копилку неудач. Надо бы впоследствии узнать как дела у ребят со стадиона «Энергия». Погрузившись в малоприятные воспоминания, я чудесным образом проигнорировал родню. Для меня были в новинку её периодические отъезды из штата, так как она имела постоянную занятость в государственной сфере, привязанную к конкретному месту. Несмотря на то, что стычки с западными соседями постепенно сходили на нет не только из-за бесполезности попыток, но и общей усталости от надуманных поводов воевать, тем самым лишая её обязанностей. И то, что её отпускали подчас на неделю — а я так понял по восторженному крику Мелиалоры «сгоняем на 95, подруга!», до Мэна они доберутся дня через три-четыре — ставило меня в тупик и замешательство, но и вызывало умиление покладистой натурой её начальства. Может, я зря в своё время отказался от в службы в армии (каких-то ничтожных пары лет!) в пользу спортивных достижений и обещанных гонораров. Баной и Вевак бы перенёс гораздо легче. Но тогда я сделал выбор, что был нужнее (и прошёл ускоренную двухдневную подготовку, о которой никакой новобранец не смел мечтать). О предполагаемом начале военных конфликтов говорили прямо: «когда свиньи полетят» или же «чёрт ослепнет». Я был солидарен. И похоже, что семь дней назад оба отвергаемых со смехом невероятия произошли, наказывая всех тщедушных скептиков. Спросив в порядке ли я и удостоверившись в том, что я с ней, а не в параллельной реальности, где всё намного лучше или совсем наоборот тревожно, — мамы никогда не недооценивали степень беспокойства своих чад — она помогла собрать вещи. Я с ностальгическим смехом оглядел подростковые деловые костюмы, в каких отметился на школьных танцах и научных собраниях, старую спортивную форму. Форму с номером, который стал счастливым, олицетворением моей персоны для футбольной ассоциации, номер, что с гордостью наносил трафаретом на автомобиль, участвующий в сумасшедших гонках под названием «Улётные Вылеты». Интересно, как там эти безумцы? Похоже, придётся озаботиться событиями очень многих знакомых, ведь я, такое впечатление, замкнулся в себе слишком надолго. Уже в который раз пребывая в задумчивости, должным образом не отреагировал на ласковое, а затем всё более настойчивое «милый, тебе нехорошо, может отложим поездку?» с намёком вернуться в момент «здесь и сейчас», а не в «там и тогда». Решительно взяв коробки в руки покинул комнату и поднял взгляд только у внедорожника с разумно выбранным белым цветом. «Харландейл» всегда радовал домохозяек и трудолюбивых отцов своей мнимой утопией, скрывая глубоко внутри, что удивительно, ту же составляющую. Обратная ситуация творилась в Долине Пекан, многонациональном, так скажем, районе: в нём часто происходили разного рода конфликты, привлекающие органы правопорядка примерно раз в неделю. Драки, подозрения на алкогольное и наркотическое опьянение, вандализм, поджоги. Естественно, перечисленное сказывалось на престиже. В другие районы полиция либо не наведывалась вообще, — быть может, даже в порядке патрулирования — либо это происходило по каким-нибудь нелепым и безобидным поводам: неправильной стоянки, мусора в неположенных местах, поиска сбежавших домашних животных. По отборной ерунде, двумя словами. И почему-то я захотел променять идиллию, наверняка необходимую человеку в моём шатком состоянии, на родной беспредел. Соскучился, наверное. Нагнулся за утренней газетёнкой в несколько страниц (всё ещё получающей финансирование от каких-то филантропов: любили они здешних журналистов, этого не отнять) и открыл раздел происшествия. Судя из сводки, в южной части города завёлся воришка, прозванный в народе «Неуловимый ДьяВор» (слишком много «д» тебя окружало, не находишь, Картер? От такого дурака, как ты, это не ускользнуло?) из-за манеры оставлять на стене целевых домов отпечаток вил с тремя зубцами. Мне почему-то на ум пришёл Нептун, но видимо проклятые газетёнские сотрудники склонились к более созвучному с вором названию — игра слов гарантировала успешность заголовку, а отсюда и повышенное внимание. Причём, как написано, брал он только семейные фотографии, не гнушаясь плохо припрятанной налички, а также разбивал предметы роскоши в домах, испытывая неприязнь к людям высокого социального класса. Вся эта нездоровая подоплёка изобличала в нём упёртого шизика с проглядывающейся за милю манией создать себе окружение… вылечить одиночество. Но, как говорится, мелких воришек вешали, только крупные воры оставались безнаказанными. Ты явно не тянул на второй тип, неизвестный. Тебе скорая дорога в полосатый мир в полосатой пижаме. На другом развороте мелкая статейка писала о прибывшей в город после многих лет отсутствия бывшей звезде футбола. Статья обо мне. Вкратце издательство коснулись сердитой Мии Уолдрон-Картер и попросили меня когда-нибудь с ними связаться, если захочу устроить беседу с глазу на глаз. Собирался подумать над этим позже, а пока намеревался посетить покрывшийся пылью дом в многолетнем отсутствии своего хозяина. Жильё в Хьюстоне воспринималось каким-то осквернённым шлюхами, пропоицами и лицемерами местом, стоящим в конце списка синонимов к слову дом. Морально готовился к генеральной уборке. — Успех никогда не осуждают, сынок, — зазвучала она следом за тихим гулом электромобиля, когда я тронулся в сторону Долины Пекан. Сощурившись, вгляделся в неё. — Думаю, тебе позже стоит переговорить с ними. Многим будет интересно узнать свидетелем чего ты стал, что испытал. Хотя бы кое-что из рассказанного тобой. — Что, прости? — Прочитала статью. Да, обо мне отозвались нелестно, но они это заслужили. А газета станет хорошим толчком к возвращению тебя в социум. — Ты чуткая до безобразия, маман! Ты же вскоре оставишь меня, и я целенаправленно готовился к некоторого рода одиночеству. — Когда будешь готов обратить к себе внимание, само собой. Жилыми районами с выжженным асфальтом даже на медленном экомобиле (помимо скорости в шестьдесят миль в час псевдотранспорт удивил отсутствием коробки передач, к которой я рефлекторно тянулся рукой) мы добрались быстро. Страж помалкивала на заднем сидении с высунутым от жажды языком. Моя попутчица тем временем рассказывала, что постарается маятниковым маршрутом сократить общее время поездки до одной-полутора недель, включая форс-мажоры, что подтвердило мои примерные расчёты. При виде знакомой глубокой синей скатной крыши с колоннадой на фасаде, бликующими в солнечном свете, свернул к обочине и медленно опустил ногу на педаль тормоза. Мама дала мне время свыкнуться с покинутым ради славы и внимания пейзаже, олицетворяющем покой. Когда-то мне надоели простор и размеренность, и я поспешил к давке и движухе, хотя помнил, как было приятно поваляться на тёплом скрипучем чердаке с видом на соседские сады или в кресле прохладного благоухающего подвальчика с ромбовидными полками под бутылки… К чему фантазии?! Не проще ли выйти из машины и вспомнить эти ощущения? Дёрнулся и застыл на месте. Меня остановило отсутствие ключей. Балбес! Мамин вид олицетворял хитрость лисы, переодевшейся в курицу. — Сохрани вещь на семь лет, и ты найдёшь ей применение. — Она позвенела ключом с брелоками льва и мяча в форме дыни. — И ты хранила его все эти годы? Подожди-ка, ровно семь лет? — Она покачала головой и зажмурила глаз, отчасти соглашаясь с длительными временными отрезками. — Мама, да ты чудо. — Я наведывалась сюда почти каждую неделю после твоего освобождения, смахивала пыль, протирала шкафы, мыла полы. Всякое такое заунывно-женское. — Помахала ладонями из стороны в сторону. — Повторюсь: ты чудо. Но разве ключи не были у… — Долорес отдала мне их. Позвони ей, она скучает. Долорес… Активная и общительная, зычноголосая девушка со смелостью и находчивостью пресс-секретаря, выступавшая моим первым, и, по совести говоря, лучшим агентом. Чтобы перечислить все те ситуации, в которых она отдувалась за меня перед СМИ, потрачу остаток жизни. После года сотрудничества я стал обращать на неё внимание менее делового характера и очень удивился, когда под деловым костюмом — всегда полосатым — и застёгнутыми на целомудренный манер рубашками обнаружил красивую голую девушку. Затем любящую и заботящуюся не хуже самой матери. Когда-то давно, почти в прошлой жизни, родители венчали меня с ней. Однако её вечная любовь к порядку и скуке быстро развенчали всю радужную с ней будущность. — Попробую. И ты мне звони. В особенности, когда вернёшься. Счастливого пути, к слову. — Она потянулась с объятьями. Страж предостерегающе затявкала. — И тебе счастливо оставаться. — Я вынул из багажника последнюю коробку, когда мама выпустила собаку и закрыла за ней дверь. На немой вопрос она завела двигатель, и мирное гудение редуктора заполнило салон. — Выгуливай её дважды в день и побольше активных игр, тогда она успокоится. — Она развернулась в обратном направлении. — Скоро буду, не скучай!.. — крикнула она. Если и сказала что-то ещё, не расслышал: машина уехала из зоны слышимости. — А что прикажешь делать с ней?.. — С самым растерянным видом указал на Страж, охлаждающую брюшко на безобразно заросшем газоне. Монотонная зелень по сравнению с маминым садом показалась одичалым пустырём. И вот я здесь. В доме под номером два, приходящем ко мне во снах и в мыслях во время бесчисленного надоедающего веселья. Собака принялась гавкать на «аляповатую архитектурную блажь», но не с враждебностью или недоверием. Узнаванием. Страж стала невольной попутчицей хозяйки в монотонных действиях по возрождению воспоминаний о покинувшем её сыне. Газон затрепетал перед поднявшимся ветром, пока я преодолевал ступени крыльца. Входной ворсистый коврик появился перед опущенным взглядом, надписью приглашая внутрь всех тех, кто готов встретить — в то время начинающую — звезду лицом к лицу. Широкие двойные двери с чистым стеклом отражали истинного владельца с трясущимся от волнения нутром. Я же не раздевался впервые перед противоположным полом и не забил первый мяч в ворота! Однако же сколько трепета скрывалось в простецком намерении оказаться дома! Поднял ключ над замком и вставил в скважину, провернул. Я вернулся _____________________________________________________________________________ [1] В американской (имперской) системе мер 6,35 кг и 11,34 кг соответственно. [2] Земли североамериканских индейцев на самом деле назывались Островом Черепахи. В предании говорится, что раньше земля когда-то была покрыта водой. Различные животные ныряли до дна океана, чтобы принести оттуда грязь и создать сушу. Ондатра помещала всё на спину черепахи, и позднее из неё вырос континент. Здесь: название страны, заселённой коренными американцами, расположенной примерно от середины материка до тихоокеанского побережья. [3] Симбиоз стихотворений из цикла Стивена Кинга «Тёмная Башня» и авторского поэтического таланта. [4] Исправительно-трудовое учреждение.