Мой любимый Дориан Грей

Каждый день я выкуривал по две пачки сигарет, а голос так и не менялся. Она называла его «эротическим», а потом советовала выбросить новую пачку в окно. На её глазах. Я выбрасывал. Через десять минут в магазинчике через дорогу покупал ещё две. То было хорошее время, и его было много. У нас было одно одиночество на двоих. Врачи, врачи – это массовка; они в счёт не брались. Была она, были её загорелые плечи, её изящные черты, и моя преданность, которая замерла в восхищении и блаженстве, находясь рядом с той, кто впервые её пробудила. Мало кто в наше время заучивает наизусть стихи; Дорис заучивала. Иногда она могла час читать сонеты, прерываясь лишь для того, чтобы вспомнить трудную строку или же объявить имя автора и название сборника. Читала она и полюбившегося мне с недавних пор Шекспира, затрагивая своим мягким голосом всё, что только можно было затронуть в моей одухотворённой любовью душе. Я всё так же хотел прикоснуться к её бархатной коже. Особенно это желание усиливалось, когда Дорис включала какой-нибудь из принесённых мною дисков с её любимым блюзом. В такие моменты мне хотелось прикоснуться губами к её худому плечу, провести большим пальцем по нижней губе, осторожно укусить мочку уха, отодвинув тёмные волосы, которые пахли персиками (об этом я узнал во время того поцелуя). Часто я замечал за собой скрытое ото всех любопытство. К примеру, мне хотелось узнать, с какой скоростью тают снежинки на её волосах; или какой цвет белья она предпочитает; или снились ли ей когда-нибудь эротические сны; или мастурбирует ли она (хотя я был уверен, что да), и если да – то в какое время дня? Иногда мне хотелось, чтобы она мастурбировала, представляя меня. Если бы у меня была хоть какая-то уверенность в этом, я бы ликовал: это означало бы, что пусть и мысленно, но я был невероятно близко к ней, угадывал её желания, был идеальным и говорил то, что она хочет. Но, будь у меня возможность, я и в реальности стал бы для неё идеальным любовником. С каждым днём становилось всё труднее находиться рядом. И однажды я, ни с того ни с сего прекратив тихий разговор, сел рядом с ней на кровать и, властно притянув к себе, поцеловал. В тот момент я подумал «Теперь можете меня пристрелить». Но этого никто не сделал, а блаженные минуты продолжались. Её губы оказались податливыми, нежными, отзывчивыми, а поцелуй невероятно сладким и обоюдным. Разорвав его, я приник губами к её шее, а она, запрокинув голову, что-то пробормотала. Пробормотала не для того, чтобы меня остановить, а только для успокоения собственной совести! В душе я ликовал. Отодвинув ткань её рубашки, я наконец-то поцеловал худое загорелое плечо, которое сводило меня с ума, начиная со дня знакомства с этой невероятной девушкой. Плечо было тёплым, и тут же покрылось мурашками от прикосновения моих губ. И я, и она замечали каждый незначительный, но очень интимный момент. Каждый. Так продолжалось до тех пор, пока она, вдруг отпрянув, заговорила: - Я не могу, Джон. Это было пощёчиной, это было ударом, это было убийством. В моей голове замелькали быстрые мысли: «Нет, только не сейчас! Не прекращай всего этого сейчас!». Но она прекратила. Я же, придвинувшись чуть ближе, с нескрываемым волнением в голосе произнёс: - Я люблю тебя. Она знала. Я прочёл это в её глазах. - Джон, я… Я подался вперёд, чтобы закрыть её рот поцелуем и не слышать всех этих ужасных слов, но она положила свои ладони мне на плечи, тем самым отстраняя вновь. - Джон, я люблю тебя. Но совсем не так, как этого требует твоя любовь. Я люблю тебя, я в какой-то степени даже хочу тебя, но душа моя принадлежит другому уже давно. Тому, кто спас её от многих ошибок. Она будто отдана ему в залог. Представь, что к твоей ноге привязали камень и бросили тебя в реку. И вдруг, когда лёгкие уже наполняются водой, ты видишь, что где-то там, наверху, кто-то очень хороший протягивает тебе свою руку. И ты хочешь, безумно хочешь ухватиться за неё и спастись, но камень!.. У меня есть этот камень, и расположен он здесь, - с этими словами Дорис положила руку себе на сердце. – И даже когда он сам хочет исчезнуть, я не могу с ним расстаться. Это барьер, именуемый небывалой преданностью. Ты чувствовал когда-нибудь что-то подобное, Джон?.. Чувствую. Даже сейчас, когда каждое её слово – будто звонкая пощёчина, от обилия которых при всём моём желании невозможно скончаться. А в её глазах слёзы. Дрожащая рука всё так же лежит на плече, накрытая моей ладонью. И мне вовсе не хочется верить в её болезненные слова, не хочется смиряться с отсутствием выбора, с проигрышем «до игры». Я не привык проигрывать, и сейчас это качество отчаянно рыскало в поисках подсказки, помощи, чего угодно, что могло бы помочь выиграть эту игру. Но не находило быстрого решения проблемы. - Дорис, ты просто чувствуешь себя обязанной Джареду. Но такое же чувство живёт в каждом поклоннике группы. У каждого своя история, и то, что их песни помогли тебе, не значит, что ты должна посвятить им жизнь. Дорис, ты слышишь меня? Вдруг она, наклонившись вперёд, обняла меня. И прижалась всем телом, крепко-крепко стиснув меня в объятиях. Я слышал её плач. И сердце сжалось так сильно, что я вдруг захотел сделать всё, что угодно, лишь бы она вновь стала весёлой, а слёзы никогда не появлялись в этих карих миндалевидных глазах. - Я не знаю, почему я его так люблю, Джон… Я будто привязана к нему толстыми верёвками, от которых не могу, не хочу избавиться!.. - Пожалуйста, Дорис… - прошептал я. – Пожалуйста, позволь мне всё исправить. Я люблю тебя, слышишь?.. Я не хочу отпускать тебя. Я хочу всю жизнь провести рядом, наслаждаясь возможностью целовать твои плечи и запястья. Тебе целовали запястья? Я буду делать это каждый день. Дорис, ты слышишь меня? Я никогда не говорил таких слов ни единой женщине. Я боялся этих слов. А тебе я хочу повторять их каждую минуту своей жизни. Это ведь нетрудно, Дорис, - осчастливить сразу двух людей. А тебя я обязательно сделаю счастливой!.. Я скорее перережу себе горло, чем буду молча наблюдать за твоими немыми страданиями, собственноручно сковав себя цепями. Осторожно взяв её руку в свою ладонь, я прикоснулся губами к запястью. Её глаза блестели от слёз, а я всё так же продолжал бороться. Продолжал, потому что ещё тогда, читая сонеты Шекспира, понял, что люблю её. Люблю так, как преданный пёс своего хозяина; как заблудший – мягкую постель у себя дома; как сирота – медвежонка, подаренного родителями. И сейчас я впервые жизни не признавал научные доводы по поводу любви «на уровне генов и гормонов», насколько бы не были они близки к истине. Вытерев на её щеках слёзы, я приготовился сказать ещё что-то нежное и невероятно настоящее, как вдруг за дверью раздался шум, чьи-то крики, и двери палаты открылись. На пороге стоял пресловутый Джаред Лето.