Лазаревское кладбище

      Мой дядя Нестор Леопольдович Цвикун был коренным киевлянином. Рано подорвав здоровье в разнузданных молодецких забавах, влачил он юдоль скромную и в высшей степени заурядную: врачевал домашних питомцев, подворовывал спирт у советского государства да изредка наведывался к нам с мамой в Москву. Я же, напротив, бывал в Киеве так часто, как только мог. Каждая поездка к дяде становилась глотком свежести после терпкого удушья материнских забот.       Меж тем время упорно вертело свои жернова. Я вырос, поступил в университет — пришла моя очередь наживать недуги всевозможными сомнительными излишествами. Видеться с дядей мы стали реже, а вскорости и вовсе перестали.       Распался Союз, просвистели лихие девяностые, осенней распутицей прочавкали под ногами унылые нулевые. Память померкла, и известие о дядиной кончине я встретил с удивительным равнодушием, словно и не с ним мы партизанили в зарослях бузины на его дачном участке, размахивая пластмассовыми автоматами.       Мысли приходили сплошь меркантильные. Ведь не может же так быть, думал я, что двухкомнатная жилплощадь на Крещатике совсем уж ничего не стоит!       Упования мои оказались тщетными. Выяснилось, что уж много лет кряду дядя был связан договором ренты с одной из тех сердобольных контор, что скрашивают согражданам одинокую старость небольшой прибавкой к пенсии, взамен требуя сущей безделицы — завещания на недвижимость.       В общем, в дядины апартаменты меня даже не пустили, неделикатно напомнив изречение Михайло Опанасыча Булгакова про москалей и квартирный вопрос.       Согласно воле усопшего, ко мне переходили лишь денежные средства в размере ста сорока семи гривен да обветшавшая дача под Борисполем, с крыши которой дядя обучал меня непреложному мужскому искусству писать стоя.       Добравшись до оной дачи, я тут же впал в уныние, чему немало способствовали близость международного аэропорта и крайне дешёвая выпивка — сугубое пьянство на пару с бессонницей едва не довели меня до безумия. Ещё неизвестно, чем кончился бы мой запой, если бы в одну из ночей, устав от рокота корейских и малазийских боингов, я, по какому-то странному наитию, не полез на чердак.       Сломанный велосипед, плотные шеренги пустых бутылок, лыжи времён новгородской республики — вряд ли кого-то можно удивить подобным барахлом, а посему я избавляю читателя от утомительных пространных описаний. Но ведь не всякий дачный чердак может похвастаться наградным маузером, ведь правда же? Именно такой сюрприз поджидал меня на дне плетёной корзинки с ёлочными игрушками, которую я, по пьяной неловкости, случайно задел ногой.       Короткая, но ёмкая дарственная надпись заставила меня в миг протрезветь: «Чекисту Грибушиной от Генриха Ягоды».       К маузеру прилагалось удостоверение сотрудника НКВД СССР на имя некоего Степана Трофимовича Ярыжкина и увесистая стопка пожелтевших тетрадей. Впрочем, на тетрадки я обратил внимание отнюдь не сразу — почерк показался мне детским, грешным делом, я решил, что это мои каракули.       Как бы не так! Перьевой ручкой я никогда не пользовался, особенно в детстве. Обилие весьма характерных клякс заставило меня отнестись к находке повнимательнее.       Записи принадлежали всё тому же Степану Ярыжкину, а Лидия Антоновна Грибушина упоминалась в них чуть ли не на каждой странице. Иногда она превращалась в «Лиду» и даже «Лидочку», но сути эти трансформации не меняли — я держал в руках подлинный дневник сотрудника советских спецслужб, без цензуры и даже выправления грамматических ошибок.       Вот такие ягодки-грибочки!       Никаких Ярыжкиных, тем более Грибушиных, в нашем роду не было, и где дядя разжился эдаким богатством, мне оставалось только гадать.       Не желая вступать в конфликт с властями Незалежной, следующим же утром я отнёс ствол местному участковому.       Внешностью и манерами этот парниша больше напоминал лондонского хипстера, чем сотрудника органов правопорядка.       Поблёскивая модными очками, он со вздохом отложил смартфон и лениво заметил, что никакой это не маузер, а самый что ни на есть браунинг, и что из точно такой же волыны мочканули принца Фердинанда, Петра Столыпина, а также фашистского посланника фон Мирбаха.       Спорить я не стал. Будучи по образованию математиком, я легко спутаю гаубицу с пулемётом, а слово «маузер» всплыло в моём мозгу само собой. Однако ж с Мирбахом участковый явно погорячился — его, как мне помнится, мочканули гранатой.       Но в целом я остался доволен нашим общением. Кроме всего прочего, участковый посоветовал везти пистолет через границу в разобранном виде, смешав запчасти с деталями какого-нибудь детского конструктора, например «Электроник».       Благодарность моя не знала предела и выразилась в трёх литрах первача, купленных по такому случаю у местного ПБОЮЛа Клавдии Ивановны Розенфельд.       Однако вернёмся к моим находкам. Их появления на дядином чердаке тем более странно, что записи Ярыжкина касались событий в основном московских. Лишь иногда действие перемещается в другие города, в том числе зарубежные, но Киев в дневнике не упомянут вовсе.       Уже по возвращении домой я попытался добыть хоть какую-то информацию о фигурантах моего дела. Мой старинный приятель, ещё по физматшколе, который всегда мог без мыла пролезть в любую щель, порылся в каких-то архивах и сообщил мне, что некий Спепан Ярыжкин действительно подвизался рядовым милиционером в одном из отделений Марьиной Рощи. Было это в середине двадцатых. Затем следы его надолго исчезают, вновь его имя появляется лишь в расстрельных списках бутовского полигона. Жизнь Степана Ярыжкина оборвалась пятнадцатого ноября тысяча девятьсот тридцать седьмого года. В один день с Глебом Бокием, между прочим.       Что же касается Лидии Грибушиной, то о ней архивы молчат. Ни в одном открытом источнике она не упоминается, будто бы и не было такого человека.       Хорошо, что с одноклассником мы разговаривали по телефону, — видя моё лицо, он наверняка решил бы, что я не здоров. Я ещё долго не мог оправиться от шока, повесив трубку. Дело в том, что среди записей Ярыжкина есть и такие, которые относятся к гораздо более позднему времени, нежели тридцать седьмой год.       Подробное изучение бумаг многое поставило на свои места — многое, но далеко не всё. Описываемые события порою столь фантастичны, что я начинал всерьёз сомневаться в душевном здравии автора.       Теперь же, приступая к публикации этих материалов, я и сам опасаюсь прослыть сумасшедшим. Опубликуй я всё, как есть, меня непременно сочтут либо безумцем, либо провокатором.       Посему я и облёк повествование в художественную форму — с беллетристики и спрос невелик.