То, чего ты не знаешь

Это пахло нечистым с самого начала репетиции. Просто по какой-то интуиции, по какому-то предчувствию, мне стоять было сложно, как только я поднялась на хоровой станок. И люди сжимали со всех сторон сильнее, словно вот-вот кто-то действительно поднимет руки и начнет душить. Травкин не доволен сегодня с порога. Открыл дверь одной рукой и оставил открытой, будто бы говоря: «Пусть все послушают, какие вы дебилы», а рот еще никто не открывал. Кто знает, что у него там? Он принес список тех, кто едет в Прагу. Он предупреждал, что мест мало. Он предупреждал, что едут старенькие хористы, которые поют минимум три года. Я? Пела один год. Я пришла слишком поздно. Надеялась ли я? Да. Потому что выпускники едут по умолчанию, а я и есть выпускница. Просто попала в хор не четыре года назад, а только сейчас. Мое положение не однозначное. Зависело только от решения Травкина. От его тараканов в голове. Я тупая идиотская принцесса из Диснея, которая верит в чудеса. Верит, что она особенная, так как король сам дал понять, что она особенная. Между нами была искра, а если вы не верите в искру, то вы почему-то отказалась жить в облаках с единорогами. Там красиво, но падать смертельно. Я надеялась. Да. Прочитал ли он мое имя? Нет. Я жду до последнего, даже когда он закончил с именами сопрано, я все еще надеялась, что он сунул меня в конец списка. Высокомерно. Эгоистично. А он, как ни в чем не бывало, говорит: — Ну, это все. Давайте петь, — будто бы ему похуй, что меня там нет. Какой же я самовлюбленный нарцисс. Конечно, ему похуй. Поем, а ему не нравится. Все пошло по пизде с самого начала, ведь он не прочитал многих. Все они — пели меньше трех лет. Расстроена ли я? Слегка. Не Прагой, знаете, не Прагой… Билет туда недорогой, садись на автобус да езжай, просто… Дело то в Травкине. И я смотрю на него, упорно смотрю, и моя искра размыляется его движениями рук. Нет никакой сказки, в которой мы вдвоем на летающем ковре летим в его дворец. Он может триста раз сказать тебе, какая ты прекрасная, а потом не выбрать тебя. Может улыбаться и здороваться с тобой в коридоре, а на репетиции кинуть в тебя папкой с нотами. И не в шутку. Я это знала, но не со мной же. Он не мог поступить так со мной, потому что… Нет ни одной реальной причины. Он сделал, как должен, заткнись и пой. Поем. Он не просто так придирался, но мы словно назло с каждым замечанием пели хуже. Одну нотку поправим и захерачим следующие две. Я? Нет. Наш сопрано всегда хорош и не потому что у нас хорошие певички. Так повелось везде, что высокие ноты петь проще (если тебе вообще дано их петь): выстреливаешь в небо и попадаешь. Выстреливаешь чуть ниже — промах. Стреляйте выше, чтобы попасть. Поэтому Травкин надавливал сегодня сильнее, ведь соревнования в Чехии через месяц. Список уже есть, как он и обещал. Едут не все, как он и обещал. Слишком много народу в хоре, а певцов он мог пересчитать на пальцах. Одной руки. И, скорее всего, не показал бы ни один палец. Потому что свинья. Особенно сегодня. С его криками, тыканьем, вызыванием одного голоса из толпы, унижением, бросанием нот и… конечно угрозами. Как можно удержаться, когда на кону поездка на престижные соревнования! Ну, как же, сука, удержаться? Травкин никогда не брезговал угрозами и манипуляциями. Соревнования между голосами и вынесет ему на подносе самые подходящее. — Я спокойно могу вычеркнуть имя из списка. Вы это добиваетесь? Думаете, мне сложно? — тихо говорит он, выцарапывая глаза тем, кто ему попадался. Ему все равно, кто попадет под раздачу. — Пойте! — рявкнул он так, что я зажмурила глаза от резкости. — Не в вашем темпе, в моем темпе! — все так же орет, заставляя стены гимназии пошатнуться. Такого эха в зале они не выдерживают. Я выключаюсь. Теряю эмоции. Мысли. Не стараюсь. Я старалась, но после моего имени не в списке и после его криков — мотивация испарилась. Взгляд впился в одну точку за его спиной, а рот открывался автоматически. Надеюсь, что и звук выходит автоматически, ведь я не соображаю. Он продолжает делать замечания кому-то, но я и уши отключила. Настроения нет. Сил, вслушиваться в его указания, тем более нет. Поем, поем, взгляд в одной точке… — Вы нихера не делаете, нихера не стараетесь! Что с вами со всеми сегодня такое? — мой взгляд в одну точку спрашивал А с Вами сегодня что такое? — Скажите. Кто-то не хочет петь? Не хочет ехать? Я просчитался, когда составлял список? Скажите, я признаю ошибку, составлю список еще раз, — разводит руками, сканируя лица хористов. Мой взгляд молчал. Про себя я говорю Да, вы просчитались, составьте список еще раз. Столько, простите меня, ненужных имен в списке, если бы Вы только знали… — Алена! Подъем, просыпаемся! — недовольно. С искренней злостью. Его блядским отвратительным тоном, который он применяет к нелюбимчикам. Это еще что. Что за бред. Смотрю ему в глаза, как робот. Бешу его сильнее. Ведь он такой страстный, весь горит, весь на взводе, а я разве что зубы себе сломать могу от удерживания настоящих чувств. Хотите знать, что я чувствую? Я была расстроена. Сейчас я злюсь. И я расстроена в десять раз больше, потому что одно я знаю точно — я не заслужила. Ничего из сегодняшнего дерьма. Не заслужила. Вы спускаете свое плохое настроение на меня, хотя никогда так не делали. Вы говорите мне проснуться, хотя глаза у меня открыты шире всех. Я застыла в одной точке, потому что морально не могу выдержать ваше присутствие. Даже в моем укрытии Вы достали меня за шкирку и кинули на землю перед собой. О, теперь я в бешенстве. Вот теперь. Даже слезы потекли. Список? Хер с ним. Меня беспокоит только Ваше несправедливое отношение и всегда беспокоило только оно, а не престижные соревнования. Слезыслезыслезы. Запрокидываю голову, пока он орет. Сглатываю, моргаю несколько раз. Опускаю голову, ковыряюсь в каждом глазу отдельно, словно в них что-то попало. Если он увидит, что я плачу (да кого угодно), он пошлет нахуй из зала. Либо ничего не скажет. Оставит решать судьбе. На жалость ему не надавишь. На совесть не надавишь. Его не берут чужие человеческие эмоции. Его волнуют только его собственные. Проходит время, а я петь на автомате больше не могу. Глаза дергаются. Дыхание прерывается. Хочется захныкать. Хочется плюнуть ему в лицо. Смешно. Как же глупо. Наше пение лучше не становится. Мое высокомерие думает, что дело во мне, но дело в голосе каждого. Травкин не мотивировал. Только выбешивал. Петь никому не хотелось. Он вдруг бьет по клавишам, не произнося ни звука. Вот это страшно. Звук одной неправильной ноты растягивался долгие секунды, пока окончательно не затих. Он остался сидеть, не двигаясь. Все, сдался. Стратегий больше нет. Травкин сдался? В какой вселенной? Взгляд застрял в одной точке, как у меня десять минут назад. Смотрю на него подавленного и злого, и даже приятно. Он может вычеркнуть кого-то из списка. Тыкнет пальцем в небо и попадет в яблочко. Как же хорошо, что меня так или иначе в списке нет. Чего мне бояться? Я хочу только конца репетиции. Хочу выйти и поплакать. Травкин накричал на меня и, да, я та еще половая тряпка. Осуждайте меня за то, что меня легко сломать. Особенно ему легко сломать кого угодно. Дмитрий Владимирович встает после минуты гробовой тишины. Делает несколько громких шагов к роялю, на котором лежала заветная бумажечка. Самые длинные пять секунд в моей жизни, потому что Травкин молчал. Наигранно молчал. Даже не смотрел никому в глаза. Значит, его цель сейчас — не напугать. Не размазать по стенке, как букашку. А что же? — Сейчас вычеркнет кого-то, — шепчутся у меня за спиной. Я слежу за его движениями, как и каждый хорист в зале. Медленными, но верными движениями, он пальцем передвигает бумажку к себе. — Кого-то из альта, — смеется еще один голос за спиной. А я слышу только свое сердцебиение, потому что его тишина — осознанная. Он выбрал молчание. Он решил быть серьезным. Да вычеркни ты уже кого-то. Пускай поплачут. — Ну, конечно, — тихо проговаривает он, словно для самого себя. Взгляд не поднимает с бумажки. Даже не поймешь, что там за взгляд, ведь видно только его черную шевелюру. — Забыл прочитать твое имя. И теперь обижаешься. Он не прочитал имена многих. Многих. Половины. Но я знала. Только я знала, почему я перестала слышать сердце. Забыл прочитать твое имя. Не называет имени. Он знает, что тот человек знает. Я знаю. За спиной начинаются перешептывания. А у меня приоткрывается рот, прежде чем он поднимает ко мне взгляд. Конечно. Естественно. Смотрим друг на друга. — Он о тебе? — наклоняется девочка к моему уху. Почему обо мне? Я понятия не имею, почему он говорит обо мне. Как ему вообще в голову пришло то, что он меня задел. Почему это пришло ему в голову спустя целый час репетиции. Я ничего не знаю. Смотрит, смотрит на меня, пока идет обратно в центр зала. Смотрю на него, пока он идет. В чем суть, Дмитрий Владимирович? Я есть в списке или нет? Вы знали, что я взбешусь или нет? А если не знали… то как Вы заметили? Вы. Заметили. Что, мой тупорылый взгляд, зарытый в землю? Глаза на мокром месте? Или вы связали общую хоровую катастрофу с одной не работающей деталькой? Со мной? Поют плохо все, но Вы думаете: «что не так с этой Аленой?» Репетиция разваливается, и Вы говорите: «наверно, я не назвал твое имя». Уверена, я была не единственная. Уверена, многие ждали, что Вы, возможно, где-то потеряли их имена. Почему мое? И почему Вы думаете, что я обижаюсь из-за списка? Я ведь обижаюсь на то, какой Вы человек. Мне плевать на Прагу. Вы же после списка на мне сорвались. Назвали мое имя не в том контексте. Словно специально. А теперь я необоснованно обижаюсь? Вы необоснованно себя ведете. — Случайно пропустил. Не надо меня взглядом сверлить. Ладно? Пятая страница, двадцать восьмой такт. Поехали.