Мой любимый Дориан Грей

Стоя перед дверью квартиры Дорис Фаулер, я тешил себя надеждой на то, что её нет дома. Нет, к предстоящему разговору я был подготовлен, да и оставлять это дело без очередного вмешательства было нельзя. Смотря на обездвиженную ручку двери и не слыша визгливого скрипа замка, я рвался поскорее уйти, но в голове поочерёдно возникали то образ Джареда, который в состоянии депрессии не находил в себе сил (или не желал находить) даже для банального "Привет"; то образ самой мисс Фаулер, побледневшее лицо которой мне разве что не снилось. И всё же, думаю, я бы ушёл, если бы за дверью не послышались чьи-то шаги. Быстро прокрутив в голове приготовленный заранее монолог, я собрался с духом, и дверь открылась. - Шеннон?.. – удивлённо пробормотала Дорис. Подготовленная речь мигом вылетела из головы. Всему виной был внешний вид Дорис – казалось, что она только что проснулась. Я поймал себя на мысли, что ожидал увидеть ту же девушку в красном платье. Глупо, наверное, но каждый мужчина вспоминает новую знакомую в том обличии, в котором она казалась идеальной. Сейчас же, в этой ночной рубашке, Дорис была совсем другой; сохранилась лишь бледность, к которой присоединились покрасневшие глаза и бескровные губы. «Заболела» - подумал я. Но стоит отдать мисс Фаулер должное – даже в таком состоянии она оставалась привлекательной: ночная рубашка выгодно выделяла контуры красивой груди, а её длина открывала взору стройные ноги и острые колени. Картину дополняла взъерошенная причёска, которая отчего-то придавала девушке ещё большую сексуальность. Плавно мои мысли переместились в стадию «Кто-то ей волосы растрепал, или она просто часто ворочается во сне?», в которой, честно говоря, Дорис оказалась и вовсе раздета. Вдруг я почувствовал, что у меня началась эрекция; а едва ли осознав весь ужас ситуации, услышал кашель самой мисс Фаулер. Кажется, около минуты я молча и с интересом её рассматривал. - Вам лучше уйти. Втайне надеясь, что эта фраза прозвучала не из-за реакции моего организма на красивое женское тело, а из-за того, что приключилось тем вечером, я проявил необыкновенную наглость: остановив рукой закрывающуюся дверь, быстро вошёл в квартиру, не обращая внимания на протесты хозяйки. - Ты должна меня выслушать. Я смотрел ей в глаза – в них не отражался испуг или волнение, злость или ярость, заинтересованность или ликование. В них была усталость. Невольно вздрогнул – точно такой же взгляд бывал у моей матери, когда она, придя с работы, видела дома ад, в котором мы с Джаредом весело играли. Тогда я, как старший брат, чувствовал стыд и за себя, и за Джа. Сейчас было абсолютно то же ощущение. Может, каждый из нас подсознательно выстраивает свой идеал из деталей, присущих нашим родителям? Я хотел рассказать ей обо всём. О том, как мы с Джаредом всё спланировали, о том, как я не выполнил просьбы брата, о том, как он теперь страдает. И рассказал. Почему я отрёкся от своих выводов насчёт Дорис? Тому послужил Джаред и справки, которые я навёл на Дорис Фаулер. Я ошибался. Она не журналист. Мало того – образования по этой специальности у неё и не было. Закончив свой рассказ, я поднял глаза и взглянул на Дорис. Она, безразличная к моим словам, глядела на стену. На её лице от чего-то красовалась блаженная, а потому безумная в своём совершенстве улыбка. Но она имела на неё полное право, и я, замолчав, наблюдал за лицом девушки, на котором не наблюдалось ни единой перемены. И вдруг Дорис, повернувшись ко мне, тихо произнесла: - Мистер Лето, никогда в своей жизни я не испытывала той боли, что испытываю сейчас. Ваши слова ужасны, ужасны и ваши поступки, и поступки вашего брата. Но я не виню вас и уж тем более не сержусь. Я не могу понять лишь одного: отчего именно моё прошлое вызвало у вас обоих сомнения? Тому послужило моё молчание? Ну что ж, тогда слушайте, мистер Лето, слушайте историю, которую не слышал в своей целостности ещё ни один человек… Нет, вашему брату я её поведать не смогу; если вы посчитаете нужным, то вы сами ему её поведаете. Она пересела на кресло, что стояло рядом с моим, и положила свою небольшую ладонь на мою руку. Во время всего рассказа её холодные пальцы то и дело сжимали её; на щеках у девушки то выступал румянец, что извещал о радости былых лет, то вновь кожа покрывалась болезненной бледностью. - Моя мама была девушкой из семьи, в которой царило строгое воспитание и суровые нравы. Но, несмотря на это, она всегда была мягкосердечной, влюбчивой, свободолюбивой и отчаянной в своих убеждениях. Нередко именно такие девушки идут наперекор своей семье, сбегая из отчего дома со своими юными возлюбленными. С мамой то и дело всё обстояло несколько иначе. Когда ей едва ли исполнилось восемнадцать, в их дом пришёл мой будущий отец. Он был военным – другом моего дедушки. Отец моей мамы сам познакомил её с ним, представив его «человеком добропорядочным и нравственным». Позже я находила письма, в которых дедушка не раз проклинает своего бывшего друга; тогда же он и помыслить не мог, что человек, который был старше моей мамы на десяток лет, помыслит об отношениях с ней более интимного характера, чем дружеские. Узнав о том, что дочь его забеременела от его военного товарища, дедушка выгнал её из дому. Гораздо позже он будет не раз писать ей письма, но ответа так и дождётся. Мои мама и отец поселились в двухкомнатной квартире в Варшаве, где и прошло моё детство. И я, и мама (за отца не ручаюсь) были счастливы, ощущая себя единой дружной семьёй, которую ничто и никто не в силах сломить. Моя мама искренне считала, что все беды, которые она успела испытать за свою короткую жизнь, искупили круговорот предстоящих. Она ошиблась так же, как свойственно ошибаться и мне - будучи ослеплённой собственным оптимизмом. Отец приезжал нечасто. Мама говорила, что виновата его работа и жуткий график, но никогда его самого не осуждала. Приезжая к нам, он всегда весело восклицал "Собирайте чемоданы, нас ждёт..." и называл город, в который мы отправлялись. Страны повторялись редко, города - никогда. Все поездки я помню наизусть, как помнит всякий несчастный те дни, что приносили ему радость. Жаль, что у меня сохранилось мало фотографий из "той моей жизни". Верите? - у меня есть только одна фотография отца. Она потускнела, но всё же этого изображения достаточно, чтобы внешность его жила в моей памяти до сих пор, вызывая по вечерам страстное желание сжечь это фото. В Варшаве он вновь с нами прощался. Помню, он всегда обнимал меня и маму на прощание. От него пахло каким-то резким одеколоном, вдыхая запах которого я всегда чихала. Иногда я вспоминаю этот запах. У меня даже есть флакон с таким же одеколоном; иногда я специально проливаю его на ковёр, чтобы аромат надолго оставался в комнатах. В каждой квартире, в которой я когда-либо жила, обязательно можно найти испорченный ковёр. Но я сбилась. Мы прощались, вновь следовала разлука; после его отъезда мы с мамой оставались одни, и так продолжалось в течение нескольких месяцев. Тогда мы с ней были очень близки - близки и сейчас. Она обучала меня языкам, чтобы во время следующих путешествий я не терялась в окружающих меня незнакомых словах. Благодаря маме я с детства знаю английский, французский, русский и, конечно, польский. Так мы коротали время. Нет, мама работала - она переводила некоторые документы. Иногда она работала и по ночам, склонившись над грудой листов. Она никогда не плакала - я думаю, что её крепила любовь. Потом что-то пошло не так. Мама всё так же пыталась выглядеть счастливой, но в нашем доме появлялось всё больше таблеток, капсул, флакончиков с лекарствами. Одной зимней ночью (мне тогда было десять лет) мама пожелала мне хороших снов, и я отправилась спать. Около двух часов ночи я проснулась. Мне приснился страшный сон. Эпично и грустно. Я отправилась на кухню. Мама всё так же сидела за столом, склонившись над документами; я прикоснулась к её щеке губами, а кожа её оказалась холодной. Я не верила. Я кричала. Я звала её, я думала, что вот-вот - и она проснётся. Она не проснулась. Потом... Потом была соседка, скорая помощь... Мама умерла. То чувство, которое наполняет нас после смерти близкого, нельзя передать. Его просто нет. Пустоту нельзя назвать чувством. Пустота была везде: внутри меня, вокруг, пустота в других людях. Они все казались мне холодильниками: закрылись - свет внутри них погас, а открывать их и не хочется. Все были холодильниками. Всем было безразлично - мне казалось. Хотя, может, и не казалось. Отец приехал на похороны. Он не обратил на меня никакого внимания. Помню, он молча стоял у могилы, безучастно глядя на неё. Я иногда думаю, что его сердце разрывалось от тоски. Хотя это скорее моя личная слабая надежда в его любовь, которая передалась мне от мамы. Спустя три дня он собрал мои вещи и посадил меня в свою машину - сказал, что мы отправляемся в Крым. Но мы остановились у хмурого двухэтажного здания, который был окружён колючими кустарниками. Недалеко располагался лес и озеро - в этих местах моя детская фантазия утвердила основную роль у меня в голове. Это был интернат. Отец поднёс мой чемодан к крыльцу, передал меня женщине, которая там работала, и ушёл. Молча. Без слов. Без прощаний. Он ушёл, даже не взглянув на меня, даже не обняв, даже не дав напоследок почувствовать резкий аромат одеколона. Я же смотрела ему вслед до тех пор, пока автомобиль не скрылся из виду. После меня отвели в комнаты. Я ждала его. Каждый день, когда другие девочки встречались со своими родителями, я в своей гордой преданности ожидала отца даже несмотря на мягкие намёки других, что он не приедет. Я ждала. Каждый день, несмотря на погоду. Каждый выходной я стояла на крыльце, смотря на дорогу и веря, что он придёт. Обязательно придёт. Прошло семь лет, но он не вернулся. Позже я узнала, что у моего отца была другая семья, а его жена не хотела "левого" ребёнка. Я иногда спрашиваю себя: он любил мою маму? Отрекаясь от собственного ребёнка, он так же легко отрёкся и от своей любви? Думаю, хорошо, что мама умерла, не узнав о его предательстве, а веря в собственную любовь, которую она пронесла в хрупком уязвимом сердце сквозь все преграды, что выпали на её короткую жизнь. Мне не хватало отца. Мне не доставало поддержки и слов "Я верю в тебя". Мне не доставало семьи. Я нашла её в ваших песнях. Это было слабое пламя любви для многих других детей, но сильный пожар для меня. Я, несмотря на то, что мне уже было семнадцать, верила в то, что семья у меня есть. В каждой стране. В каждом городе. И у меня целых три отца - целых три. Не кровных, но духовных. Они всегда говорили, что нужно идти за своей мечтой. Говорили, что верят в меня. Они дали мне то, в чём я так нуждалась, - любовь. Отец оставил на моём счету в банке достаточно денег, чтобы я могла начать свою самостоятельную жизнь без проблем. Но я решила, что образования, что представили мне в весьма хорошем интернате, достаточно. Поэтому, купив билет, я отправилась в Ирландию. Там, сняв комнатку в общежитии, я ходила на курсы массажа. На работу устроилась уже в Литве, куда меня пригласила одна знакомая. Там я задержалась на полгода - устроившись в массажный салон, я смогла снять квартиру. Тогда я задалась вопросом: к чему я стремлюсь? Ответа не последовало. У меня не было мечты, о которой так часто вы пели. Поэтому я совершила ошибку. Я стала искать наслаждения. Когда я переехала в Одессу, я познакомилась с одним очень милым юношей. Милым настолько, что он стал первым моим мужчиной. Однажды он привёл меня на небольшое собрание, на котором обсуждалось духовная сущность человека и её грани. Граней не было. Я увлеклась этими собраниями. Их можно было назвать сектой, но денег с нас не брали. Тогда я открыла для себя теорию о том, что дух человека может быть взаимосвязанным с телом настолько, что... Впрочем, это уже не касается истории. Потом я переехала в Россию, где нашла подобные курсы, но вот только там была ещё и практика. Скажем так: гармонии души и тела мы достигали путём интимной близости. Пара попадалась случайно. Спустя несколько месяцев я уехала из России, захватив с собой немалый сексуальный опыт. Германия. В Германии я продолжила "занятия", уже подробно изучая тантру. Тогда мне казалось, что я счастлива. Хотя почему казалось? - я действительно была счастлива. Дальше была Испания. Здесь я встретила человека, имя которого упоминать не хочу. Словом, он был личностью довольно влиятельной. Сперва я об этом не знала, а полюбила за... Нет, сейчас я не знаю, за что. Словом, в одну ночь сексуальный опыт мне с ним пригодился. После той ночи он переехал со мной во Францию, потом - в США. Оказалось, что вкусы у него довольно специфические - мне не раз приходилось надевать ошейник. А, когда его фантазии перелистнули мои возможности, я призналась, что хочу разорвать с ним отношения. Он всё понял. В какой-то степени я до сих пор храню о нём нежные воспоминания; думаю, девушка, у которой будет более высокий болевой порог, сможет искренне его полюбить. Он оплатил мой билет в США и позаботился о том, чтобы меня устроили (без образования) в один журнал. С тех пор мы с ним не виделись. В США я свои тренинги продолжила. Вот только те мужчины (да и девушки), с которыми я спала, теперь меня преследовали. Если раньше частые переезды способствовали моей безопасности, то теперь некоторые люди не ленились узнать мой адрес и поджидать меня у дома. Такое бывало редко, но всё же эффективно - один очень эмоциональный молодой человек едва ли не изнасиловал меня в подъезде. Но меня спас сосед, решивший выгулять своего бульдога. Словом, сразу после больницы юноша оказался под следствием. Я стремилась за наслаждениями, не видя разницы между ними и счастьем, которое может подарить мне мечта. Уже познакомившись с Джаредом, я осознала свою ошибку. И мне стало стыдно. Я не поняла смысла, я пошла не тем путём. Глупо? Может быть. Но Джареда я любила и люблю всем сердцем, ведь именно он подарил мне слабую веру в саму себя. Именно он отгородил меня от других троп, которыми нередко шли дети, которым не хватило родительского воспитания. А я его подставила. Слышишь, Шеннон?.. Я ошиблась. Я ошиблась... Дорис Фаулер повторяла эти слова, крепко сжимая мою руку, а на глазах у неё застыли блестящие слёзы. Я глядел на неё, а сердце почему-то наполнялось тоской от вида совсем юной девушки, которая, несмотря на вольную в своих пристрастиях судьбу, сумела сохранить в своей душе изящность помыслов и мыслей. На мои губы печатью легло молчание, и я не сразу заметил, что руку мою девушка отпустила, а лицо её, безмятежное, теперь не подвергалось новым переменам. - Дорис? Она не откликнулась. И вдруг я, вскочив, вскрикнул, - страшная мысль пронзила моё сердце. Схватив телефон, я принялся судорожно набирать номер скорой, как вдруг двери открылись и в комнату вошли двое. Один из них был пожилой и в белом халате, который говорил о его профессии; другой же кардинально отличался: это был высокий мужчина в костюме, на лице котором отразилось удивление (при виде меня) и ужас (при виде Дорис). Быстро подбежав к девушке, второй принялся то яростно кричать на меня, то с нежностью обращаться к Дорис, которая не подавала признаков жизни. Первый же мужчина старался исправить ситуацию, отчаянно приводя новую пациентку в чувство. Я же, держась рукой за стену, терялся в собственных мыслях. Что произошло с моей собеседницей? Поможет ли ей доктор? Как отреагирует Джаред в случае, если его любовь покинула своё тело этим дождливым утром, не успев проститься с тем, кто так отчаянно и безудержно её полюбил?