Мой любимый Дориан Грей

За окнами частной клиники зябкий дождь прерывался беспечно редко, пропуская нечастых прохожих с тёмными зонтами. Ближе к вечеру начинал рыдать гром. Нервничала гроза. Небосклон шипел в истерике, заставляя горожан беспокоиться, а в больнице в такое время наступала тишина. Больные спокойно засыпали под приглушённые капли дождя, а посетители не рисковали беспокоить их в такое время, выходя из своих уютных домов. Впрочем, бывали и исключения. К примеру, Джон Ховард – человек весьма почтенный из-за оказываемой им материальной помощи клинике – уже неделю проводил у одной из палат, изредка уезжая домой, чтобы вернуться через полчаса. Никто из медперсонала не решался спросить, кем приходится ему пациентка, но я, полагаясь на свой опыт, мог разглядеть в глазах этого человека любовь. Хотя, кто знает? Джон Ховард был профессиональным актёром одной роли – журналистом со стажем. И эти самые тёмные глаза умели отражать в себе всё, что только пожелает их обладатель. И всё же мне казалось, что в этот раз они отражают только истину. Пациентка – мисс Фаулер – была девушкой спокойной и тихой, несмотря на своё не самое лучшее состояние. Она редко заговаривала со мной, предпочитая смотреть в окно; единственным её собеседником был мистер Ховард. Она обратилась ко мне лишь однажды. Повернувшись, она спросила: «Доктор, вы можете открыть окно настежь? Я хочу услышать рыдания неба». Я отказался выполнить её просьбу – лёгкие мисс Фаулер были воспалены и находились и без того в плачевном состоянии. На мой отказ девушка никак не отреагировала – просто отвернулась и вновь принялась пересчитывать капли дождя. Право, если бы я не слышал её смех и разговоры с мистером Ховардом, я бы решил, что помимо лёгких, сердца и нервов что-то не так с её психикой. Но, видимо, она просто была одной из тех людей, кто дорожит своим одиночеством. В среду снова лил дождь; мне казалось, что он никогда уже не прекратится. Погода и события часто ассоциируются у меня друг с другом: регулярная погода – регулярная жизнь. Поэтому я не ожидал, что в кабинет ко мне ворвётся медсестра и сбивчиво (она страдала астмой) начнёт говорить, что в пятой палате пациентке стало плохо. Решив не досматривать этот театр одного тяжело дышащего актёра, я поднялся и отправился к пятой палате. Стоит сказать, что я торопился – там ведь лежала мисс Фаулер, которой так дорожил наш спонсор. Но возраст не позволял мне бежать, а потому в палате я оказался минуты через три (этого времени могло хватить, чтобы произошло что-то непоправимое), когда возле пациентки уже стояло несколько медсестёр – дам профессиональных и сравнительно молодых. Отдышавшись, я проверил состояние пациентки. Оно могло бы быть весьма плачевным, не приди опытный персонал вовремя. Но знаете, что меня удивило? Меня удивило присутствие в палате постороннего человека! Уже позже одна из молодых медсестёр шепнула мне его краткую биографию; а до этого я выпроводил из палаты и его, и обеспокоенного мистера Ховарда, едва ли убедив этих двоих перестать сжимать руки пациентки. И в тот день во мне проснулось обычное человеческое любопытство – что связывает этих троих? Несколькими часами позже, находясь в седьмой палате, я услышал, что в коридоре что-то происходит – крики, шум, звук разбитого стекла. Спешно попрощавшись с одной пожилой дамой, которая была матерью весьма состоятельного судьи, я вышел за дверь и, право, застыл на месте. Стоит сказать, что до этого я общался с мистером Ховардом довольно редко – разве только обсуждал состояние мисс Фаулер и некоторые материальные вопросы; но за всё время нашего с ним общения он показал себя как человек уравновешенный, а в чём-то и хладнокровный. Сейчас же он, с разбитой губой, вырывался из рук санитаров. Во втором углу ринга точно так же из рук двух высоких юношей в халатах вырывался мистер Лето, о котором с таким воодушевлением мне рассказывала мисс Байрон – молоденькая неопытная медсестра. Стоит сказать, что у обоих вид был потрёпанный: если у Джона Ховарда были разбиты губа и скулы, то мистер Лето сплёвывал на кафель кровь. Когда же ситуация несколько улеглась, я, разгневавшись из-за такого поведения в частной клинике, где лежали люди весьма почтенные, люди, заплатившие немалые деньги за покой, подошёл к успокоившимся мужчинам и сказал: - Господа, наша больница всегда отличалась хорошим медперсоналом, обслуживанием и тишиной. Вы перепугали первое, сбили с графика второе и нарушили третье. Вас, мистер Лето, я вынужден заставить уйти – или же это сделает охрана… - Я никуда не уйду, - возразил мужчина, скрестив руки на груди. - Тогда вас выпроводит охрана. Лучше покиньте здание по-хорошему. А вы, мистер Ховард, меня крайне удивили! Увы, я вынужден просить и вас покинуть территорию больницы, несмотря ни на какую материальную помощь, - последние слова я произнёс чуть тише. – Я должен заботиться о здоровье своих пациентов – и я занимаюсь этим больше сорока лет. А у мисс Фаулер запущенное воспаление лёгких, слабое сердце и нервное истощение. Ещё один визит любого из вас – и она рискует больше никогда не переступить порог этой больницы. Никакие ваши связи не заставят меня отклонить моё решение – немедленно покиньте здание. Оба. Смерив обоих мужчин недовольным взглядом, я направился к своему кабинету, дабы успокоиться и померить себе давление. Больница рисковала лишиться репутации – и это ужасно меня беспокоило. И всё же, стоит сказать, во мне осталась частичка чистого человеческого любопытства – что же послужило причиной драки? - Мисс Байрон, зайдите ко мне. Вскоре девчушка со светлыми косами и, как мне иногда казалось, по ошибке надетым белым халатом, появилась в моём кабинете. Мне не стоило и утруждаться – она сама принялась рассказывать о том, что произошло в коридоре. - Я, доктор, если честно, не верила до последнего, что вся эта суета поднялась из-за мисс Фаулер! Вы ведь видели её - так скажите, что в ней есть такого, из-за чего двое взрослых мужчин могли бы переполошить всю больницу? Медсестра горестно вздохнула и, как ей казалось, незаметно поправила халат, дабы тот как можно лучше открывал чужому взору область декольте. Несколько секунд она мечтательно глядела в окно, но вдруг вспомнив обо мне, спешно продолжила рассказ: - В общем, как только я подошла к двери, я смогла различать их слова. Знаете, сперва всё было более-менее тихо. Но вскоре мистер Ховард (так зовут того высокого мужчину в костюме?) принялся обвинять Джареда в... Ах, вспомнить бы! Кажется, он говорил так: - Если бы я знал, что ваш разговор с Дорис может убить её, я бы вышвырнул тебя в ту минуту, когда увидел твоё смазливое лицо, смотрящее на неё с поддельным раскаянием. - Поддельным? - нервно откликнулся Джаред. - Я ненавижу себя! Я ненавижу себя больше всех на свете! Ненавижу с того самого дня, когда позвонил именно в твой грёбанный журнал, когда спросил именно у твоей секретарши о свободных вакансиях! Я ненавижу тот день, когда отправил тебе резюме Дорис! Боже, резюме! Когда ты ею увлёкся?! Увидев фотографию, чёртов извращенец? - Мне это говорит человек, который в день знакомства сломал ей нос? Тогда мистер Лето замолчал, а через несколько секунд тихо спросил: - Откуда ты..? - Из самого достоверного источника. Она рассказала мне всё. Мы говорили с ней только на две темы: поэзия и ты. Знаешь, как меня это раздражало?! Знаешь, как ужасно было выслушивать истории о чёртовых чайных розах и белых крышах?! В те минуты больше всего на свете я хотел оказаться на твоём месте, и видишь - я почти достиг своей цели. Я страдал. И впервые в жизни я не мог с этим страданием справиться - мало что от меня зависело. И всё, что я делал, это ждал. Ждал, что один шанс из ста сыграет, и ты натворишь какую-нибудь глупость. И ты сделал это! Ты такой идиот, Джаред. Но ты приблизил меня к моей цели - и только за это я благодарен тебе. - Она всё равно не будет твоей. - О, в этом я сильно сомневаюсь... После этого Джаред Лето будто с цепи сорвался! Он, вскочив, набросился на мистера Ховарда и, толкнув того на землю, принялся бить его то по лицу, то по рёбрам. Но ситуация быстро изменилась. Вы ведь видели мистера Ховарда? Доктор, вы бы, глядя на это благородное аристократическое лицо, могли бы подумать, что он владеет приёмами, с которыми можно познакомиться на боях без правил? Я точно знаю это - мой брат часто смотрел видео, где молодые люди жестоко друг друга калечили. В общем, на них обоих не осталось бы и живого места, если бы я не позвала санитаров и охрану. И вот теперь вы, как опытный человек, ответьте: стали бы известный актёр и музыкант и главный редактор такого успешного журнала драться из-за той девчонки? Ну, сколько ей лет? Что такого она умеет, из-за чего двое мужчин, старше неё в два раза, вздумали бить друг другу морды? - Осторожнее выражайтесь, милочка. - Извините. И всё же. Тогда я, откинувшись на спинку кресла, задумчиво протянул: - Может, это любовь, милочка? Та самая, которая встречается только в романах и жалостливых мелодрамах, но никак не в наше время холодного рационализма. Мои слова не убедили юную фрау, но задели за живое меня. И, даже когда за молодой особой закрылась дверь, я ещё долго смотрел в окно, вспоминая собственную историю "той самой любви". Я тогда работал интерном в одной из среднестатистических больниц Нового Орлеана. Практика моя была успешной, каждый день одаривал меня ценным опытом, а я сам стремился поскорее закончить со стажировкой и стать "полноприводным" терапевтом, хоть изначально я и хотел посвятить свою жизнь хирургии. Хирурги в моём понимании были элитой медицины, людьми, которые знают людей во всех ракурсах и изучили их до той грани, после которой можно смело бросаться циничными шутками по поводу... да по любому поводу. Но образование было дорогостоящим (в этом плане ничего не изменилось), поэтому-то я поступил на тот факультет, в котором у моих родителей были связи. Доводы по поводу "собственной гордости" и "сладострастной победе в битве за место под солнцем" меня не убеждали. Может, именно поэтому сейчас, спустя сорок лет, я проникся любовью к медицине, а она полюбила меня? Однажды в одно из отделений поступила пациентка с целым букетом болезней, главным "растением" которого был СПИД, изучение которого в те годы только распространялось. Да и это сейчас я понимаю, что та девушка скорее всего была заражена СПИДом - тогда я отдалённо знал и о её болезнях, и о симптомах. Впервые я её увидел в коридоре. Она просто стояла и смотрела в окно. Я просто стоял и смотрел на то, как она смотрит в окно. До сих пор помню, что одета она была в красную майку, заканчивающуюся чуть выше пупка, и в короткие обтягивающие брюки, которые открывали взору невероятно стройные ноги цвета слоновой кости. Когда она вдруг повернулась ко мне, я увидел, что под её одеждой нет белья. Ещё некоторое время я стоял, уставившись на её большую грудь и выпирающие соски, контуры которых так плохо скрывала красная ткань маечки. Так прошло около минуты. Она, усмехаясь, глядела на меня, я, замерев, - на её грудь. Это было самое глупое знакомство в мире. Но это было не самое худшее. Вскоре я почувствовал, что у меня началась эрекция; мало того - я понял, что она знает об этом. И вот тогда я сбежал, надеясь, что больше никогда не встречусь с красивой, но слишком осведомлённой пациенткой. Но вскоре мы снова встретились. Это нельзя назвать случайностью – я сам зашёл к ней в палату. Едва ли встретившись с ней взглядом, я принялся судорожно соображать, как начать разговор или хотя бы не провалиться сквозь землю. Но она заговорила первой. А самое ужасное то, что я, дипломированный специалист, вылечивший тысячи тяжёлобольных пациентов, доктор, проштудировавший невероятное количество научной литературы и изучивший человека вдоль и поперёк, не запомнил тех слов, с которыми она впервые ко мне обратилась. Самые важные слова в моей жизни не нашли себе места в моей памяти. Что я точно запомнил, так это то, что у неё в тот день были мокрые волосы. Рыжие, кудрявые и мокрые. Зелёная облегающая майка и отсутствие бюстгальтера. Бархатный голос, которого едва ли коснулись никотиновые нотки. Почему-то мы говорили об искусстве. Уже позже я узнал, что она рисовала. Рисовала весьма бездарно, но ошеломляюще уютно. С тех пор я часто наведывался к ней в палату, и мы снова говорили. Говорили часами и не о чём. Иногда она рисовала мои руки – один из этих рисунков всё ещё хранится во втором ящике письменного стола. Казалось бы, что может быть общего у молодого, но подающего большие надежды врача и у художницы лёгкого поведения, заражённой сифилисом и раскованностью? А я отвечу. Она научила меня тому, что ей самой давалось едва ли, - жизни. После знакомства с ней я начал видеть мир в совершенно других красках, слышать его в абсолютно других звуках. Будто бы кто-то изменил что-то в моих настройках. Вскоре я вдруг понял, что привык к ней. Привык приходить в её палату каждый день, привык говорить о Ван Гоге и малоизвестном пьющем художнике из Нигерии, привык слушать её бархатный голос и незаметно коситься на дразнящие очертания женского тела. Привык. А чуть позже понял, что без неё уже не смогу жить, не смогу каждый день приходить на работу, зная, что сегодня не будет разговоров и пронзительных серых глаз. Я был влюблён. Я мечтал об этой женщине и днём, и ночью. Часто хотел целовать её руки и ключицы. Особенно ключицы. Острые, выпирающие ключицы. А она продолжала говорить о картинах, которые не видела, музеях, в которых не бывала, и красках, которые не смешивала. Она говорила, а я страдал. Моя карьера только начиналась, и не глупо ли было именно сейчас полюбить рыжеволосую проститутку? Но чем больше я пытался от её отвыкнуть, тем больше мучился. Однажды я не приходил к ней неделю, но всё продолжал прокручивать в голове её «Ты ведь придёшь завтра? Я хочу нарисовать твои запястья». Я не пришёл. Я пытался отучить себя любить. Неделя. Одна неделя без неё – а я уже был похож на истерзанный скорбью труп. Началась вторая неделя, но я твёрдо решил вновь прийти к ней. Я знал, что она искала меня, бродя по больнице в течение минувшей недели, а потому около часа придумывал себе какое-нибудь оправдание. Её палата пустовала. - А куда подевалась пациентка из семнадцатой палаты?.. - А, эта, - усмехнулась проходящая мимо уборщица. – Так она позавчера из окна выбросилась. Чего выбросилась – не знаю. Дура. Что-то внутри оборвалось. Что-то внутри погибло. - Она… она умерла? - Так я же говорю: из окна выбросилась. Всмятку, - раздражённо ответила уборщица. – Странная девица была. Лёгкие будто кто-то крепко связал жёсткими сетями, и я начал задыхаться. Не мог говорить. Мог только ощущать пустое отчаяние где-то в груди. Да, она действительно покончила с собой. Это подтвердил её врач. А после он молча протянул мне лист бумаги, на котором простым карандашом были нарисованы мои запястья. Она рисовала их по памяти, но изобразила каждую просвечивающуюся вену, каждую выбитую природой линию. Этот рисунок лежит во втором ящике моего письменного стола, кое-как заменяя пустоту в груди. Я так и не женился. Почему-то сорок лет так и не стёрли те несколько недель счастья и нелепых разговоров… Вдруг раздался телефонный звонок. - Алло. Мистер Ховард? Ах да, как ваши рёбра? Прекрасно. Нет, не нужно. Я разрешаю вам приходить снова. Но только вам. И просто приходить. Навещать мисс Фаулер сможете позже, когда ею здоровью ничего не будет угрожать. До свидания. Может, Джон Ховард привык к этим миндалевидным карим глазам точно так же, как я – к пронзительным серым? Может, он совершает такую же ошибку, которую едва ли не совершил я? Ошибку, которая могла бы сулить мне счастье, не будь в этом мире здравого смысла. Да и что судьба человека, если не огромный набор ошибок?