Лазаревское кладбище

      Той ночью одолели Стёпу кошмары. Знатный у дяди Вовы самогон, только на этот раз, видать, схалтурил старик. Забористый, но на вкус точно с гнильцой какой-то — не самогон, а шмурдяк из шалмана станционного.       И снятся после этого пойла пакости да несуразицы всякие — будто бы ему, простому советскому милиционеру, поручила партия раздобыть мозг барона Врангеля. Явился Стёпе нарком Луначарский прям как есть, с портрета в красном уголке.       — Тебе, товарищ Ярыжкин, — торжественно молвит нарком, — великая революционная честь оказана! Не посрамись же перед товарищами своими!       По-большевистски сурово блестели стёклышки наркомовских очков, а у Стёпы аж загривок вспотел. Это ж как это он через тридевять границ повезёт мозг живого человека?! Тут ведь и навыки нужны, и тара специальная, а Стёпа, даром, что бабка у него знахарка, о врачебных делах — ни малейшего понятия!       И вот уже бежит Стёпа куда-то впотьмах, палит из нагана почем зря. Мнится ему, что враг затаился повсюду и даже июньская ночь дышит в лицо не дождливой прохладой, а смрадом контрреволюции.       Мчится Стёпа сломя голову, падает, обиженно трёт ушибленную коленку и хнычет, как по малолетству, — не сдюжил, не оправдал доверия партийного, подвёл товарища Луначарского. Нюни малец распустил — в голос рыдает, бабку кличет.       — Горе ты моё луковое! — причитает бабка Аграфена. — Что ж ты натворил, дубина стоеросовая?! Пойдём к деду, он-то тебя быстро уму-разуму научит!       — Как к деду?! — недоумевает Стёпа. — Помер же дед!       — Гляди, как бы ты у меня сейчас не помер, супостат!       Хмурится бабка, недобрым огнём полыхают её огромные цыганские глазищи, и плетётся Стёпа за нею словно коза на привязи.       А скоро и солнце взойдёт — уж петухи во всю глотку орут. Стелется туман над Сетунь-рекой, сверчки в траве стрекочут. Тишь да гладь вокруг, но тягостно на душе у Стёпы, точно затягивает его в болото, а бороться с трясиною уже нету сил.       Дед сидит с удочкой у запруды. При жизни-то он этого дела не любил — в жопе, говаривал, правды нет. За грибами любил хаживать, хоть и без ноги из Маньчжурии вернулся, а вот рыбу никогда не удил.       — Садись, Степан, — тяжко вздыхает дед, — рассказывай, с чем пришёл. Нешто чего спросить хочешь?       Всё при нём, как и в жизни, — георгиевский крест на груди, деревянная нога рядом на брёвнышке. Усмехается дед в свою куцую бородку, а вопросы у Стёпы в голове роем роятся: будет ли война с англичанами, скоро ли социализм наступит и когда, наконец, отпуск ему дадут. Служба службой, но ведь и совесть у начальства быть должна, чай не при буржуях живём, — уж десять лет, как власть народная.       Вопросов много, да только язык у Стёпы окостенел, — ни проглотить, ни выплюнуть.       — Про отпуск забудь, — читает дед мысли. — Не про то тебе, Степан, нынче думать надобно.       — А про что?       Смотрит дед вдаль немигающим взглядом, медленно поднимается солнце над Москвой, отражается оно в дедовых зрачках, и оттого только печальнее его морщинистое лицо. Огромный багровый шар — и зрачки багровые.       — Про то, как головушку свою буйную под кустом не сложить и человеком остаться. Война, Степан, она уже идёт, и тебя на неё уже призвали.       — С кем война? С мировой буржуазией?       Смеётся дед прямо до слёз и на Стёпу глядит, как на дурачка малахольного.       — Вы, небось, решили, что как только последнего буржуя удавите, так сразу реки молочные потекут? Нет, Степан, — качает дед головой, — человек, он как жук навозный на колесе. Крутится колесо, жук по нему бегает и мнится ему, что это он колесом вертит. А телегу кобыла тащит! Вот и весь сказ! Не вы ту войну начали, не вам её и заканчивать. Сам выучи и Лидке своей передай: эта война никогда не кончится!       — Лидке?! Какой Лидке?!       Успели растаять в тумане сетуньские берега — разметало дрёму по тёмным углам. А Стёпа всё мучился да потолок разглядывал.       «Какая такая Лидка? Та рыженькая, что ль, из торгсина?»       Похмельные мысли скрипели, как жернова, — Стёпа даже не сразу прочухал, что лежит он не дома, у бабки за печкой, а на нарах, в грязной заплёванной камере, куда сам же шпану всякую спроваживал.       Только когда снаружи загремели ключами, он приподнялся на локтях и мутным взглядом обшарил по углам.       «А ещё товарищи называются! — сокрушался он. — Не могли уважить пьяного человека! Хоть бы в дежурку отволокли!»       Камера давила смрадом и сыростью — приснись Стёпе лорд Чемберлен с рогами и копытами, удивляться было бы нечему. Он и сам превратился здесь в чумазого нечистика: белая гимнастёрка порвалась в трёх местах, став похожей на половую тряпку, портянки лохмотьями торчали из сапог, а про рыло опухшее и думать не хотелось. Ладно, хоть портки не обгадил.       Гришка Федякин, этот выскочка и лизоблюд, вошёл в камеру с таким гонором, точно впрямь собрался преступника конвоировать. Без винтовки — и на том спасибо. Глядя на Стёпу, он с понтом поигрывал связкой ключей и гаденько так ухмылялся.       — Стыд и срам! — Гришка аж сплюнул в сердцах. — Ты ж, душегубец, рабоче-крестьянскую милицию под монастырь подвёл!       В этом вся его кулацкая сущность — нет бы о здоровье справиться!       — А ты, говнюк, кажись, меня учить надумал?!       — Кузьмич тебя поучит! А мне вообще с тобой говорить не велено!       «Да уж… С Кузьмичом шутки плохи, — уныло думал Стёпа, бредя в кабинет начальника, — чай не по головке гладить собрался!»       Тяжелый нрав лихого будённовского командира известен был всей Марьиной Роще, бывало, так промеж глаз заедет — искры сыплются! Его даже матёрые уркаганы побаивались, не то что подчинённые.       Только с чего бы вдруг Кузьмичу на Стёпу-то гневаться? Ну, выпил лишнего, с кем не бывает?       Плёлся он знакомым коридором и смекал торопливо, чем мог начальству-то не угодить? А сослуживцы вокруг, — будто подменил их кто — рожи у всех кислые, не здоровается никто, взгляды отводят.       Кузьмич тоже чудной какой-то — брови насуплены, желваки играют, — суровость, стало быть, изображает, а в глазах такая тоска, словно сам с похмелюги.       — Садись, Степан, — натужно проворчал он, — рассказывай, как до жизни такой дошёл?!       А на улице птички поют, липовый цвет осыпается — кому охота в такую пору нотации слушать?!       Окно в кабинете нараспашку, и от свежести той помутнело у Стёпы в глазах — еле доковылял он до стола, а садясь, чуть стул не опрокинул.       — До какой такой жизни?       — Ты мне Ваньку-то не валяй! — Кузьмич врезал кулаком по столу. — Кто пальбу на кладбище устроил?! Скажешь, не ты?!       Рассвирепел старый будённовец, побагровел, усы топорщатся, но вдруг почему-то осёкся. Замолчал и в угол опасливо скосился.       Только сейчас Стёпа приметил, что у Кузьмича секретарша новая, Катюха-то уж с месяц, как в отпуску декретном. Долго Кузьмич выбирал, а посмотреть не на что — ни кожи, ни рожи.       Сидит портупеей обтянутая, папироску в зубах мусолит и одним пальцем по клавишам тычет. И столько в ей фанаберии, что на дюжину хватит, да и Кузьмич, непонятно с чего, вроде как тушуется при ней.       Катька-то и одевалась, как нэпманша, и на машинке печатать умела, а эта…       — Ответствуй, Степан, коли тебя спрашивают, — чуть помешкав, продолжил Кузьмич, — что на кладбище стряслось?!       А как ответствовать, ежели смех тебя разбирает?! Может, конечно, Кузьмича на опытных потянуло, но не на таких же! Ей же лет тридцать! Сухая, как щепка, волосы что солома, жёсткие, — и чего он только в этой монашке углядел?       — Так эта, — промямлил Стёпа в ответ, — не помню я…       — Не помнит он! Алкашня подзаборная! — кипятился Кузьмич. — Я тебя, шельму, в карцер посажу! Будешь без порток на хлебе и воде сидеть, пока память к тебе не вернётся!       — Ждать, боюсь, долго придётся, — желчно заметила секретарша, поднявшись с места, — Иван Кузьмич, я вас больше не задерживаю.       «Вот так оказия! — ошалевший Степан ушам своим не верил. — Раскомандовалась тут!»       Однако Кузьмич удивил ещё больше — покорно встал и, поджав хвост, поплёлся к выходу. А когда у самых дверей тот обернулся, то показалось, что расплачется сейчас старый будённовец.       — Товарищ Грибушина, не он это… Не мог он… Я ж его с малолетства знаю…       — И дверь за собою прикройте.       Странная дамочка между тем перебралась в кресло Кузьмича и с напускным интересом рассматривала Стёпу — точно жеребца на ярмарке.       — Что ж, гражданин Ярыжкин, давайте знакомиться, — она устало вздохнула, — отныне и вплоть до военно-революционного трибунала вашим делом буду заниматься я, уполномоченный особого отдела ОГПУ, Лидия Антоновна Грибушина.       Мать честная! Главного-то Стёпа и не приметил — ордена Красного Знамени на груди да трёх шпал в петлицах, это ж, почитай, полковник по старорежимному.       — Каким ещё делом? — стало вдруг Стёпе совсем не до смеха. — Я же…       — Как каким? — Грибушина изобразила удивление. — Делом об убийстве Владимира Фёдоровича…       — Что?! — Стёпу аж подбросило над стулом. — Дядю Вову убили?!       — Сядь! — рявкнула Грибушина. — Тебе бы в театре играть. В драматическом.       На место Степан рухнул как подкошенный. Поджилки тряслись и уже не от похмелья. Всё естество его отказывалось верить в происходящее.       «Как же так, — метались мысли в голове, — был человек, и нет человека…»       Закроешь глаза, и стоит он перед тобой в козьем тулупе своём — улыбается, байки травит…       Неужели это и впрямь Стёпа грех на душу взял?! С пьяных глаз-то всякое бывает…       «Нет! Не мог я, — долбили мысли по темечку, — не поднялась бы рука… Хоть у пьяного, хоть у трезвого не поднялась бы…»       Терзался Степан, поедом себя грыз, а Грибушина всё больше наседала.       — Твой наган? — спросила и зенками своими буравит, словно печёнки высмотреть намерилась.       Кивнул Стёпа, а чего ж отпираться, коли так оно есть и всем про то известно. Вот он — лежит на столе, порохом воняет — Стёпа его бы из тысячи узнал.       — Рядом с трупом нашли, — Грибушина криво усмехнулась, — пустой он у тебя. С одного раза в упор попасть не мог?       И что тут скажешь? Отвёл Стёпа взгляд да вечер вчерашний вспомнить пытается, но в голове лишь туман хмельной. Хоть бы какой-нибудь проблеск, зацепочка малая… А то ведь с чекистами шутки плохи — вмиг к стенке поставят!       «А с какого такого переляду, — подумалось внезапно, — убийством простого кладбищенского сторожа занимается ОГПУ? Они же шпионов ловят, контру там всякую…»       Хотел было спросить об этом, да не отважился.       Тем временем, по-хозяйски порывшись в ящиках стола, Грибушина разжилась бумагой и карандашом.       — Полное имя?       — Ярыжкин, Степан Трофимович.       — Дата рождения?       — Десятого февраля девятьсот пятого года.       — Родители живы?       — Только бабка.       — Комсомолец?       — Не…       — Отчего же?       — Бабка не велит. Прокляну, говорит, — Стёпа почувствовал, как краснеет, — а глаз у неё тяжёлый… ещё тяжелее, чем рука…       — Ах, вот оно как! Бабка, значит, не велит, — Грибушина едва сдерживала смех. — Что ж, уважительная причина. В милиции давно?       — С зимы. Как двадцать два стукнуло, так и призвали.       — В каких отношениях состояли с покойным?       — Ну как… Бывает, скучно на дежурстве, вот и зайдёшь к нему на Лазаревское, стаканчик-другой пропустить да россказни его послушать. А лучшего самогона во всей Марьиной Роще не сыскать — у любого спроси!       — Куда же катится этот мир? — не отрываясь от записей, Грибушина скорбно вздохнула. — Что скажешь о прочих, если попечитель общества трезвости опустился до самогоноварения?       — Попечитель чего?!       — Ничего. Другие отношения были?       — Какие ещё другие? — удивился Стёпа. — Не в бабки же мне с ним играть!       — В бабки-дедки, — Грибушина скабрезно оскалилась, — на ассигнации…       Чего-чего, а подобных страстишек за дядей Вовой замечено не было, однако ж ОГПУ виднее…       «Вот ведь влип! Мало того, что в убийстве подозревают, так ещё и в паскудстве всяком…»       — Так были? — повторила Грибушина. — Или тоже не помнишь?       — Не, не было… Какое там…       Несмотря на ранний час, из окон потянуло удушьем и пылью. Солнце палило нещадно, не оставив уже от ночного дождя ни единой росинки. Похмелье, оно всегда не сахар, а в такой парилке — и вовсе погибель.       — Товарищ Грибушина, — робко взмолился Стёпа, — мне бы поправиться бы… А то ведь сушняк давит, мочи нет…       — А за сахарной ватой тебе не сбегать? На Лубянке тебя полечат. Во внутренней тюрьме. Там у нас все удобства имеются.       Окатила Грибушина Стёпу неласковым взглядом, но воды из графина всё же плеснула и, пока тот жадно пил, разложила перед ним пяток фотокарточек.       — Узнаёшь кого-нибудь?       Скосился Стёпа на них и лишь плечами пожал. Какая-то барынька с лисьей мордочкой, офицерик, из тех, что бабам нравятся, — все сплошь осколки старого мира, отродясь он с такими не якшался.       — Нет. А кто это?       — Сообщники твои, — сухо ответила Грибушина, — белогвардейские террористы.       Сказала точно обухом приложила. Казалось бы, надо оправдываться — рвать на себе волосы, белугою выть, но словно оцепенел Стёпа. Взгляд тянется к портретам на столе и утопает в чёрных, как смоль, бездонных офицерских глазах.       Всё-таки где-то Стёпа встречал этого смазливого контрика, вспомнить бы только, где именно…       Рдеют огнём золотые погоны — ослепляют до рези, до трамвайного звона в ушах. Сущее меркнет и вдруг рассыпается прахом.       Теперь уж не пух тополиный расшвыривает ветер по московским мостовым — воет метель над Кремлём.       В храме тесно, кого-то отпевают. Теплятся свечи в руках и слёзы на лицах многих. Здесь же и дядя Вова — в генеральском мундире у самого гроба.       «Мать честная! Привидится же такое!»       Как-то чудно всё вокруг. По всему, стало быть, дядю Вову и хоронят, но тогда почему он не в гробу?       Однако же старик на Стёпу зла не держит, подходит, кивает — приветствую, мол, но заговаривает с кем-то другим.       — Здравия желаю, Софья Аркадьевна, — вздыхает старик, — не в добрый час довелось свидеться…       Рядом барыня в траурном платье, она рассеянно что-то бормочет, но Стёпе уже не до их разговоров.       Он судорожно продирается взглядом сквозь толпу — ищет, высматривает кого-то.       И ноет в груди у Стёпы — как в лунную ночь соловьиную, перед свиданкой на сеновале. Нет… по-другому ноет…       Так вот же он! Тот самый офицер! Только много моложе — совсем юнец, кадет безусый…       Резные тонкие черты, орлиный профиль и два чёрных омута под крыльями изогнутых бровей, в которых до безумия хочется утопиться.       «Господи! Но как же он прекрасен! — зачарованно думает Стёпа. — Сколько же в нём благородства!»       Чужие мысли, причудливо сплетаясь с собственными, норовят разорвать мозг на куски — Степан и здесь, и как бы посторонний.       — А Лидочка-то совсем взрослая стала, — дядя Вова кивает на Стёпу, — который годок-то?       — Двенадцать уже…       «Лидочка?! Какая я тебе Лидочка, дурак старый?!»       Осматривает себя Стёпа и глазам не верит — как девка обряжен он. Да и сам росточка невысокого, ручки тонкие…       Ропот толпы стихает, хор певчих слышен будто сквозь тысячу стен. И так же глухо, откуда-то со стороны, звучит озабоченный голос Грибушиной.       — Барышня, кабинет Бокия. Срочно.       «Любит, не любит, — обрывает ромашку Степан, — любит, не любит…»       Тают лепестки в руках, но всё ещё скачет он сквозь опалённую степь, кружится в вихре гражданской войны и повторяет без устали: «Как же он прекрасен…»       — Глеб Иванович, — рапортует Грибушина, — кажется, я нашла нужного нам человека…       Дымно и сумрачно перед глазами. Словно в бездонный колодец падает Стёпа, и вдруг ударяется головою о стол.       Он снова в кабинете Кузьмича, только шишка на лбу выскочила и похмелюга придавила пуще прежнего.       Прижимая к груди телефонную трубку, Грибушина стояла поодаль и пялилась на Стёпу, как на заморскую диковинку.       — И часто с тобой такое?       — Случается, — Степан облизал пересохшие губы, — особенно по нервяку и с перепоя… Я снова бредил?       — Говорил, да… Только на бред это не похоже.       — А что говорил?       — То, чего никто не мог знать…