Долгая дорога к небесам

Вероника не сразу замечает его, когда однажды ночью в середине осени он проскальзывает в их квартиру, когда она занимается в гостиной. Ее движения плавные, далекие от ярких прыжков и кувырков, которые он привык видеть, пока ждет ее на тренировках болельщиц. Она считает ритм: — Три, четыре, — она двигает одну ногу влево, затем другую назад, опускает руки на бедра и делает волну, что намного сексуальнее, чем-то, как они обычно трясут задницей перед игрой. — Пять, шесть, — она перестает двигаться и проговаривает несколько следующих шагов. — Колесо, поворот, прыжок и раз, два, — он молча наблюдает, когда она снова начинает двигаться, пока, одним из поворотов её не заносит к нему. — Боже, — ее рука прижимается к груди. — Давно ты здесь? — Извини, Ви, — сбросив с себя оцепенение от ее гипнотических движений, он стаскивает свою шапочку и отбрасывает в сторону. Привычка, что появилась у него в эти дни, и ее взгляд, как обычно, скользит по его волосам с небольшой, но знакомой вспышкой восхищения, что абсолютно не является причиной того, что он начал снимать шапку в их квартире. — Продолжай. — Нет, я закончила, — она вытирает пот со лба, и он признает еще одну вещь, о которой никогда не думал в Ривердейле — Вероника усердно работает. Она делает так, чтобы в жизни все выглядело просто. Он всегда просто предполагал, что все было каким-то образом куплено. То, что ее успехи — это продукт ее богатства, а не ее усилий. Бетти всегда открыто трудилась, стараясь изо всех сил. По сравнению с ней Вероника, казалось, ничем особенно не увлекалась. Теперь он понимает, насколько это было несправедливо. Насколько ее легкость всегда была результатом стольких усилий. Он почти хочет извиниться, но его сожалений недостаточно. Хотя Джагхед подозревает, что если он скажет ей, что он неправильно оценивал ее в Ривердейле и что ему жаль, то она поймет. Он заходит на кухню и начинает нарезать лук для болоньезе, которые он запланировал на вечерний ужин, а она облокачивается на стол рядом с ним, пьет воду и жалуется на капитана болельщиц. — Шерил, возможно, была злобным нарциссом, но, по крайней мере, у нее были амбиции, — заключает она с раздражением. — В любом случае, как работа? — ее глаза сверкают злым поддразниванием, к которому он уже привык. — Было ли что-нибудь захватывающее? Он перестает шинковать и бросает на нее обвиняющий взгляд: — Боже, Вероника, это была ты? Ее глаза сияют, как драгоценные камни, и она старается спрятать самодовольную улыбку. — Я не понимаю, о чем ты. — Конечно, нет, — его раздраженный тон плохо скрывает правду, что он вытерпел бы все ее дразнящие игры ради шаткой радости в ее взгляде. — Кэсси и ее подруги нечаянно наткнулись на магазин, потому что они просто любят комиксы. — Я полагаю, что этот визит укрепил мнение твоих коллег о том, что… что они сказали, когда я приходила? — она делает паузу, пытаясь вспомнить. — Магнит для цыпочек? — Что-то в этом роде, — он закидывает лук в сковороду. — На них была униформа, а Кэсси склонилась над стойкой, чтобы поговорить со мной. Ричи, возможно, придется снова вставить глаза, и я боюсь думать, что Скотт сделает с визуальным изображением позже. — Фу, — она вздрагивает. — Он такой извращенец. — Так и есть, и ты ему очень понравилась, — он угрожающе взмахивает ножом в ее сторону и игриво подмигивает ей, флирт становится нормой после их отъезда из Ривердейла, и избавления от некоторых внешних факторов, что заставляли их враждовать, а именно война между их семьями. — Может быть, я упомяну, где ты работаешь. Посмотри, как тебе это понравится. — Так нечестно. Скотт груб, а Кэсси очень милая и абсолютно безвредная, — возражает она, и когда он поворачивается, чтобы положить разделочную доску в раковину, она берет зубчик чеснока со стола и бросает ему в голову. — Эй, — он оборачивается и стряхивает капли воды с рук на неё, заставляя ее взвизгнуть. Что-то в этом чисто девичьем звуке заставляет его улыбнуться, и он сгребает большую охапку пены и прижимает к ее лицу. Она визжит от удивления и пытается от него сбежать. Но он быстрее, обвивает рукой ее талию и тянет ее обратно к раковине. Она теплая и легкая и все еще немного влажная от пота, когда он поднимает ее с пола одной рукой и хватает пену другой. — Джагхед! — визжит она и пытается вывернуться из его рук. Вероника ныряет под его руку и оборачивается вокруг, чтобы самой дотянуться до раковины. Ее маленькая рука прижимается к его скуле, когда она размазывает мыльную пену по его щеке и рту. На вкус она, как мыло и соль ее пота. — Ах так! — он хватает огромную охапку пены, и она убегает прочь, бросаясь со всех ног в гостиную и отгораживаясь от него диваном. — Джагхед, нет, — она почти задыхается от смеха. Он делает обманный финт влево, а когда она бежит направо, бежит в другую сторону и обнимает ее, снова хватая за талию, так что они вместе падают на диван, и он размазывает пену по ее шее. Она визжит и изворачивается, как угорь в его объятиях, и он впервые замечает, что с ней ему так же легко, как в детстве. — Сдаюсь, сдаюсь, — кричит она, и они оба расслабляются, ее тело обмякает, а смех угасает. Даже несмотря на весь свой вес, Вероника легкая, как перышко. Она такая крошечная и маленькая в его объятиях, и он впервые думает о ней таким образом. Внезапно Джагхед осознает, что ее задница прижимается к его животу и что кожа у неё мягкая-мягкая под его рукой, что лежит прямо под её грудью. Кожа под его пальцами теплая, и он, не задумываясь, гладит ее большим пальцем. Это действие заставляет ее и без того обмякшее тело растаять еще сильнее, и она подавляет стон. Джагхед знает, что должен немедленно встать. Лежать на диване с его соседкой, которая удобно расположилась на нем, и ее кожа такая мягкая под его ладонью, и её задница почти полностью у него на коленях — это очень и очень плохая идея. Тем не менее, часть его, которая скучает по прикосновениям, не хочет отказываться от тепла ее тела или от звука ее дыхания, и его рука, что лежит у неё на плече, движется вверх, пока не достигает пульсирующего пульса на шее. Когда его член начинает твердеть в джинсах, в опасной близости от того места, где Вероника может заметить, голос в его голове приобретает истерические нотки. Но она успевает первой — Вероника вскакивает с него и поправляет одежду. На ее лице нет следов смущения, и Джагхед думает, что он все себе напридумывал. Она тяжело дышит. — Вставай, — приказывает она, ее голос звучит ровно, и Вероника протягивает ему руку. — Не время разлеживаться. Ужин сам себя не приготовит. — И ты тоже не приготовишь, — парирует Джагхед, язвительный тон — удобное прикрытие для смятения, что он чувствует. Она исчезает в душе, не удосужившись ответить, и Джагхед заканчивает готовить ужин под радио, включенным достаточно громко, чтобы заглушить звук проточной воды. К тому времени, когда Вероника появляется снова, с влажными волосами, как водяная нимфа в пижаме, он начинает тихонько подпевать, и кухня блистает чистотой из-за того, что он решил выплеснуть свою нервозность во что-то полезное. — Ужин будет готов через полчаса. — Хорошо, — отвечает она рассеянно, опускаясь на диван, и достает «Портрет юного художника» по домашнему заданию и начинает читать. Он вытаскивает свой экземпляр книги из сумки, садится рядом с ней и — впервые после переезда желает, чтобы ему не нужно было быть так близко к ней, — пытается сделать то же самое. Но его мир расплывается и раскачивается, словно лодка на реке, и Джагхед читает одну и ту же строчку снова и снова. Что с ним не так? Ничего же не было. Едва ли прикосновение. И он не хочет Веронику. Несмотря на ее красоту. Несмотря на палящий жар ее пламенной уверенности и соблазнительность ее остроумия. Несмотря на то, что она хочет или, по крайней мере, когда-то хотела его. Он никогда не думал о ней таким образом. И какого черта сейчас так неловко? И, что более важно, испытывает ли Вероника то же самое? Мысли в его голове настолько дезориентируют, что слова на странице плывут, и Джагхед невидящим взглядом смотрит на них, когда она бросает книгу на кофейный столик и громко разочарованно стонет. Вероника поворачивается к нему, и он поражен страхом, что она собирается прямо сейчас поговорить об этом. — Это совершенно нечитабельно, — заявляет она, указывая на книгу в его руках. — Почему, черт возьми, нам не задали Джейн Эйр или Грозовой перевал? Я имею в виду, все любят Бронте, ведь так? — По мне так нормально, — отвечает он слабым голосом, осознавая, что она не чувствует ни неловкости, ни незнакомого напряжения в воздухе. Только она и ее сосед, которые делают домашнее задание. Осознание заставляет его чувствовать себя менее эмоционально безрассудным, и, когда Вероника решает, что для них обоих это просто пустая трата усилий, и Джагхед просто должен начать читать вслух, он чувствует, что его мир легко восстанавливает равновесие, когда он на автомате дает отпор. — Читай, Вероника, в этом вся суть литературы. — Не будь таким злым, Торомболо, — протестует она тоном человека, который абсолютно не сомневается, что добьется своего. — Ты читаешь лучше, чем я. Плюс многим людям нравятся аудиокниги, прочитанные автором, и для тебя это будет хорошей практикой. Джагхед бросает на нее взгляд, который, как он надеется, выражает, насколько он не впечатлен ее прозрачными попытками манипулирования, и Вероника неохотно ухмыляется в ответ. — Хорошо, но я не буду писать за тебя эссе, так что даже не начинай. Вероника отвечает невинным взглядом с широко раскрытыми глазами, будто эта мысль никогда не приходила ей в голову, и он начинает читать с верхней строчки: — Он прочел стихи наоборот, но тогда получились не стихи… — Я еще не дочитала, — прерывает она его, удобнее устраиваясь на диване. — Давай с самого начала. — Серьезно, Вероника? Она откидывает голову на спинку дивана и выжидающе молча смотрит на него, когда Джагхед закатывает глаза. Перед ужином он успевает прочесть двадцать страниц и заканчивает смехотворно длинную первую главу. К тому времени, как он заканчивает, они оба лежат на противоположных концах дивана, ее ноги слегка прижимаются к его бедру, это никак не влияет на него, и Джагхед не может представить себя более расслабленным. *** Чуть больше недели спустя он задается вопросом, возможно ли, что ему стало слишком комфортно в Нью-Йорке? В те осенние дни, когда идет школа, время наполнено уроками и тривиальной подростковой драмой, кокетливым упорством Кэсси и постоянно расширяющимся кругом общения Вероники, действующим ему на нервы. Ему комфортно дружить с Мисси, пить «не-такой-уж-и-плохой» кофе Вероники и проверять ее сочинения для поступления в колледже. Ему удобно расставлять комиксы и укреплять свою репутацию среди коллег, очаровывая взрослых женщин, которые переживают за своих маленьких сыновей и чьи улыбки граничат с хищными, когда они передают ему двадцатки. Кончики больших пальцев задерживаются на его ладони, когда они благодарят его за то, что он помог их маленьким любимцам выбрать подходящий комикс. Удобно брать у них чаевые и пройти долгий путь до маленькой пекарни в нескольких кварталах, где он может купить Веронике кексы, которые соответствуют ее смехотворно высоким стандартам и смотреть, как ее глаза закрываются от удовольствия, когда она наслаждается каждым кусочком. Слишком комфортно, не говоря уже о том, что он слишком занят, будучи личным дворецким Вероники и слишком часто терзает себя своим разбитым сердцем, которое обычно беспокоит его по ночам. Быть занятым, уставшим и практически никогда не одиноким — этого достаточно, чтобы почти полностью защитить себя от погружения в меланхоличный самоанализ. В его жизни буквально нет времени на размышления. По крайней мере, до вечера пятницы, когда осень немного начинает напоминать зиму, у Вероники дополнительная смена в кафе, а Мисси нет дома, когда он звонит в её дверь. Джагхед смотрит на свой ноутбук, думая открыть текстовый документ и набросать некоторые фразы и сцены, что он обычно сочиняет в своей голове, но редко находит время между школой, работой и беседами с Вероникой, чтобы выразить на бумаге. Но он устал, поэтому вместо этого решает перелистать статью о «Кливлендском душителе», которую он хотел прочитать и сохранил в истории. Его история просмотра, однако, полностью смешалась с историей Вероники. Он понимает это, осознавая, что она не избегает прошлого так, как он. Он хмурится, когда видит ссылку на аккаунт в инстаграме — #девчонки_ривердейла. «Не делай этого, черт возьми», — приказывает он себе и щелкает на ссылку. Конечно, больше всего фотографий Шерил, есть пару снимков Тони — ясно, кто управляет аккаунтом. Но есть фотографии и Бетти. На групповых снимках и в видео с тренировки болельщиц. Она там, с ее светлыми-светлыми хвостиками и широкой яркой улыбкой, выглядит такой прекрасной и счастливой. И как Джагхед должен не верить, что его уход абсолютно ничего не изменил для Бетти Купер? Есть видео где Арчи забивает гол, и лисички кричат и машут в его сторону помпонами. Бетти прыгает со всеми и подбадривающе кричит, и Джагхед решает открыть вино Вероники без нее. К тому времени, когда Вероника возвращается домой, полностью вымокшая изо дождя, он уже выпил всю бутылку и полностью погружен в кроличью нору социальной сети. — Боже мой, — вздыхает она со смесью раздражения и сочувствия, закрывая ноутбук. — Не здорово, Джаг. Раздражение, иррациональное и несправедливое, пронзает его грудь: — Это не твое дело, Вероника. — Когда мои друзья тянут себя вниз, я считаю это своим делом, — и он был бы ей чертовски признателен за это, если бы не был так пьян, несчастен и, давайте будем честны, чертовски зол. Зол на Бетти и Арчи. Зол, что их жизнь кажется абсолютно прекрасной и без него. Он знает, что это мелочно, но все же вкус желчи разливается во рту, а в животе кажется образуется бездонная яма, в которой поселяется ревность. Он не может заставить себя быть тем, кем хочет быть. Он не самоотверженный и великодушный, он злой и извращенный, и полный зависти и злобы. Он ненавидит себя почти так же сильно, как ненавидит их. Подлый, противный, маленький человечишка, которым он является, набрасывается на единственную доступную цель: — Мы не друзья Вероника, — рычит он, оборачиваясь на нее. — Мы просто грустная пара дураков, которые согласны жить этой дерьмовой маленькой жизнью, потому что люди, которых мы любим, не любят нас в ответ. Темные глаза на мгновение вспыхивают, но Вероника сдерживается: — Джагхед… Где-то в глубине его сознания пульсирует сожаление, но оно едва заметно под алкогольным потоком ненависти и жалости к самому себе, пропитывающие все его мысли, как осенний ливень, в который Вероника только что попала: — Господи, я не знаю, кто из нас более жалок, я или ты, — даже когда он это говорит, Джагхед знает, что правильный ответ — он. Даже сейчас, с ее мокрыми волосами, и макияжем, смазанным дождем. С лезвием его отвержения, вновь зажатым между ее ребрами, Вероника источает самообладание и силу. Она неукротима, и он ненавидит ее за это. Он подходит ближе, жаждущий её реакции. — Ты сенсационная, Вероника. Ты умная, красивая и абсолютно потрясающая. Ты могла бы быть кем угодно, но ты застряла здесь в этой дыре, потому что убедила себя, что ты любишь меня. — Ну раз ты так считаешь! — огрызается она, разводя мосты и готовя оборону. — Я иду в свою комнату. У меня сейчас недостаточно терпения к твоей мелодраме. — Нет, останься, — рычит он. Весь гнев, что он испытывает на себя и на Бетти, находит свою цель в крошечной трещинке в ее доспехах, поцарапанной по краю. — Я пойду. Мне нужно еще выпить. Он говорит это, чтобы увидеть её реакцию. Джагхед думает, что, возможно, хочет, чтобы она остановила его. Предупредила его, чтобы он был осторожен, чтобы не провоцировал своих демонов. Возможно, он хочет, чтобы Вероника успокоила его, сказала, что Бетти не забыла его, и что ее счастье — это прекрасный подарок, который лишь он может ей преподнести. Но он заходит слишком далеко сегодня вечером, и Вероника плотно закрывается в своем безразличие. Она холодно смотрит на него и направляется в свою комнату. — Черт, — шипит он, беря поддельные документы и деньги из банки, и направляется к ближайшему бару. Несколько часов спустя он неловко стучит в дверь спальни Вероники: — О, мой бог, Джагхед! — выдыхает она, садясь и натягивая на себя одеяло. — Что, черт возьми, ты делаешь? Я думала, что ты грабитель. Он делает шаг вперед, заваливаясь влево и ударяясь коленом о край ее кровати. — Я хочу кое-что сказать. — А это может подождать до утра? Я устала и не в настроение сейчас болтать с тобой. — Извини, — его язык слегка заплетается, и, возможно, она права, Джагхед должен подождать до утра и протрезветь, но он не хочет ложиться спать, зная, что она злится на него. — Пожалуйста, Ви, это важно. Он садится на край её кровати, и она отшатывается от его дыхания. — Боже, Джагхед, сколько ты выпил? — Вероника, просто послушай, мне нужно кое-что тебе сказать, пожалуйста. Она скрещивает руки на груди, и он поражен тем, насколько воинственно она выглядит, даже сидя в кровати в хлопковой пижаме и растрепанными волосами: — Хорошо, давай покончим с этим, чтобы я могла немного поспать. — Ви, — комната вращается, и он закрывает глаза. Его желудок сжимается, и Джагхед открывает глаза, чувствуя, как тишина вокруг сгущается от напряжения. — Я счастлив. — тихо говорит он. — Здесь, в Нью-Йорке. На моей работе. В школе, отбиваясь от Кэсси. Я счастлив в этой холодной квартире, готовя еду за несколько долларов в день и жульничая с бесплатным вайфаем. Я счастлив здесь, даже с дерьмовыми реалити-шоу и пустыми бутылками из-под молока в холодильнике, — она приподнимает бровь, когда он делает паузу, и Джагхед уверен, что бурление в животе — прямой результат ее взгляда. — И дело в тебе, Вероника, — продолжает он, хотя отчетливо понимает, что в его речи нет никакого смысла. — Ты так много сделала для меня, и я не хочу, чтобы ты думала, что я не благодарен, что я недоволен своей жизнью здесь, с тобой. Его голова кружится, а ноги становятся такими тяжелыми, что ее кровать кажется ему зыбучим песком, что тянет его вниз. Он ложится рядом с ней и позволяет своему весу опуститься на матрас. — С тобой, — повторяет Джагхед, невнятно и едва слышно. — Я счастлив. — О, боже, уходи, — он никак не реагирует на толчок в плечо. — Прости меня, — бормочет он и дергает ее за талию, притягивая к себе. Он должен услышать, как она говорит, что не злится. То, что Вероника будет здесь завтра, когда он проснется. Что она не будет сердиться на него. — Пожалуйста, прости меня, Ви. Я идиот. Я не должен был говорить тебе такие вещи. Ты не жалкая. Ты удивительная, умная, и ты усердно работаешь, и ты пахнешь, — он сжимает ее в своих объятиях. — Действительно мило, — Джагхед моргает, смутно осознавая, что его мыслительный процесс, возможно, сошел с рельс. — Я счастлив. Его свинцовые мышцы все глубже погружаются в матрас, а веки опускаются в облегченном истощении. — Джаг? — огрызается Вероника и резко двигается, заставляя его ворчать. — Ты собираешься спать здесь? Господи Боже, — ворчит Вероника, когда он бормочет что-то утвердительное, но она все равно натягивает на него одеяло, и ее движения более нежные, чем ее слова. — Хорошо, надеюсь тебя не стошнит. — Счастлив, — бормочет Джагхед снова, засыпая, все еще цепляясь за ее талию. На следующий день он почти на сто процентов уверен, что ему снились ее пальцы в его волосах, и ее мягкий голос во мраке: — Да, я тоже, Джагхед.