Бензиновый блюз

Они останавливаются у сомнительного заведения с горящей гирляндами вывеской «Десять Джо» в фермерской деревушке, когда на улице уже светает. Солнце красит золотом засеянные пшеницей поля, где десятки загорелых латинос уже выполняют свой тяжелый полулегальный труд. В воздухе пахнет засухой и конюшней, и даже в местном баре от этого запаха не скрыться, но – справедливо думает Лора – по крайней мере, ей некому предъявить, будто это она тут портит воздух своими разлагающимися внутренностями. Вообще-то по совету богов, проводивших сомнительную услугу бальзамирования для ее истлевающих органов, ей запрещено находится на жаре, и потому она просит паренька, сидящего у барной стойки, включить кондиционер. – Десять долларов, – не поднимая на Лору глаз, сплевывает прыщавый паренек в дурацкой соломенной шляпе, низко надвинутой на глаза. – Кондиционер в обмен на целые зубы, – вкрадчиво произносит Суини, наматывая на кулак рубашку пацана, который от неожиданности вскидывает на него ошалелые глаза. – И два пива, – добавляет Суини уже спокойно, когда паренек, разобравшись, что к чему, примирительно кивает. Они садятся за столик под прохладные струи фильтруемого воздуха, и Лора откидывает назад голову, позволяя себе ненадолго закрыть глаза и насладиться кратким затишьем тревожных мыслей. Суини, на удивление, не пытается ее поддеть ни разу с прошлой ночи, и даже теперь не отпускает в ее сторону ни одной ехидной шутки. Лора открывает глаза, замечая, что Суини рассматривает ее, и встречает его взгляд открыто, будто это вовсе не странно, что он так на нее пялится. – Язык проглотил, лепрекон? Или выветрило из головы все твои идиотские подколы? – спрашивает его Лора не потому, что пытается разозлить, а скорее оттого, что ей нестерпимо хочется с кем-то поговорить. – Мне кажется, ты загорела, – выдает Суини задумчиво. У него на лице какая-то дикая смесь эмоций, и ни одна из них не вызывает в душе Лора хоть какого-нибудь протеста, но она все же закатывает глаза. – Кажется, рядом с тобой я разучилась понимать скрытый юмор. Подскажешь, где я должна была смеяться? Суини хмурит брови, а его зеленые глаза смотрят так пристально, будто раздирают пополам, будто выцепляют из ее нутра монету, которую он так жаждет. – Я не шучу, мертвая жена. Когда он произносит это, Лора отводит от него взгляд. Она невольно рассматривает свои руки, где кожа, кажется, будто и вправду приобрела легкий карамельный оттенок. Лора прислушивается к внутренним ощущениям, но там – под кожей, мышцами и костями – все будто бы по-прежнему, и потому она пожимает плечами: «Это все из-за этих желтых ламп». Суини коротко кивает, видимо сочтя ее ответ достаточным объяснением, но упрямое подозрение из его глаз не уходит. Парнишка приносит пиво, и пьют они молча, как какие-нибудь старые мошенники, готовящие костюмированное ограбление банка – два молчаливых отчаянных прожигателя жизни, коротающие последние минуты до дела в этой захудалой деревушке. Суини просит повторить заказ, а потом поднимает на Лору тяжелый взгляд, который – впервые – пробирает ее до дрожи. – Так что мы тут делаем, мертвая жена? Не желаешь посвятить меня в свои планы? – спрашивает он, опуская руки на стол прямо перед собой. И Лора смотрит на них – на его руки – загорелые здоровые ручищи мужика из детских сказок, которыми пугают детишек ирландцев, где-нибудь на побережье туманного островка. Лора задумывается о том, что знает о Суини на самом деле. Не так уж много, если подумать. Он ирландец с сомнительным прошлым, с какой-то там войной за плечами, в которой Лора так толком и не разобралась. Только это не объясняет того, почему ему так дорога волшебная монета, не объясняет того, каким задумчивым и грустным порой становится его взгляд. Наверное, думает Лора, если бы не эта сраная монета, он бы и не взглянул на нее. А еще она, вдруг, думает, что ее первый парень был рыжим – какой-то доходяга, от которого пахло жвачкой, и с которым она познакомилась на школьной вечеринке и переспала по-пьяни, так и не узнав его имени. Вспомнив об этом, Лора коротко смеется, отчего брови Суини ползут вверх. – Ты помнишь свою первую девушку, Суини? – спрашивает она, намеренно вкладывая в голос эту медовую сладкую издевку, будто обесценивает тем самым свой вопрос. – Помню, – вопреки ее ожиданиям кивает Суини. – Она была светлой, будто изнутри нее било пламя. Не то пламя, которое хочет спалить тебя к чертовой матери, а то, у которого хочется отогреться. Я тогда был не тем, кем сейчас. Но и тогда не заслуживал быть с ней рядом. Лора глотает каждое его слово, позабыв о своей игре. Внезапная откровенность Суини цепляет ее на крючок, и утягивает куда-то глубоко, кажется, под самые его ребра. Наверное, Суини тоже чувствует это, потому что поднимается на ноги, отводя взгляд. – Будь здесь, мертвая жена. Мне надо отлить, – бросает он ей и выходит на улицу. Лора прикрывает глаза, прячась от желтого света, а в голове ее все крутятся слова лепрекона. Она думает о том, что никогда не считала себя недостаточно хорошей для кого-то. Это все они были недостаточно хороши для нее – самовлюбленные напыщенные павлины или маменькины слюнтяи, с которыми ей быстро становилось скучно. Теперь же что-то в словах ирландца заставляет пустить трещину в ее непоколебимой уверенности. Эта… чистота? Искренность? Лора не знает слова, которым можно описать то чувство, что захватило ее в момент короткой исповеди Суини, и, если честно, не хочет когда-нибудь узнать. Но она думает обо всем этом. А еще думает о том, что сама всегда была именно тем пламенем, которое опаляет, которое сжигает дотла. И поэтому, наверное, никогда не верила в «долго и счастливо». – Еще пива? – раздается над ней, и Лора открывает глаза, ожидая увидеть очередного заблудшего божка. Рядом со столом – пожилой мексиканец в брюках чинос и глаженой рубашке цвета жженого сахара. На лице – крупный нос и густые брови, под которыми маслянисто блестят темные, глубоко посаженные глаза. Лора машет ему рукой, без особой охоты предлагая присесть за ее стол, ожидая очередной проповеди. Теперь ей не кажется странным, что магические твари со всех уголков земли слетаются к Кентукки, как мухи на мед. Если туда направляется Тень, значит там готовится что-то важное. В этом новом мире, частью которого она временно стала, ни одно событие не проходит без участия позабытых героев наивных человеческих верований. – Ну так, что привело тебя в наши края? – спрашивает мексиканец, пододвигая к Лоре кружку пива. Лора пьет, из-под полуопущенных ресниц разглядывая мужчину напротив. Он выглядит обычным, и не напоминает ей никаких треклятых мифических существ. Впрочем, решает она тут же, тот бродяга на шоссе, тоже не выглядел старым богом. – Я тут проездом, – отзывается Лора. – Может, вы знаете кого-то, кто мог бы дать жилье и какую-нибудь работу на пару-тройку дней? Мексиканец почесывает небритый подбородок, задумчиво поглядывая на Лору. Удивительный факт – Лоре его взгляд вовсе не кажется похабным или скользким, и она впервые за долгое время не хочет ударить кого-то, кто удостоил ее столь пристального внимания. – Знаю вообще-то. Тебе повезло, скоро большой фестиваль в Хопкинсвилле, это к югу от нас. Мне нужна помощь на ферме на этой неделе, пока мы с Маргарет заняты подготовкой. У нас есть гостевой дом, там иногда останавливаются наши старшие дети. Если работа за еду и крышу над головой тебя устраивает, добро пожаловать на ферму Сапато. Ты можешь звать меня Атль, а можешь звать башмачником*, я ко всякому привык, – добродушно улыбается мексиканец, сверкая желтыми зубами. Лора бросает взгляд за его спину, когда там появляется Суини. Она морщится, и возвращается к лицу нового знакомого. – Надеюсь, вторая пара рук вам пригодится. Я здесь с приятелем, - говорит Лора, указывая на Суини. Атль оборачивается, чтобы рассмотреть того, о ком идет речь, и привычным уже жестом почесывает подбородок. – Что ж, всем известно, что Кентукки – это новый Вавилон. Пожалуй, я смогу найти еще одно место и для ирландца. Лора останавливается возле амбара, когда замечает Суини. Она остается в тени, чуть облокачивается на нагретую солнцем стену, и следит взглядом за его монотонной работой. Он рубит дрова – заносит топор, а потом опускает – резко, и полено разлетается пополам. Затем поднимает эти половины, чтобы расколоть их еще дважды. На Суини нет рубашки, и Лора не может не оценить его прекрасной физической формы. Он подтянут, а под смуглой от загара, оливковой кожей выступают лиловые нити вен, струящиеся по мышцам. Суини выполняет свою работу с каким-то напряженным, будоражащим ритмом, будто внутри него пульсирует тревога, которую он стремится выгнать прочь. Лора качает головой, обрывая свое занятие, и уходит в дом, чтобы переодеться к ужину. Суини на ужин опаздывает, за что даже не утруждает себя принести извинения, но семью Сапато это едва ли расстраивает. Атль коротко кивает Суини, а Маргарет, жена фермера, указывает ему на свободное – рядом с Лорой – место. Когда лепрекон опускается рядом, скрипнув стулом, Лора невольно тянет воздух носом, позволяя себе убедиться в том, что Суини успел сходить после работы в душ. Он принимается за еду молча, не участвуя в беседе на всем протяжении ужина – Лору это злит, хотя она и не может найти объективную причину своего недовольства. – В «Десять Джо» сегодня танцы, Марина идет туда с друзьями, если хотите, она могла бы и вас на машине подкинуть, – говорит Маргарет Лоре, когда ужин подходит к концу. Лора не может не заметить, что Марина – дочка Атля и Маргарет – такой компании едва ли рада, и внутри тут же просыпается это старое зудящее чувство бунтарства, это непреодолимое желание поддеть совершенно незнакомого человека, досадить. Лора улыбается Марине, а потом смотрит на Суини и произносит: – Мы с радостью. Не рады оба – и Марина, коротко кивнувшая скорее в ответ на предупреждающий взгляд матери, чем на реплику Лоры, и лепрекон, который впервые за ужин обращает на Лору внимание. – Я не хожу на танцы, – бросает он, и Лора мысленно проговаривает это его непроизнесенное «мертвая жена». Атль пожимает плечами, поднимаясь из-за стола, чтобы помочь Маргарет собрать со стола посуду. – Я бы не стал отпускать твою подругу одну. Ребята здесь мирные, но к чужакам не очень приветливы. А еще, знаете, говорят тут всякое… – О, папа только не начинай! – вспыхивает младшая дочь Сапато, Ибби, перебивая отца. Маргарет шикает на дочь, приказывая относиться к отцу с должным уважением, но все же мягко добавляет: – Твой друг пьет слишком много дешевой текилы, – смеется она своим хрипловатым смехом, заставляя Атля хмурится. – Он разрядил в них свое ружье, Маргарет, полностью, до единого патрона. Этот скупердяй. Так-то. Это тебе не шутка, – возражает Атль. – Говорит, что на его дереве поселились толстые твари со здоровенными ушами, – обращается он к Лоре. Та лишь пожимает плечами. – Мы многое слышали, пока сюда добрались, кто знает, – осторожно отвечает она. Вот уж чего ей тут не хватает для полного счастья, так это злобных тварей с огромными ушами. Уж лучше пускай это будут пьяные бредни, так она думает. – На дереве? – переспрашивает Суини, внезапно заинтересовавшись темой беседы. – На дереве или на сарае, что-то вроде того, – неопределенно качает головой Атль. – Так что ты девчонку свою не кидай. Мало ли. В итоге, к «Джо» они едут втроем, и Лора почему-то уверена, что Суини подкупило вовсе не беспокойство за ее персону. Лора успевает переодеться в легкое платье из крашеного в молочно-белый ситца, с открытыми плечами и простым вырезом. Поверх, конечно, приходится накинуть кардиган, чтобы не представлять на обзор любопытных глаз штопаные шрамы. Одежду ей любезно одалживает младшая дочка Атля, с которой у них, по счастливой случайности, совпал размер. Суини остается в своей привычной джинсовой куртке с цветными заплатками – на одной из них Лора читает лаконичное «всем насрать». В «Десять Джо» играет какая-то старомодная музыка. У бара болтается стайка девчонок, к которым тут же упархивает Марина. – Кого ты надеешься тут найти? – спрашивает Лора Суини, когда они остаются одни. Суини бросает на нее внимательный взгляд, а потом заказывает себе пиво. Лора, справедливо решив, что джентльменом он сегодня определенно быть не собирается, покупает себе выпивку сама. – Скорее уж надеюсь не найти, мертвая жена, – отвечает он, когда опустошает первую кружку. Прежняя назойливая мелодия сменяется плавной, почти блюзовой песней, которая, вдруг, вызывает в груди Лоры болезненный спазм. Она вслушивается в первые слова, но не понимает языка, и делает шаг вперед, будто ищет кого-то, кто мог бы объяснить ей смысл. Это совсем не та музыка, что нравилась Лоре в прошлой жизни, но разве теперь она – эта прошлая жизнь имеет хоть какое-то значение? Хоть какой-то вес, который мог бы удержать Лору на этой земле? Мог бы помочь ей понять, кем она стала. Суини, должно быть, замечает на лице Лоры растерянность, потому что издает короткий смешок, привлекая ее внимание. – Это польский, а не заклинание. Просто расслабься, женщина. Давай потанцуем, – он протягивает ей руку, и Лора, конечно, собирается ответить ему отказом. Но в груди так тянет – тоскливо почти до боли – и Лора позволяет Суини увлечь ее в медленный, тягучий танец, пока незнакомая женщина поет свою грустную песню. Они касаются друг друга намного интимнее, чем обязывает танец – Лора понимает это, когда краем сознания отмечает, как скользит своими прохладными пальцами по предплечьям Суини, а потом прижимается ближе, позволяет ему обхватить ее за талию и покачивать в такт мелодии. – Откуда ты знаешь, что это польский? – спрашивает Лора, опуская голову ему на плечо, пока музыка несет ее плавно, укачивает на этих протяжных волнах саксофоновых вставок. – Я знал эмигранта из Польши. Когда ему снились кошмары, он кричал на родном языке, – говорит Суини почти в самое ее ухо, а потом усмехается, и Лора чувствует тепло его дыхания на своем виске. Лора закрывает глаза, подавляя внутри пульсации золотого свечения, что пробивается теперь даже сквозь стены. Она позволяет Суини развернуть ее спиной к тому месту, где выжигает огненным столпом присутствие Тени. Странное сочетание мягкой мелодии и запахов душного воздуха, чужой потной кожи, женских духов и выпивки заставляют ее терять опору и хвататься за руки Суини как за спасательный круг. Она думает, что никогда не танцевала с Тенью – даже на их свадьбе. А еще думает, что с тем парнем – с тем рыжим, который лишил ее девственности – она танцевала прямо на кровати, пока они оба – пьяные в хлам – не попадали вниз, хватаясь друг за друга. Лора открывает глаза и замирает, вынуждая Суини прекратить танец. Прекрасная песня подходит к концу, волшебный момент тает, и Лора думает, что, должно быть, эта дура-Золушка именно так и чувствовала себя, когда пробило полночь. «Никаких долго и счастливо», – смеется Лора где-то глубоко внутри себя. Так глубоко, что даже Суини не может увидеть в ее глазах то, что всегда так легко отыскивает. Они останавливаются у бара, наблюдая за танцующими и пьющими. За фермерами и их работниками, которых тут явно большинство. – Здесь потомки майя, ацтеков, ольмеков, кубинцы и еще черти знает кто. Работают на фермах, выполняют самую грязную работу. Слышала, что говорят все эти американские латифундисты? Они говорят, что сельское хозяйство штата рухнет через две недели, если вернуть всех эмигрантов домой. Но знаешь, о чем они никогда не скажут? Они не скажут, что за этими людьми тянется такой шлейф призраков, какой не тянулся и за первыми переселенцами, теперь именующими себя хозяевами Америки. Не удивительно, что фермерам по ночам видятся гоблины на деревьях, – хмыкает Суини. – Эти эмигранты поют свои песни, поклоняются своим богам, вспоминают своих предков – и они тащатся за ними, на эту землю. Чертов Вавилон, вот что это, мертвая жена. И Вавилон, краса царств, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра*. Однажды это случится, так я тебе скажу. Лора смотрит на лепрекона сквозь мутную дымку накуренного тяжелого воздуха, дымку опьянения дешевой, явно самодельной, текилой, а потом тянется рукой к его лицу. – Все мы несем с собой своих богов. А как иначе, Суини? Ведь иначе все мы обречены идти одинокими, – говорит она, обводя пальцем контур его покрытого рыжей щетиной подбородка. У Суини в глазах протест, но не такой явный, чтобы заставить ее прекратить. Она так пьяна, так безрассудно пьяна, и ей так хочется перестать идти за ним – за своим божеством, за этим человеком, для которого – Лора понимает это внезапно, но совершенно отчетливо – она никогда не будет достаточно хороша. Жалкая паршивая овца. Лора знает, что Тень не примет ее обратно. Да, он переступит через себя, чтобы не сделать ей больно, но никогда не полюбит ее, как любил тогда – в их прошлом. И в отличие от нее, у него хватит совести, чтобы не позволить ей отдавать, когда сам он не может ничего предложить взамен. В конце концов, думает Лора, у них с Суини есть одно большое сходство – они оба не могут получить того, чем больше прочего желают обладать. Она думает так – в этот самый миг, а потом целует Суини в уголок губы – пьяно, почти смеясь. Суини отстраняет ее, удерживает на расстоянии вытянутых рук, не позволяя совершить эту глупость. – Пора домой, мертвая жена, – говорит он. – Какого черта, ирландский хрен, ты растерял все свои шуточки? – смеется Лора хрипло, делая еще один крохотный шаг к нему, вскидывает на него взгляд, ощущая, как под ногами раскачивается пол. – Почему ты говоришь со мной обо всем этом, будто оно имеет значение? Почему ты все еще называешь меня «мертвой женой», микки*?! Лора закусывает губу, а потом отталкивает руки Суини, вылетая из бара. Она позволяет прохладному ночному воздуху успокоить разгорячённую гневом кровь, и лишь затем понимает, что без машины Марины ей до фермы Сапато не добраться. По такой темени, да еще и пьяная, она никогда не отыщет туда дорогу. Лора разворачивается, чтобы вернуться назад, когда на макушку ей обрушиваются струи холодной воды. Она замирает, потрясенно моргая, прежде чем убедиться, что перед ней стоит не кто иной, как Суини. – Никогда не называй ирландца микки, тем более, если не уверена, что в твоей собственной родословной не затесалась парочка из них, – произносит он холодно, глядя на нее с высоты своего двухметрового роста. Лора делает шаг вперед, не до конца понимая, что собирается сделать, но Суини перехватывает ее за предплечья и шипит: «Без глупостей». – Ты не в том положении, чтобы отправить меня в нокаут. Можешь, конечно, бросить меня тут валяться без сознания, но тогда я не гарантирую тебе безопасность, когда за монетой в твоей груди явится стая злобных тварей, которых вы, узколобые предки англосаксов, именуете гоблинами. Это ясно, мертвая жена? – произносит он с нажимом, удерживая Лору на месте. Она злится, но заставляет себя кивнуть, а потом высвобождается из хватки Суини, чувствуя легкую боль. Лора смотрит на собственную руку, пытаясь оценить, что стало причиной, по которой ее плоть, вдруг, вновь проявила чувствительность, но Суини уже тянет ее за собой, внутрь забегаловки, где они находят Марину, и после короткой перепалки вынуждают ее отправиться домой. Всю дорогу до фермы Лора не произносит ни слова, разглядывая руку, где на белой коже отчетливо проступают свежие следы от пальцев лепрекона. Все следующее утро Лора проводит в поисках информации про мертвецов, восставших из могил. Старенький компьютер на ферме Сапато натужно гудит, но Лора упрямо вбивает в поисковик новые и новые запросы. – Проложу я путь в глубину преисподней, Подниму я мертвых, чтоб живых пожирали, Станет меньше тогда живых, чем мертвых, – читает она угрозу богини Иштар из «Эпоса о Гильгамеше». Скандинавы назвали бы ее драугр, северогерманцы – нахцерера, славяне – навкой, египтяне решили бы, что к ней по ошибке возвратилась одна из душ – ба, по мифам современных европейцев ей следовало питаться мозгами и потерять способность к связной речи. Россказни о восставших мертвецах встречались почти в каждой культуре мира, и нигде им не были рады. Разве что кроме той истории у христиан, но там парень в отличие от нее не успел к моменту смерти наломать дров. Мертвецам полагается лежать в могилах, справедливо считали древние. «А что теперь, черт возьми, делать мне?» – очень хочется возразить им Лоре. Она выключает компьютер, и какое-то время сидит с закрытыми глазами, слушая шум его запыленной системы охлаждения. Потом Лора в который раз оглаживает пальцами место, где теперь – отчетливая синева, обозначающая грубое прикосновение Суини. Так быть не должно – верно? Те двое из агентства ритуальных услуг вроде как обещали ей совсем немного времени – только до Кентукки добраться и хватало. Но сколько они уже тут – на этой ферме? Третий день. И Лора не чувствует себя хуже, она вообще ничего не чувствует, но с этим вроде все по-прежнему. А еще она до сих пор не развалилась, и рубцы не стали выглядеть отвратительнее. И, кажется, от нее даже меньше несет тухлятиной, хотя, возможно – тут же справедливо возражает Лора самой себе – запах гниения перебивают все эти деревенские ароматы. Она поднимается на ноги и подходит к зеркалу, задирает майку, разглядывая в отражении свою располосованную шрамами кожу. Ведет ногтем по стянутым хирургической нитью порезам, и потом аккуратно поддевает одну. Легонько тянет. В висок ввинчивается тупым болтом неожиданная боль, и Лора, сгибается пополам, хватаясь за голову руками. Дышит тяжело, пока боль не исчезает – так же резко, как началась. Лора встает, оправляет майку и выходит из комнаты, прикрывая за собой дверь. Она хочет пойти к Суини, но останавливается на полпути, когда понимает, что абсолютно не представляет, что собирается ему сообщить. «Кажется, я оживаю, лепрекон» или «Нам больше не нужно в Кентукки»? И что тогда станет с его чертовой монетой? Нет, решает Лора, ничего она ему не скажет. Примечания автора: *Сапато – (букв. башмак, башмачник) мексиканская фамилия, вероятно произошедшая от названия профессии. *Суини цитирует пророчество о Вавилоне, которое изрек Исаия, сын Амосов. (Ис. 13:19) *Микки – оскорбительное прозвище ирландцев.