Бывает ведь...

      Вечерело. Солнце медленно подкатывало к далёким верхушкам гор, путая лучами те редкие облака, что залетали в отдалённое от цивилизации место по чистой случайности. Голые камни на обрыве горели золотом, отражая не столько яркость светила, сколько состояние души человека, который сосредоточенно вглядывался в лист бумаги, подбирая то или иное подходящее прилагательное.       Бывает ведь так, что сидишь, наблюдаешь красоту выступающих на тёмном полотне неба звёзд и никак не можешь нарадоваться свободе, чистому воздуху и окружающей зелени; наблюдаешь, как к подножию холма лёгким омутом спускается белый как молоко туман, и хочешь с головой окунуться в эту неосязаемую вату, забыться, на время откинув прочие хлопоты на второй план; и вот, перед глазами меняются прекрасные и любимые сердцу виды, душа поёт, а ты дописываешь произведение, можно сказать, уже на финишной прямой к завершению...       Молодой человек с упоением и яростью переносил мысли на бумагу, стремясь донести до народа истину. Он знал: все пороки поколения воплотятся в одном, всего лишь одном человеке, герое романа. Григорий Александрович Печорин, чьи мотивы понять дано только самому его создателю, жил на страницах создававшейся в порыве вдохновения истории.       Наш юный друг лет двадцати трёх, Михаил Юрьевич Лермонтов, пребывал в первой ссылке на Кавказе и явно не догадывался, каких масштабов последствия разовьются на почве его творения, которое он так пылко желал закончить.       Вот солнце опустилось за горизонт. Пришлось зажечь свечу, дабы видеть заветные строки и различать силуэты букв во мраке ночи. В звонкой тишине ночи еле слышно шелестела трава, поглаживаемая дуновениями летнего мягкого ветра; где-то в вышине, – там, откуда ещё виднелся огненный шар, – кружили птицы, они непрерывно что-то гаркали друг другу на своём языке и хлопали крыльями, но снижаться явно не собирались.       Из-под навеса за спиной писателя доносился радостный шум разговоров других солдат, офицеров. Временами Лермонтов замирал, прислушивался к обрывистым фразам и пытался уловить общий смысл, но тот ускользал вместе с темой обсуждения. Служба – девушки – снова служба... Круговорот, затягивающий в самую пучину бессмысленности.       —Ну ты скоро там?       Лермонтов без труда узнал голос давнего приятеля, Дмитрия Владимировича Ко́валева. Офицеры познакомились уже на Кавказе, притом, как последний попал туда, одному богу известно (ну и Ковалеву, конечно, только он предпочитал отнекиваться фразочками вроде "да так, подсобил одному парню удрать за границу". Или ещё, бывало, помолчит с минуту, таинственно устремит взгляд в небо и удалится, не сказав ни слова). Ковалев не выглядел на свои годы: казался младше раза в два за счёт вихра рыжих волос на голове, ярко-зелёных озорных глаз и россыпи веснушек на щеках.       Почти всегда небрежно одет, он не особо заботился о внешнем виде: не начищал ботинки до блеска, как это делал тот же Пудов, и не полировал запонки до потери здравого смысла. Когда его упрекали в неряшливости, закатывал глаза к потолку и, послюнявив указательный палец, стирал грязь с носка сапога, которая вскоре загадочным образом появлялась вновь.       Офицер легко сходился с людьми, обладал способностью к концентрации вокруг интересных личностей. Нередко с его уст срывалась шутка в чей-нибудь адрес, иногда даже в свой, но, тем не менее, до сих пор никто не утаивал на него обиды: столь забавными и безобидными казались колкости.       —Ну так?       Привычка Ковалева впихивать "ну" куда надо и не надо временами несколько выводила Лермонтова из себя, потому порой он просто исключал приятеля из круга общения, пока не остывал.       —Сейчас,—с неохотой отозвался писатель, на минуту отложив перо в сторону,—вот только закончу страницу...       —Ну, снова со своей "Бэлой" мучаешься?—уточнил офицер, подойдя ближе и нагнувшись к рукописи.—"Умерла; только долго мучилась... Ночью она начала бредить; голова её горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки..."—Ковалев невольно охнул.—Ужас какой. Ну... И не жаль тебе её? Совсем?       —А чего её жалеть?—с отсутствующим видом Лермонтов пожал плечами.—Придуманный персонаж...       Друг с укором покачал головой и, больше не произнеся ни звука, вернулся к солдатам, которые, вмиг прекратив обсуждение тихого перевала, зацепились за роман.       —Ты ж сам как Печорин!—воскликнул один из собравшихся, остальные подхватили замечание хохотом, только Ковалев продолжал молчать; Лермонтову же было плевать:       —Смейтесь-смейтесь,—он вновь занёс чернила над бумагой,—он так или иначе связан со всеми, с каждым из вас.       —Он?—Пудов, до этого с огромным усердием сметавший невидимые пылинки с формы, неожиданно замер и, поперхнувшись от возмущения, поднял взгляд на Лермонтова.       Ноздри лысого старика раздувались до невероятных размеров, а это могло значить только одно: тот зол, и притом, остановить необъятную ярость не по силам даже самым едким шуткам Ковалева. На дне зрачков затеплился гнев; в венах забурлила кровь, импульсами отдаваясь в висках; кулаки сжались от негодования; костяшки побелели... Данное его состояние имело место быть не в первый раз и указывало на неизбежную драку. Шестое чувство подсказывало Лермонтову: пришла пора сматывать удочку. Поэт медленно развернулся, чтобы встретиться с Пудовым лицом к лицу.       —Да как ты смеешь сравнивать нас с этим эгоистом?—довольно спокойно начал старик, но почти сразу сорвался чуть ли не на визг.—С этим Печориным?!       Пудов набросился на Лермонтова и, вцепившись в мундир писателя, принялся душить беднягу. Писатель отчаянно захрипел, попытался вырваться – безрезультатно, ударить нападавшего – тщетно. Остальные солдаты ошарашенно замерли под навесом, не решаясь вступать в потасовку.       Зато Ковалев зря время не терял: за секунду оценив ситуацию, бросился на помощь приятелю. Попытался оттащить от него старика, но не вышло, и тогда офицер решил достать оружие. На глаза попал подсвечник. Кованый, с бронзовым отливом, он стоял на столе и прямо сиял, привлекая внимание. Ковалев быстро смекнул: если не остановить Пудова, Лермонтова можно будет выносить вперёд ногами.       Моментально схватив "средство освобождения друга из плена", парень накинулся на дерущихся с целью обезвредить помешавшегося старикашку. Замахнувшись и прикинув приблизительную траекторию удара, Ковалев опустил руку. Раздался оглушительный "бам!".       Ни в чём не повинный Лермонтов безвольной тушей упал на землю. Пудов выпученными от ужаса глазами взирал на не менее испуганного Ковалева...       Бывает ведь так, что сидишь, наблюдаешь мерное вздымание груди своего товарища и никак не можешь поверить в огромное, просто жутко неправдоподобное недоразумение...