То, чего ты не знаешь

В общем, после этого списка в Прагу мы перестали разговаривать. Хотелось бы сказать, что такая ситуация пришла внезапно, неожиданно и совсем непонятно, но она была мне понятной с той самой секунды, когда он взял список снова, чтобы напомнить (мне или ему), что в Прагу я еду. С острым недовольством. Будто меня на самом деле в списке не было, просто увидев, что я расстроилась, он решил обыграть? Похоже ли это на Травкина? Учитывая то, что всю репетицию он угрожал вычеркнуть любого, а тут, он с легкостью вписал любого, да еще и упрекнул в лицемерии. Да-да, меня. Поставил меня в пример. На вершину кучи мусора и сказал: «Смотрите! Все вы такие! Лишь бы разъезжать по Европе. Все вы здесь ради этого». Так вот. К чему я? Я знала, что мы перестанем разговаривать. Чувствую, что ни мне, ни ему не захочется в ближайшее время. Зачем, думалось мне, каждый день после репетиции. Зачем? Вы бы не задавались таким вопросом? Почему человек тебя знающий, делает вид, что не знает. Даже больше: вешает на тебя обвинение. Зачем делать меня особенной, чтобы потом объединить с толпой? Это какой-то план? Так хотелось в Прагу, что после его речи вдруг перехотелось. Ощущение, что я выпросила поездку не покидало меня, но ведь я ничего не выпрашивала тогда. Я была грустной. Можно ли быть грустной? Там все такие были. А теперь грустная только я. Снова. Потому что те, кто не едут, всегда ненавидели Травкина. Ненавидеть его чуть больше не составит труда. Крысить за его спиной и сплетничать, как обычно, включено в их распорядок дня. Я единственная, с которой что-то пошло не так. 1. Больше не задерживаюсь на репетициях. Выхожу из зала сразу по его команде. 2. Не смотрю на него. Только на его руки, ведь он дирижер. 3. Важную информацию узнаю от хористов, избегая его. Парадокс, но… слившись на секунду с толпой, я мгновенно из нее выпала. Потому что наше поведение не привычное, хотя может именно таким и должно было всегда быть. Может, мы попали в нашу первобытную среду обитания, естественную, где мы должны наконец расслабиться. А голова гудит, так и хочется постучать. В голове решаются задачи. Не конец это, да и как мы могли внезапно оборваться и стать концом? — Что должно произойти? — спрашиваю я у Милены в ближайшей забегаловке, в которой мы оказались на перерыве между уроками. Она сама была голодной и предложила поесть. — Думаешь, я должна сделать первый шаг? Заговорить, словно все в порядке? — говорю, морщась заранее и зная, что никогда так не сделаю. — Нет, — отвечает она решительно после того, как прожевала кусочек блина с еврокремом (сербская шоколадная начинка). — Он должен первым, ведь он виноват. Но знаешь, как обычно все получается? Те, кого он обидел, приходят извиняться. Он никогда не извинится. Всегда будет ходить гордым до последнего и ни за что не начнет разговор. Я вздыхаю, и продолжаю медленно и незаинтересованно есть бутерброд. Я, если только случайно споткнусь и упаду прямо ему на руки, только тогда я скажу «Простите». Другой ситуации, в которой я захочу ему что-то сказать, не представляю. Конечно, в моей сказочной голове рисовались самые разные голливудские диалоги: в одном Травкин оставляет меня после урока/репетиции, в другой прижимает к стенке в безлюдном коридоре, в третьем узнает мой номер телефона и звонит в дождливый вечер… Ничего такого не было. Естественно. Я видела его в коридоре, он проходил мимо. Задевал всех знакомых ему хористок, но не меня. Расставляя на репетиции учеников по новым местам, Травкин назвал меня «ты». Не «эй, Ларина», не «Ален, давай туда», а безличное «ты»: — Ты. Второй ряд. На долгожданном соло-концерте в феврале, на котором, по его словам, смогут спеть только выпускники, он не дал мне, выпускнице, эту возможность. Конечно, было прослушивание, были у всех свои песни и голоса, но соло он не дал только мне и еще какому-то парню. Вывесил потом список, в котором меня не оказалось. Может, стоило побыть грустной, чтобы повторить историю? Или наоборот: Травкин категорично не хотел повторения. — У нас нет времени подготовить столько песен, — ответил он потом всем желающим (не выпускникам) петь песни. Если бы разговаривали… Я бы задала ему вопрос, но я не стала. Наверно, стоило. Наверно… Спустя месяц я неосознанно отбивала ритм ногой по хоровому станку. Мою ногу совсем не было слышно в сборной солянке из баса, тенора, альта и сопрано; она имела значение только для меня и моего понимания ритма. К тому же, я стояла и стучала носком в третьем ряду. Меня закрывали два ряда, но… Раздвинув и первый и второй ряд, как занавес, Травкин дотянулся до моей ноги своей и легко пнул ее для привлечения внимания. — Не мешайте себе, — говорит он всем, смотря на меня, — не выдумывайте свой ритм, для этого здесь я, — говорит всем, не конкретно мне. — Следите лучше за мной. Я смотрю строгим, мертвым взглядом, как после амнезии. Смотрю, как на просто бесячего преподавателя, и он смотрит с той же ноткой безразличия. Где-то во взглядах проскакивают одинаковые ехидные вопросы: Что, тебе делать больше нечего? Это давно уже, два месяца как не удивительно и не актуально. Но такие истории начали учащаться, как снежный шар, который вдруг покатился с горы. Наше с ним молчание начало набирать обороты и уходить не в ноль, а в минусовую температуру. И не по моей инициативе. — И что? — спрашивает он меня, разведя руки. Мы стоим в церкви, в белых рубашках, Травкин что-то объяснил, я внимательно смотрела, а теперь получаю за это по лбу. — И что? — спрашиваю его в недоумении. — Что «и что»? — играем, как в настольный теннис, но игра получается какая-то бесцельная и бесчисленная. Он в упор смотрит на меня, нагло и любопытно, а я опускаю ракетку, позволяя шарику упасть на пол. — Вы первый спросили «и что?». Потом его отвлекли и больше он не вернулся ко мне, словно и начинать не хотел. Словно это вообще не он начал, а я пристала к нему с вопросами. Я не понимала, но и не пыталась понять. Понимаете? Тут либо не понимаешь, либо понимаешь все очень четко так, что крышу снесет. Что потом ляжешь в своей комнате и будешь смотреть в потолок всю ночь. Либо я не понимаю, либо ему очень хочется вернуть меня. Да вернуть так, чтобы подогреть наш лед никчемными шутками и незаметно начать общаться снова, потому что… потому что. Это в его стиле. Не относиться к жизни и человеческим отношениям серьезно. — Что с лицом? Задает он однажды вопрос, который ему, видимо, давно хотелось задать. Мы стояли в толпе на концерте и говорили тихо. — Ничего, — удивляюсь я, даже не заметив его рядом. Невольно скрещиваю руки и старательно смотрю на выступающий перед нами хор, пытаюсь сконцентрироваться на чем-то другом, кроме ускоренного биения сердца. — Я думал, это из-за того, что ты меня увидела. Я усмехаюсь, давая понять, что не придаю его персоне такого значения. Но молчу. Потому что секунду назад мы встретились взглядами и мое лицо похолодело. Не специально. Рефлекс. Я действительно увидела его и демонстративно отвернулась. Так что — он прав. Вопрос, кто начал мириться первым оставался открытым. Он начинал говорить, но только потому, что я театрально реагировала на его (всего лишь) присутствие. Но он же начал… ему хотелось. Я чувствовала, потому что мне тоже хотелось. Дурацкая влюбленность не может испариться по щелчку, только из-за инцидента со списком. Во всяком случае, я же еду в Прагу. Мы будем там вместе. Не знаю, каким образом мы там будем существовать, но придется. В автобусе я сажусь за ним и бывшей учительницей по математике, которая теперь ездит с хором, как вторая сопровождающая. Сажусь так, потому что это ближайшее свободное вместо впереди, а мне, как тошнотику, оно необходимо. Я не знала, где сядет Травкин, но оказывается, он с учительницей-пенсионеркой сели впереди: заняли четыре сидения друг напротив друга со столом посередине. Четыре утра. Светало. Многие засыпали. Но Травкин вел увлекательную беседу со своей давней подругой. Разговор перешел и на меня, на ту, которая не спала. Инициативу проявила учительница, за которой я сидела. Мы заговорили о Праге. О Сербии. О реках. О России. Она рассказывала, как было раньше, а как стало сейчас. Пришлось пересесть к ней, так как она предложила. Травкин сидел напротив, между нами стол, и его интересовал только телефон. Я уверена, что он слушал. Потому что и я слушала его. Как он молчал. И мне было интересно. Представляю, как ему было интересно слушать, как говорю я с другими людьми. Как я умею говорить И как никогда не научусь с тобой. — А знаете, как она обиделась на меня, м-м-м-м, — начал он вдруг на шутливой ноте, будто бы продолжил со мной веселый разговор, оборвавшийся когда-то, — Когда я не прочитал ее имя в списке. Поворачиваю к нему голову решительно. Смотрю в глаза уверено. Готова пнуть его под столом за все эти бессмысленные месяцы пряток и догонялок. За то, что начал он, но к счастью, закончит тоже он. Остались в нем капли человечности. Эмпатия. — Я не обижалась, — говорю достаточно громко, чтобы не только он услышал. Слишком уж режет мне по легким его выдуманная сказка, в которой он рисуется героем. — Да конечно, — закатывает глаза с легкостью, готовый просто посмеяться надо мной, как над ребенком, и забыть. — Я не обижалась. Дмитрий Владимирович, — сама ловлю его взгляд, чтобы удержать зрительный контакт. Он так легок, так весел, так готов списать вину на меня и сказать, что прощает. Ему так не терпелось заговорить со мной снова, но функции просить прощения в его характере не заложено. — Я не имела права обижаться. Я знаю, что я в хоре всего год и что логичнее взять кого-то другого, — он молчал и даже не спешил перебивать со своими вздохами и фырканьем. Заинтересовался. Сидел и слушал то, что давно хотел услышать. Немного уже счастливый. Уже все знающий. — Прага мне не так важна, как хор. Говорю просто. Говорю, как есть. Говорю те фразы, которые бессвязно мотались у меня по голове, а теперь сошлись в автобусе, прямо ему в глаза. Он смотрит на меня. Кивает. Поджимает губы. Молчит некоторое время, но это время наконец-то закончилось. — Хорошо, — ставит точку, которая давно стояла у него в черновике. И тогда мы снова замолчали. Но уже не отворачивались друг от друга. Уже иногда касались: и взглядами и фразами переплетались. Учились заново, но мы быстро вспомнили. Травкин берет гитару (гитара не его любимый инструмент, но все же, он играл на ней время от времени), где-то в утров семь и наклоняется ко мне: — Ваш заказ? — шепотом. Я полусонная, смотревшая в окно, поворачиваюсь к Травкину. — Все же спят, — мой шепот еще тише. — Сейчас исправим. И он начал профессионально наигрывать какую-то старую известную всем песню. Откинулся на сидение, запел, попутно оглядываясь и улыбаясь, когда замечал недовольные помятые рожи. И пел еще громче.