Долгая дорога к небесам

Джагхед просыпается около восьми от грубого встряхивания за плечо. Он заставляет себя открыть глаза, чтобы увидеть прекрасную Веронику Лодж со стаканом воды в руке, смотрящую на него с отвращением. Он стонет от слишком яркого света, проникающего сквозь шторы, которые, без сомнения, Вероника открыла из-за оправданной злости, и она поднимает бровь с надменным презрением. — Выпей это, — она ставит стакан на тумбочку, а затем добавляет пару таблеток обезболивающего. — И возьми это. У тебя работа через час. Он пытается что-то сказать, но в желудке кипит кислота, и обезвоживание сжимает внутреннюю часть его черепа, и Джагхед не может справиться с чем-то большим, чем шум в горле, который что-то среднее между стоном и хныканьем. — Поторопись, Джагхед, — заявляет Вероника без всякого сочувствия. — Я должна идти на работу, но я буду звонить тебе каждые пять минут, чтобы убедиться, что ты встал. Я серьезно. — Боже, — он медленно садится и тянется к таблеткам. Нащупав, он пытается взять их с гладкой поверхности жесткими неуклюжими пальцами. Когда он принимает более-менее вертикальное положение, её глаза сужаются, будто она рассчитывает шансы, что он ляжет сразу же, как она уйдет, и снова заснет. — Джагхед, — предупреждает она, когда его глаза закрываются. — Хорошо-хорошо, — с невероятным усилием он поднимается и спускает ноги с кровати, и тут же опускает голову, когда тошнота накрывает его волной. Интересно, как его отец терпел это ужасное чувство каждое утро в течение, по крайней мере, десятилетия? Еще один оценивающий взгляд, и Вероника кажется довольной и бодро поворачивается на каблуках. — Ви, — он останавливает ее, прежде чем она покидает комнату. — Прошлой ночью я… — Не волнуйся об этом, — прерывает она его, ее тон резок, и его чувство вины лишь усиливается от каждого воспоминания о прошлой ночи. *** Во второй половине дня, после ее смены в кафе, в школе игра, и вместо того, чтобы смотреть ее, как обычно, Джагхед решает использовать время, чтобы найти способ загладить вину. У него нет денег, чтобы купить ей ее вино или угостить ужином, после того, как он выдул половину их еженедельного бюджета, утопив свои печали. Итак, он решает приготовить пасту на ужин, которую она предпочитает овощному супу, и достает ингредиенты и небольшую помощь от Мисси, чтобы испечь партию печенья, на котором он пытается написать слова: «Мне жаль». Оказывается, что надписи на печеньках — еще одна вещь, которая кажется очень простой, а на самом деле оказывается почти невыполнимой. Поэтому, когда Мисси смеется над его неразборчивой попыткой, он решает просто нарисовать рожицы с различными эмоциями, из которых он выстраивает историю гнева, покаяния и возможного счастья. Джагхед надеется, что это позабавит Веронику достаточно и смягчит ее праведный гнев. — Веронике повезло, — говорит Мисси, когда они вместе оценивают результат. — Мой брат никогда не испек бы мне печенье. Быть сводными братом и сестрой — часть их прикрытия, и в школе Джагхед доволен этой ложью. Но Мисси быстро становится его другом, и он хочет сказать ей, что Вероника никоим образом не его сестра. Она, в отсутствие Бетти и Арчи, его лучший друг. Она - его спасительница и единственная причина, по которой он не утонул несколько недель назад, и он хочет, чтобы Мисси это знала. Он пожимает плечами: — Спасибо за помощь. Неумолимый поток насмешек всегда выявляет мою творческую сторону. Мисси смеется и толкает его бедром: — В любое время, мистер Джонс, — улыбается она, и Джагхед рассеянно возвращает улыбку, закрывая дверь. Вероника скоро будет дома, и он хочет извиниться. — Пошли мне эссе, когда закончишь, и я посмотрю его. — Ты мой герой, — тепло говорит она ему, и ее темные глаза мерцают в неясном свете. Ему нравится Мисси, она яркая и дружелюбная и всегда рада его видеть. Приятно знать, что он действительно способен заводить друзей. Он волновался об этом вдали от Ривердейла и Бетти с Арчи. Но у Мисси всегда есть время, когда он хочет потусоваться, и она всегда улыбается, когда видит его и смеется над его шутками, поэтому он думает, что это начало хорошей дружбы. Он подмигивает ей, когда уходит, и его разум сразу же возвращается к Веронике и как заставить ее простить его. Она возвращается домой позже, чем он рассчитывал, и из-за иррационального страха, что она оставила его, он с тревогой мечется по гостиной. К тому времени, когда Вероника открывает дверь, он оказывается на диване, придумывая худшие сценарии в своей голове. — Боже, Ви, — он резко встает, когда она заходит в квартиру. — Где, черт возьми, ты была? Вероника не отвечает, вешая пальто. Ее темные глаза прохладны и непостижимы, и она ничего не отвечает на его глупый вопрос. Разве не легче было бы сказать: «не твое дело» или «почему тебя это волнует?» или даже заслуженное «да пошел ты»? Джагхед совершенно уверен, что именно так он и сделал бы на её месте. Но у неё всегда был класс — ее надменное молчание намного более эффективно, чем любые слова, что она могла бы сказать. — Прости, Вероника, я не это имел в виду. Я просто… волновался, — он пытается изобразить кривую улыбку, которая должна быть очаровательной, но, похоже, это не так. — Я начал думать, что тебя убили где-то в подворотне. — Я в порядке, — говорит она ему без эмоций, и он чувствует, как его пальцы сжимаются от напряжения. — Хорошо-хорошо, — Джагхед не может вспомнить ни одной отрепетированной речи. — Я приготовил ужин. Она не беспокоится о том, чтобы сменить уродливую сине-желтую форму, которую она всегда спешила снять с себя. — Полиэстер не хорош для кожи, Джагхед, — сказала она ему однажды. — Кроме того, эти цвета не подходят цвету моего лица. Сегодня вечером он думает, что эти детские цвета вступают в противоречие с ее темными настороженными глазами и жесткой линией спины, когда она неподвижно сидит на диване, а она подает ей тарелку с пастой, которую она принимает с ничего не значащим «спасибо», даже не посмотрев на него. Когда она относит свою тарелку к раковине, Вероника холодно смотрит на печенье на столе, и он чувствует себя дураком. — Вероника, по поводу прошлой ночи… Ее взгляд становится тяжелее, она сжимает челюсти, и в её голосе явственно слышится угроза: — Забудь об этом, Джагхед. — Вероника, — он следует за ней, остро осознавая, насколько он сейчас походит на побитую собаку. — Слушай… — Нет, это ты послушай! — она поворачивается к нему, и Джагхед понимает, насколько сильно она сдерживалась до этого. — Я понимаю — ты потерял Бетти и Арчи. Но угадай что, Джагхед? Я тоже их потеряла! — он отступает на шаг, когда она делает угрожающий шаг навстречу ему, её глаза наполняются сердитыми слезами. — Они не скучают по нам, — Вероника стреляет в него жестокой правдой, и ее отчаянный взгляд говорит ему, как сильно бьет по ней отдача. — Они не скучают по нам, и это отстой! — Дрожащей рукой она тянется к тому месту, где когда-то жемчужины лежали на ключице, и резко потирает обнаженную кожу. — Но это то, на что мы подписались, когда мы сели на твой мотоцикл и покинули Ривердейл, — она делает паузу, и ее грудь вздымается от эмоций. — А вот на что я не подписывалась, это та фигня, что ты сказал вчера ночью, — Джагхед открывает рот, но она поднимает подбородок и пристально смотрит на него. — Вероника Лодж — не чья-то игрушка для битья. У него в горле застревает ком вины и стыда, и ему приходится сглотнуть, прежде чем он начинает доверять своему голосу. Все равно выходит хрипло: — Я знаю, Ви, я знаю и мне жаль. Прости меня за все. Черт, ты заслуживаешь намного большего, чем-то, как я обошёлся с тобой прошлой ночью. Я хочу… — Давай просто забудем об этом, Джагхед, — после ее взрыва Вероника звучит измученной, и ее взгляд обретает усталое и обиженное принятие, которое с отвращением напоминает ему о том, как его мать смотрела на его отца. Его сердце стучит, а желудок сжимается от страха и сожаления. Что если она уйдет от него? Что, если он облажался так сильно, что она на самом деле бросит его? Его руки дрожат, когда он взъерошивает волосы. — Я знаю, что облажался и… — Просто забудь, ладно, — она элегантно садится на высокий стул за барной стойкой, ее усталость плохо скрывается гордым наклоном подбородка. — Пожалуйста, — он уверен, что не заслуживает ее прощения, но все равно будет просить об этом, потому что альтернатива, потерять ее, потерять ту жизнь, которую они здесь построили, немыслима. — Я был полной задницей. Пожалуйста, позволь мне сделать что-то для тебя. Что угодно, просто скажи мне, что мне сделать. Выражение ее лица, когда она поворачивается, чтобы посмотреть на него, можно описать, как расчетливое. Усталость в ее взгляде сменяется искрой и сталью деловой женщины, которой она и является. — Хорошо, Джонс, я слушаю твое предложение. Сделка как раз в духе Лодж. Джагхед ломает голову, что он может ей предложить. Он уже и так занимается почти всеми домашними делами. Он мог бы предложить ей стирку её одежды, но он вполне уверен, что стирать ее одежду это что-то большее, чем стирка его собственных джинс и пары футболок, закидываемых в стирку каждый четверг. Он мог делать за неё домашку, но она такая же умная, как и он — ей не нужна его помощь. С тянущим чувством поражения он понимает, что ему действительно нечего ей предложить. Она приподнимает бровь на его молчания и склоняется, чтобы снять каблуки. Она тянет стопу в облегчение, и он в сотый раз думает, что ее обувь плохо подходит для работы в кафе. — Массаж ног, — выпаливает Джагхед, слова опережают идею. — Я делаю тебе массаж три раза в неделю, если ты простишь меня. Она наклоняет голову, рассматривая его предложение с выражением, которое очень напоминает выражение лица ее отца, и он переминается с ноги на ногу под ее пристальным взглядом: — Четыре, — возражает она. — И можешь считать, что ты прощен. — По рукам, — выдыхает он с облегчением. Она ловко сползает со стула и протягивает ему руку. — Тогда сделка. Раньше его бесило то, как она говорила. Но в последнее время, он точно не знает когда, его мнение изменилось, ему нравится, что она может цитировать «Teen Vogue» в одну минуту и «Джейн Остин» в следующую. Насколько гладок и гибок ее словарный запас. Не раздумывая, Джагхед смотрит на протянутую к нему тонкую руку, берет ее и притягивает к своим губам, целуя костяшки пальцев, будто отдавая дань уважения. Какая-то неуверенность проскальзывает по ее лицу, и она резко отдергивает руку и садится на диван. Она поворачивается и откидывается на спинку, выжидающе помахав ногами в воздухе с грацией танцовщицы: — И принеси мне печеньки. Он кладет тарелку на кофейный столик и садится рядом с ней, пока она включает ноутбук. Ее нога, лежащая у него на коленях, теплая и изящная, когда он гладит ступню большими пальцами сквозь тонкий материал ее чулок, Вероника стонет, и этот звук заставляет его покраснеть. — Они на вкус лучше, чем выглядят, — говорит она, и это похоже на перемирие. — И это хорошо, потому что они похожи на детей Эрика Картмана и Пеннивайза. Он смеется: — Мисси сказала тоже самое. Видимо минус творческого образования. — Мисси? — спрашивает она таким нейтральным тоном, что Джагхед чувствует, что снова сделал что-то не так. — Э-э, да, мне нужна была помощь даже для такого трагического печенья, — он не понимает, почему вдруг хочет оправдать себя, но слова вырываются из него быстрее, прежде чем он может это проанализировать. — Кроме того, у нас не было сахара, и ее духовка не такая старая, так что да. — Понятно, — отвечает Вероника, не отрывая взгляда от экрана ноутбука. — Полагаю, ты до сих пор не сказал ей, что ты еще школьник. Небольшой издевка в ее голосе заставляет его защищаться: — Я думал, что мы решили сохранить наш статус несовершеннолетних без родителей в секрете, Вероника. Когда она поворачивается к нему, он думает, что, наверное, вообразил кислоту в ее голосе. — Конечно, — ее взгляд мягок и расслаблен, а плечи ни капли не напряжены. — Но не отвлекайся. Она шевелит пальчиками на ноге, побуждая его продолжить массаж, и он отмахивается от странных мыслей, заставляя ее вздохнуть с облегчением. *** Каким-то образом четыре раза в неделю превращаются в ежедневный массаж. Он не жалуется. Это небольшая цена за то, что она остается в его жизни. Они все еще ходят вместе в школу и вместе обедают. Вероника все еще позволяет ему ждать ее на тренировках, хотя Джагхед не знает, почему он продолжает подвергать себя мукам от неослабевающих попыток флиртовать Кэсси или вида Вероники, снисходительно принимающей внимание от остальных, будто это она имеет на это право от рождения. Он с удовольствием делал бы ей массаж три раза в день, если бы это удержало его в команде Джероники, как она однажды назвала их к его великому ужасу. В четверг будет уже пятый раз за неделю. Они возвращаются домой из школы, чтобы обнаружить, что в их квартире необычно тепло. — Черт, — шипит Вероника. — Я оставила батарею включенной, — она щелкает выключателем на маленьком электрическом обогревателе, который они время от времени используют, чтобы обогреть квартиру. — Это отстойно, — бормочет он. Они оба знают, что не могут себе позволить целый день, когда обогреватель нагревал пустую квартиру. Вероника выглядит расстроенной, поэтому он пытается утешить ее. — Эй, Ви, не беспокойся. Мы справимся, если просто не будем включать отопление до зарплаты. Все нормально. — Мы замерзнем, Джагхед. — Нет, мы наденем свитера и возьмем пледы с дивана, — она хмурится и качает головой, поэтому он кладет руки ей на плечи. — Эй, мы справимся. Давай, переоденься, я приготовлю омлет. После того, как они поели, она уныло сидит рядом с ним в шелковой пижаме с длинным рукавом, превратив их плохо утепленную квартиру в холодильник, и даже не тянет свои аккуратные ножки на его колени. — Эй, — он толкает её в плечо и напряженно улыбается. В Ривердейл, когда он видел тревогу Бетти Купер, он всегда знал, что сказать. Правильные слова, чтобы успокоить ее, правильное давление на ее напряженные плечи. Но с Вероникой… Грозной, невозмутимой Вероникой Лодж, он не может придумать, что сказать или что сделать, чтобы утешить ее, кроме как натянуто и напряженно ей улыбнуться и похлопать по своим коленям. — Давай сюда. Ее ноги, размышляет он, касаясь их пальцами, такие же противоречивые, как и сама эта женщина. Кожа на лодыжках такая шелковистая, что он чувствует смущение от мозолистой шероховатости своих рук. Это Парк Авеню Вероника — надменная и неприкасаемая. Ее ногти покрашены недорогим лаком и аккуратно подпилены. Это Вероника, появившаяся в Нью-Йорке, которая до сих пор умудряется быть ухоженной и идеальной даже без профессионального педикюра и дорогой косметики. Стопы её грубые и закаленные от долгих прогулок в и высоты её каблуков, которые она никогда не снимает. Это та Вероника, которая до сих пор пугает его, та, которая работает, не покладая рук, и заставляет все выглядеть легко. Которая не отступает. Наконец, и он никогда не скажет ей об этом, потому что на самом деле ценит свою жизнь, ее лодыжки опухают от долгих часов на ногах в кафе. Это Вероника, которую он уважает больше всего. Та, которая сталкивается с проблемами лицом к лицу и никогда не жалуется. Та, которая слишком хороша для того, чтобы подавать кофе и брать чаевые от людей, чей ежемесячный доход когда-то считался её карманными расходами. Эта девушка, которой он стыдился когда-то и считал снобом. Массируя ее лодыжку и снимая отечность сильными движениями рук, Джагхед задается вопросом, та ли эта Вероника, что говорила, что любит его. Это тревожная мысль, и он отказывается думать об этом в Нью-Йорке. Ее чувства к нему, признание, прозвучавшее несколько месяцев назад в больничной палате с плохим освещением и морфием в его крови — то, что он не хочет вспоминать. Эти мысли — минное поле окруженное колючей проволокой и заваленное предупреждающими знаками: «опасность», представляет он в своем уме, «держись подальше». Отвлеченный своими мыслями, Джагхед скользит выше, чем предполагал. Он касается ее икры, и Вероника едва слышно стонет. Она стонала и раньше, когда он массировал ее ноги. Длинные ободряющие стоны или драматическое «тааааааак хорошо». Но этот стон другой — это звук, который она пытается сдержать, но не может. Джагхед наблюдает за ее профилем, когда его руки возвращаются вниз, снижая давление, легко проводя кончиками пальцев по гладкой коже ее лодыжки. Она не отводит взгляда от экрана ноутбука, где идет очередной дрянное телешоу, когда его рука поглаживает внутреннюю часть ее икры с достаточным давлением, чтобы это было массажем, а не лаской. В его голове звучит голос, требующий остановиться прямо сейчас. Но есть и часть его, которая требует его узнать, чувствует ли она все то же самое, что Вероника говорила в Ривердейле. Теперь, когда Джагхед допустил эту мысль, он должен знать, она все еще его хочет? Кажется, она увлечена шоу, ее профиль все еще не читаем, и он решает, что это была лишь игра его больного воображения. Она выглядит совершенно равнодушной к его прикосновениям, будто все, что он теперь для неё — это друг и интеллектуальный спарринг-партнер, ее личный повар и массажист на полставки. Он не должен чувствовать разочарования, твердо говорит Джагхед себе — он не разочарован, и это хорошо для их дружбы. Но когда он сильнее проводит рукой вдоль ее икры, его глаза замечают, как Вероника слегка раздвигает ноги. Совсем чуть-чуть, казалось бы, непреднамеренное, неосознанное движение, но у него мгновенно пересыхает во рту, а его и без того бешено стучащее сердце начинает биться еще сильнее. «Не делай этого, черт возьми», — здравомыслящая часть его мозга сейчас бесполезна, а большая, более глупая часть, порабощенная ощущением ее кожи, и тонким эротизмом в этом крошечном движении, направляет его руку выше. Джагхед тянет ладонь вверх, кончиками пальцев касаясь невероятно шелковистой кожи ее бедра. Вменяемость делает последнюю попытку, требуя, чтобы он прекратил все прямо сейчас, прежде чем он разрушит самую важную, единственную важную дружбу в его жизни. Его рука все еще лежит на ее колене, и Джагхед застревает между этой отрезвляющей мыслью и быстрым сердцебиением, твердостью члена, ощущением ее горячей гладкой кожи под его пальцами. Его глаза следуют от его собственной замершей руки вдоль изящной линии бедра и вверх по сливовому шелку, что окутывает изгиб ее бедер и завораживающую линию груди, прежде чем окончательно остановиться на ее аккуратном профиле. Он сглатывает и, игнорируя натяжение джинс, убирает руки с её ног. И осознание того, что она не издаёт ни звука разочарования и даже не отводит взгляда от экрана, бьет его под дых. Джагхед чувствует себя идиотом. *** Той ночью, когда он лежит в постели, образ ее стройных ног, что раздвигаются перед ним, застревает в его мозгу, и он не может никак повлиять на реакцию своего тела. Он всегда гордился тем, что считал себя интеллектуальным человеком, и посмеивался над Арчи и его чрезмерно активным либидо. За те месяцы, что он пробыл в Нью-Йорке, он лишь время от времени брал дело в свои руки. Механические движения в душе, старательно избегая придавать неопределенным женским очертаниям какие-либо отличительные черты. Но всякий раз все всегда сводилось к Бетти, и он оказывался дрочащим на изображение своей потерянной любви. Но сегодня вечером, он не может отрицать, что перед его глазами совершенно другая женщина. Он чувствует себя подонком. Вероника — его соседка, его лучший друг и его рок. Она заслуживает лучшего, чем это. Но каким-то образом даже воспоминание о сексуальной напряженности вечера, когда он сидел рядом с ней, положив руки на колени и дыша неловко громко, достаточно, чтобы возбудить его до чертиков, и Джагхед должен что-то с этим сделать, иначе он просто не заснет. Итак, он поглаживает себя и рисует в своей голове сценарий, в котором в тот момент нерешительности, когда его рука застыла на ее бедре, она перевела загадочный взгляд темных глаз на него и медленно, сознательно, не отрывая взгляда от его глаз, раздвинула свои ноги шире. Он воображает, как скользил руками по ее колену и бедру, атласная кожа кажется почти реальной — шелк стынет на тыльной стороне ладони, кружево, горячее и влажное под пальцами. Ее имя, хрипло и неуверенно, на его губах. Он кусает губу, чтобы не издать ни звука, гладит себя уверенными движениями и воображает, что это тонкая рука движется по его члену. В доме тихо, и его дыхание кажется достаточно громким, чтобы пройти сквозь стену и разбудить ее. Вдали слышна сирена, и на улице кто-то кричит. В тишине своей комнаты он слышит, как Вероника шепчет его имя, когда он ложится между её раздвинутых ног. В темноте он ясно видит, когда она поднимает голову, чтобы поцеловать его, заставляя их обоих стонать. Тихий гортанный стон ускользает, когда он представляет ощущение ее нетерпеливого рта на его губах, и ее жадные руки, притягивающие его ближе: — Иди сюда, — шепчет она в его мыслях и тянется, помогая ему, направляя в себя. Его рука плавно и быстро движется по члену, когда он представляет, как его руки сжимают ее бедра, чтобы удержать ее на месте, чтобы проскользнуть внутрь. «Вероника», — шепчет его внутренний голос, и он слышит свое имя, эхом отзывающимся хриплым, жаждущим голосом. Он так близко, его тело кипит на грани освобождения, ему просто нужна правильная мысль, правильное изображение, правильное слово в его голове, чтобы кончить. «Вероника, Вероника, Вероника», — он повторяет ее имя снова и снова в своей голове, пока не изливается на живот в момент редкой и всепоглощающей эйфории. В последствии со спермой на руке и животе Джагхед чувствует себя потрепанным. Как, черт возьми, он собирается встретиться с ней утром? Он должен быть другим, лучше этого. Оказывается, он просто еще один мерзавец, вступающий в ряды возбужденных парней, дрочащих на Веронику Лодж. *** Но на следующее утро после разбитого ночного сна Джагхед чувствует себя достаточно уставшим и сварливым, так что выглядит он на удивление естественно, и неловкость, которую он себе представлял, не реализуется. Вместо этого он стоит рядом с ней возле кофеварки и стонет «кооооооофе», и это заставляет ее смеяться и подать ему чашку горького черного нектара. — Эй, — говорит он, когда кофеин заставляет его чувствовать себя достаточно ясно, чтобы заполнить тишину. — Есть возражения против карри на ужин? Я пытаюсь расширить свой репертуар. — На самом деле, — Вероника смотрит в сторону, добавляя сахар в свой кофе. — Меня не будет сегодня вечером. У меня свидание. Это не должно удивлять его. Вероника отклоняла приглашения на свидание с того момента, как они прибыли в Нью-Йорк, но он все еще ошеломлен, и вопреки своему здравому суждению, спрашивает «с кем?» — Я не уверена, что ты его знаешь, — говорит она, делая глоток из своей кружки. — Он в баскетбольной команде. Ты, возможно видел его, у него… — она делает паузу, выглядя достаточно смущенной, что непривычно для нее. — Отличительная куртка. — Звезды и полосы? — выпаливает он, его голос сочится недоверием. — Шутки в сторону? Вероника сужает глаза, и ее губы напрягаются от раздражения: — Его зовут Брэд. — Ага, конечно. — Не тебе шутить над именами, Форсайт, — огрызается она. В этот момент он понимает, что должен завершить этот разговор на доброй ноте. Простое «повеселись» подойдет или, что еще лучше, душевное: «здорово, Ви». Так, безусловно, поступил бы хороший друг. Он не совсем уверен, почему вместо этого он оценивает ее презрительным взглядом. — А куда Брэд ведет тебя, Вероника? Дай угадаю. Боулинг? Грузовики-монстры? Тир? Или вы просто будете гулять и петь гимн? — На самом деле он ведет меня на ужин. Боже, в чем твоя проблема, Джагхед? — Никаких проблем, — он понимает, что звучит угрюмо и безжалостно. — Просто подумал, что раз каждый спортсмен в школе хочет встречаться с тобой, возможно, ты могла выбрать парня хотя бы на класс выше. — А что не так с этим парнем? — ее недовольство глубокое, а раздражение — очевидно. — Он хороший парень, и я не ходила на свидание целую вечность. Я не понимаю, почему ты чувствуешь необходимость быть таким придурком по этому поводу. Он хмыкает в ответ. Джагхед тоже не знает. Не знает, почему он вдруг желает, чтобы у него было достаточно денег, чтобы дать ей больше, чем какой-то кекс и бутылку уксусного вина. Конечно, не знает, почему его режет мысль, что Брэд купит ей ужин и побалует её, в отличие от дешевых блюд, что готовит он. Оказывается, ты один раз дрочишь на девушку и превращаешься в ревнивого придурка. — Извини, Ви, — бормочет он, напоминая себе, что он должен ей после того случая. — Ты знаешь, что я веду себя, как придурок, пока не подействует кофе. Ты заслуживаешь хорошо провести время. Она холодно смотрит на него, прежде чем кивнуть и отвернуться: — Спасибо, Джагхед.