Наизусть или "Мне грустно на тебя смотреть..."

       С момента последнего собрания прошел ровно месяц. Кристина и Павел сидели на лавке во дворе дома, где жил Хоботов. Это была суббота, очень раннее февральское утро. Павлуше было так холодно и мерзко, что он, ворча поминутно вскакивал и начинал прохаживаться взад-вперед, Ветрик напротив спокойно и терпеливо ждала, оглядывая девятиэтажку, и иногда чуть шмыгала носом. Скоро дверь домофона запиликала, и одиннадцатиклассник вышел навстречу к друзьям, широко улыбаясь. — Чего он такой довольный? — буркнул Пашка, вид счастливых людей с некоторых пор вызывал у него раздражение, — Либо он приручил Сталина, либо Сталин его. — Тс-с, — шикнула Кристина. — Разве ты не знаешь, что у Олега нет папы?.. — Ну и что? — непонимающе нахмурился Пашка, — Ты, Пашка, совершенно нечуткий! — Ты вообще про отца откуда знаешь?       Олег подошел к друзьям и первым делом обнял Кристину, та ласково улыбнулась. Пашка засунул руки в карманы. — Меня обнимать не надо. — заявил он. — Я смотрю вы без меня все-таки проводили какие-то собрания? — Да тебя днем с огнем не сыщешь. — ухмыльнулся Хоботов, — Как не поздороваюсь ты вечно ничего не заметишь и к стенке жмешься, как полоумный.       Ривкин, с обидой фыркнул и спросил: — Ну что там на повестке дня? Чо собрались-то? — А то, Павлуша, собрались, что я узнал, откуда появляется твоя армия наставников.       Пашка метнул взгляд на одноклассницу: — Сдала-таки, Кристинка… Ну говори Олег! Откуда? — Из огромной воронки чьей-то тупости. — Ха-ха очень смешно! — насупился тот. — А ты, Павел, не смейся — делом занимайся. Кто у тебя сейчас главный? — Не знаю, какой-то Валера… Или нет, не Валера. Сказали — неизвестный поэт. Имя у него дурацкое ей-богу, никак не вспомню… — Значит так, Павел. Мы тебя поддерживаем, но никто кроме себя — тебе не поможет. Кто бы там ни был этот двадцать пятый, берись за ум и слушай поэта.       Пашка начал отмахиваться. — Слушайте, я уж лучше подожду двадцать шестого мучителя, этот мне совершенно не подходит.       Кристина покачала головой. — Ишь, какой ты! Сколько умных, интеллигентных, образованных, творческих людей: и никто не подходит сложной Пашенькиной душе. — Да пошли вы в баню! — в сердцах сказал Ривкин.       Олег нахмурился. — Мы хотели как лучше. Я вас вообще домой хотел пригласить: чаю попить. Я б вас сразу позвал, да там мама, нельзя было бы нормально поговорить. Идешь, Павел? — Нет, не пойду. Сами чай свой пейте, — буркнул тот. — Ой, Пашка, Пашка… — грустно сказала Кристина.— Ладно, идем, Олежа, как совесть у человека проснется, так и придет. Сам себя мучаешь! Весь вон бедный осунулся! Ну вот скажи, приятно тебе, что они всегда рядом ходят? — Ниче не всегда… Вот сейчас их нет. Все нормально.       Олег похлопал Павла по плечу. — Ну ладно, тогда мы пошли. Ни пуха, ни пера.       Друзья развернулись и пошли обратно к девятиэтажке.       Пашка страдальчески обвел взглядом детскую площадку и прошептал: «к черту». Потому что все призраки были на месте. Если б только Олег и Кристина видели этот дурдом. Он покашлял в кулак и засунув руки поглубже в карманы, пошел прочь из двора.       Тютчев и Сологуб тут же повскакивали с качелей. Маяковский спустился с лестницы «Ракеты», чуть не сбросив Некрасова. Есенин резко встал с перекладины, так что Гумилев на другом краю сильно стукнул копчик. Лермонтов последний раз съехал с горки, за ним сполз спящий Фет, которого оттуда столкнул Чуковский и тоже скатился вниз. Пушкин с Баратынским вылезли из песочницы оттряхивая друг другу сюртуки. Хармс перестал обнимать разрисованную покрышку, а Уильям нехотя выпустил из рук бездомного «киттен». Другие поэты, игравшие в классики, тоже оставили свое занятие.       Поэты шли за десятиклассником заложив руки за спины. Все было будто бы естественно и повседневно. Хотя, конечно, странно.       Тут Пашка резко остановился и развернулся. Серьезно обдумывая что-то, он сказал своей армии: — Где главный? Ну этот Завадский, как его там? — Вилюр? — спросил Крученых. — Так вот он.       Откуда-то сзади показалась фигурка паренька в фуражке. Такая контрастно маленькая на фоне толпы взрослых дядек. — Дорогой Завадский, Вы, наверное, немой. Да? Я от вас ни единого слова не слышал. Не подумайте, что я жалуюсь. Это было бы так прекрасно! Вы бы тогда точно стали моим любимым наставником…       Поэтик молчал. — Завадский, так вы немой? — Нет, — краснея, покачал головой тот. — О, ну скажите на милость! Соизволил заговорить, — Павел снова пошел вперед, Завадский не отставал и шел рядом. — Что за имя такое у тебя дурацкое — Вилюр? Непонятное какое-то. Мама тебя так и звала Вилюром? — Владимир Ильич любит Родину. — Очень похвально с его стороны, — раздраженно отмахнулся Павел, — а Вилюром-то почему назвали? — Это расшифровка такая. — Ах вас еще и секретным именем окрестили…. — Не знаю. Двоюродного брата моего звали Лелюд. «Ленин любит детей» — значит.       Павел вскинул брови. — Сейчас с этим гораздо строже! — Но это же Ленин… — Да хоть Папа Римский. А отчего ты умер? — От чахотки. — Ой боже, а это заразно?       Вилюр всерьез задумался, глядя на своего «ученика». — Не знаю, — виновато произнес он, — Так пойди узнай что ли, — цокнул языком Пашка. — А то мало ли…       Парнишка развернулся и побежал узнавать. До десятиклассника донесся раздраженный возглас Сереги: «Ой, да пошли его в жопу!». Он вздохнул. Завадский вернулся, и Ривкин готов был выслушать добренький есенинский ответ… — Уже не заразно! — выпалил поэтик.             Пашка даже смутился. — Ну хорошо… Я тебя Юркой буду звать, ладно? Так привычнее. Тот закивал.

***

      Через несколько дней Пашка слег со страшной ангиной. Мама приготовила ему все необходимые лекарства, поставила бутылку воды, сказала, что в холодильнике есть суп и оладьи. Затем поцеловала в лоб своего «котика» и ушла на работу.       Павлуше есть не хотелось, да и пить тоже. Он лежал в ворохе одеял и желал спать и ничего не делать. В моменты пробуждения он все равно старался поскорее сомкнуть глаза. Потому что, как только он открывал их, со всех сторон к нему подскакивали обеспокоенные поэты. Хотя, впрочем, обеспокоены они были не его здоровьем… — Паш, ну че мы стихи почитаем? — шепнул Серега, вглядываясь в лицо Павла, залитое болезненным румянцем.             Ривкин не отвечая, моргнул один раз. — Это значит "да"? — выступил вперед Маяковский. — Это он моргнул, — со знанием дела сообщил Фет.       Поэты были в нервном напряжении. От того, что их протеже не мог послушать стихотворения у них, кажется, начиналась паника. Они с тревогой переговаривались, кусали ноготочки, переминались в нерешительности возле пашкиной кровати, кто-то сидел на стуле и быстро покачивался вперед-назад, кто-то уже затыкал себе рот всеми силами, кто-то шагал по комнате, схватившись за голову… — Все, ребята, я больше не могу! — вскрикнул Хлебников. — О чем поешь ты, птичка в клетке? О том ли, как попалась в сетку?..       Плеча поэта коснулась ладошка Вилюра. — Тише, товарищ, — сказал он. — Вы читаете в пустоту. Он болен. Он вас не понимает. Разве вы этого не видите?       Хлебников вздохнув, уселся на место и загрустил. Поэты, слышавшие Вилюра пристыдились и поутихли.       Оказавшись в долгожданной тишине, Пашка вытянул шею и посмотрел на паренька, который, стоя перед его постелью, как солдатик, почтительно приподнял фуражку. Больной благодарно кивнул и погрузился в сон.       Когда он проснулся, на улице шел дождь. В комнате по-прежнему было тихо. Павлу очень хотелось пить, ему было жарко — температура падала. Он потянулся к бутылке с водой.       Но воду ему и так уже подавал Пушкин. «Солнце русской поэзии» заботливо улыбнулось Павлу. Подошедший Волошин осторожно поправил ему подушку и тоже улыбнулся. Серега в фартучке держал тарелку дымящегося супа, жестом предлагая больному — «если вдруг чо за покушать…». Лермонтов обмахивал Пашу веерочком, а Блок, Мандельштам и Брюсов изучали с величайшим вниманием инструкцию по приему таблеток.       Все чуть расступились, когда к постели Ривкина подошел Вилюрка и неожиданно вставил Паше подмышку холодный градусник. Тот ойкнул, но возмущаться не стал.       Похоже, Завадский занялся дисциплиной коллектива. Все они грудились вокруг больного и виновато улыбались. Они все были такие милые, славные, заботливые. Уголок губ Павла предательски дрогнул, и он криво улыбнулся своим засовестившимся мучителям. Те осклабились еще больше.       Ривкин мог спокойно выздоравливать.       Через три дня он уже чувствовал себя замечательно, но выходить на учебу собирался лишь завтра. Поэты сгрудились и о чем-то шептались. Павел поглядывал на них с недоверием, сидя на кровати и натягивая теплые носки.       Вдруг толпа расступилась и поэты, подталкивая Вилюрку, с предвкушением потирали свои ладошки. Тот подошел, приподняв фуражку, и обратился к Павлу: — Наставники по случаю выздоровления желают поставить спектакль. И надеются, что он вам понравится. — Опять эта ерунда, — горько выдохнул Пашка, но вспоминая их хорошее поведение… — Ну, ладно. Так и быть. Что там за пьеса? — Принцесса Турандот, Карло Гоцци. — Ну, окей, — хмурясь, пожал плечами Ривкин. Он понятия не имел, что эта за штука, но то, что Лермонтов и Есенин опять будут спорить из-за роли принцессы — факт. А если еще и Пушкин станет дуться…       Через час все было готово. К удивлению Пашки не было никакой суматохи, неразберихи и криков. Суета была, но спокойная и приятная. Снова повесили шторы-портьеры посреди комнаты, включили лампу и завешали ее красной тканью — свет стал теплый и глубокий. На второй половине, где была сцена расставили несколько стульев, а задник обвешали широкой цветастой простыней. Пастернак снова сидел за пианино, заблаговременно спрятав есенинскую гармошку от греха подальше.       Уильям динькнул ложкой об стакан три раза и объявил, что «зе плэй бегинс». Портьеры торжественно раздвинули.       Ривкин снова смутно понимал, что происходит на сцене. Вот выходят восемь человек. Кажется они совещаются о чем-то. Да, они точно какие-то мудрецы. Тут один из них, Ходасевич, объявляет, что сейчас войдет император. Входит Маяковский. Несмотря на то, что одет он в тряпки, завязанные наподобие халата, Владимир держит осанку, лицо его величаво, жесты — царственны. Император сообщает мудрецам, что его дочери, Турандот, предстоит выйти замуж, хоть она и противится. Ладно, тут все понятно.       Но кто же принцесса? Наверняка Есенин в этот раз топнул ножкой и Лермонтову пришлось уступить. А, может, бородатый Афанасий таки выплакал себе главную женскую роль?       На сцене появилась девушка и Павлуша даже привстал от неожиданности. Турандот набелили мукой и подвели глаза черным фломастером, что б та больше походила на китаянку. Она была худенькая и маленькая, одетая в красивые простыни, на волосы наброшено полотенце, которое обхватывало сверкающее ожерелье пашкиной мамы. Павлуша не сразу понял, что они разукрасили Вилюрку. А когда понял, щеки его вдруг запылали. Крученых уже подбегал к нему с градусником, но тот замотал головой и уставился на сцену.       Поэты единогласно выбрали на роль принцессы Завадского. Он был так смущен своим образом, что сперва не мог вспомнить слов. На самом деле Турандот была «ледяной принцессой» с сильным характером. Скромняга-Вилюр же стал робко и невнятно бросать реплики о том, что принцесса желает «сама выбрать себе мужа особым испытанием». Он бледнел и растерянно оглядывался на Гумилева, который подсказывал ему слова из-за портьеры.       Но по ходу пьесы парнишка расслабился и почти не обращал на зрительный зал никакого внимания. Он хорошо играл красавицу-Турандот, даже очень хорошо. Особенно выходили у него «китайские движения» и танцы принцессы, двигался он плавно и выразительно. Мимика вскоре стала совершенно «Турандотовская». Завадский был хитрой, гордой и властной принцессой. Когда на ее испытание пришел Калаф, принц ногайских татар, (которого играл Блок), китайская-красавица изобразила одновременно и возмущение, и недоверие, и тайный интерес… Приятный и мелодичный голос принцессы завораживал. Сказочные силуэты героев двигались в бархатно-красном свете настольной лампы под звуки клавишной музыки. Это было волшебно. Пьеса пролетела на одном дыхании.       В конце спектакля, когда Калаф прижимал к груди маленькую, хрупкую, но гордую Турандот, а она, сбросив ледяную маску, стала вдруг нежной и страстной — все поэты как один принялись аплодировать актерам.       Уильям тоже, хоть и не понимал всех реплик, был доволен и хлопал со всеми, не забыв при этом заботливо прикрыть Пашкин разинутый рот. — Ну, вот! Кажется, двадцать шестого наставника Павлуше не потребуется, — хихикнул Некрасов.  — Если, конечно, он сам это поймет, — ответил Есенин. — Эх, чует сердце русское тут гармони не хватает… КТО ВЗЯЛ ГАРМОНЬ?