Мой любимый Дориан Грей

- Она жива… Она жива… Я всё повторял и повторял эти тихие слова, не зная другой молитвы, согревая ладони собственным дыханием и глядя на закрытую дверь её палаты. Обошлось. Обошлось. Боялся ли я когда-либо так же сильно, как боялся тем дождливым утром, когда, вернувшись в её квартиру, увидел обездвиженное тело? Ощущал ли я собственную беспомощность так же отчётливо, как ощущал тогда, стоя на коленях и сжимая холодную руку? Желал ли я так страстно отдать собственное тепло сердца кому-то раньше, как хотел этого в тот миг, глядя на её замершие ресницы? Уже здесь, в больнице, проведя несколько часов около её палаты и вытряхнув из всех врачей и медсестёр клятву в том, что она жива, я почувствовал себя полным дураком. Что я делаю? Что я делаю здесь? Почему моё сердце бьётся в таком изнеможении при едином упоминании о ней? Я влюбился. «Влюбился» - и в этом слове для меня теперь каждый звук наполнен ею. А это очень тяжело, когда доступное слово напоминает о недоступной женщине. Мой Мозг и Сердце отныне стали враждовать. Атака происходит по ночам, когда Мыслям положено спать. Но этим двоим искренне наплевать на мой устав - им интереснее предоставлять друг другу «безупречные» доводы именно ночью. Часто Мозг спрашивает: «А какого чёрта ты вообще её принял на эту должность?». Тогда Сердце, хитро усмехнувшись, отвечает: «Этот вопрос не ко мне. Это ниже». И в этом есть смысл. О чём я подумал, когда увидел, что у неё нет должного образования? Правильно. О том, что у неё есть должные ноги. А как я отреагировал на графу «закончила курсы массажиста»? Я представил, как её руки доставляют удовольствие. Но она не должна знать обо всём этом, ни в коем случае! Это докажет ей, что я очередной самец, который наверняка проводил с ней время, заботясь лишь о своих тайных желаниях и простате. Впрочем, вряд ли такая мысль изменила бы отношение ко мне. С ума сходить мне было чуждым, сейчас же это образ жизни, регулярность, что-то вроде чистки зубов. Каждый день проводить погружённым с головой в работу, а вечером снова ехать к той, которая заменяет любое вино, любую музыку, любой наркотик. К Влюблённости. И каждый вечер, разговаривая с ней, стараться проглотить желание прикоснуться к этому загорелому плечу, бретель с которого случайно (что обидно) спадает. И каждый раз смотреть в эти затуманенные болью глаза, видеть в них собственное отражение и понимать, что на самом деле видит она вовсе не меня, а того, кто ежедневно топчет её сердце. И слышать этот мягкий голос, отзываться каждой клеткой тела на его вибрации, и отчаянно пытаться вникнуть в суть самих слов; а в них тоже тот самый Другой. А по ночам, просыпаясь в собственном доме, в своей кровати, в объятиях одиночества, вскакивать и яростно разгребать пыльные забытые временем коробки, в которых давно упокоился сборник любовных сонетов Шекспира. И скользить взглядом по лирическим крикам гения, представляя только её, и причинять себе новую порцию бессмысленной боли. Утром же идти на работу невыспавшимся и озлобленным на собственное бессилие; «срочно» вызывать тощую секретаршу с её четвёртым размером груди, заключать в злые объятия совсем не ту женщину и снимать напряжение, которое возобновится уже вечером при одном брошенном взгляде на загорелое худое плечо. А ведь есть и другие, совсем другие женщины, не менее достойные чувственной страсти, нежных слов, пробуждений по ночам и чтения Шекcпира, а я всё так же думаю, кому достанется звонкий смех моей Влюблённости. Потому что те, другие, с глубокими вырезами и короткими платьями, совсем дру-гие. А мне нужна Влюблённость с её худыми плечами, затуманенными зрачками и мягкими вибрациями голоса. Я ревновал. И ревную. И, скорее всего, буду ревновать. Потому что с самого начала знакомства с Влюблённостью мне ясно дали понять, что она совсем-совсем не моя. И не я, а музыкант смеет к ней прикасаться. И не мои руки, а руки музыканта могут её раздевать, наслаждаясь контурами её тела в полумраке ночей. А не мои губы, а его покрывают влажными поцелуями каждый участок её кожи, ощущая дрожь и трепет женского тела. И другой мужчина имеет право желать её, наслаждаться ею, заставлять её шептать, умолять, стонать, кричать и будить своей страстью всех недовольных соседей!.. Ревность сводила меня с ума. Часто на работе я видел на её шее следы зубов, замечал мечтательную улыбку и сонные, но очень счастливые глаза. Иногда, видя Джареда Лето, я чувствовал яростное желание уничтожить этого человека. Но я верил. И верю до сих пор в то, что он – лишь временная помеха. Он будто царапина, образовавшаяся на теле. Немного больно, но нужно просто переждать. Но он никуда не девался. Он не уезжал, он не улетал, он не падал сквозь землю. Никто не организовывал на него вооружённое нападение, а потому я, чувствуя, что эта царапина мне надоела, всё чаще задумывался о маршруте музыканта и его привычках. А потом тот вечер. Раз! И царапина будто исчезла, принеся моей Влюблённости немало горя и обиды. Как эгоистически я был счастлив, когда она оказалась у меня дома – расстроенная, с разбитым сердцем, которое я желал починить, с погибшей, как мне казалось, преданностью! И в какой злобный восторг я пришёл, наконец-то прикоснувшись своими губами к её губам, наконец-то чувствуя её поцелуй и страстно прижимая её тело к своему! А потом всё резко прекратилось. Она совсем не разлюбила. Я рвался войти к ней в комнату, подло воспользовавшись её потерянным состоянием, и подчинить себе! Но не смог, не смог найти в себе мужества прикоснуться к этому нежному созданию снова, боясь испортить её мнение обо мне. Проявил глупое благородство, продлив собственные терзания и чтение сонет Шекспира. Влюблённость влияет на меня, наверное, пагубно; я же называю это «одухотворением». Хотя любой поп мне скажет, что желание убить человека, искромсать его на куски и выбросить останки в реку – вовсе не есть одухотворение, а уж скорее греховные желания, которые обязательно нужно выводить. Что я почувствовал, когда увидел её без сознания? Ужас. Страх. Ярость. Эмоции, которые в своём сочетании приводят зачастую к последствиям весьма трагичным. Я увидел её. Увидел Шеннона Лето, который находился в тупой растерянности. И подумал, что если она мертва, то сперва я убью Шеннона, потом Джареда, а потом лягу в одну могилу со своей Влюблённостью и, заключив её в объятия, вскрою себе всё, что только можно вскрыть. Но этих жертв не потребовалось. Она жива. Моя Влюблённость жива, и теперь я не собираюсь отдавать её в руки Джареда. Самому себе я напоминал злобного, но преданного волка, сторожившего своё сокровище, что лежит в палате. И меньше всего я хотел, чтобы сюда пожаловал Джаред Лето со своими признаниями, претензиями и клятвами. - Мистер Лето, - тихо обратился я к сидящему рядом Шеннону, - вы знаете, что помимо запущенного воспаления лёгких у Дорис обнаружили нервное истощение и слабое сердце? Тот кивнул. Он всё ещё был в шоке от едва ли не произошедшей трагедии, и его состоянием сейчас было легко манипулировать. - Тогда вы должны понимать, что всяческие переживания ей противопоказаны. Вы понимаете? Он снова кивнул. Но не понял. - Не говорите обо всём этом своему брату. После этих слов Шеннон внезапно ожил: - Не могу! Он всё ещё любит её, а потому вправе знать о её состоянии. - Нет, - возразил я всё тем же спокойным голосом, - если даже он и придёт сюда, то уверяю вас: Дорис его не простит. Я пробыл с ней некоторое время, а потому уверен в том, что доставленные ей вашим братом переживания нанесли достаточно увечий её сердцу и нервам. Его приход будет не только нежеланным, но и нежелательным – доктор сказал, что ещё одного потрясения сейчас она может не вынести. Я врал спокойно, без зазрения совести, борясь за свою сокровище, за свою любовь, за свою страсть. И ни один человек в мире не в силах был пробудить сейчас мою совесть. Шеннон молчал. Он знал, что я прав. Прекрасно знал. Наконец-то он произнёс: - Вы правы. И, поднявшись, направился вдоль по коридору, а после и прочь из клиники. Я мрачно улыбнулся – если в Шенноне есть хоть доля разума, то никто не сможет помешать мне и моей Влюблённости.