21/V. 23. Петроград.

18/XII. 25. Ленинград       На следующий день Есенин отправился в Москву — в Ленинграде ему теперь делать нечего. Его идиллические планы не свершились, а значит нужно было возвращаться в старое русло. Для начала разобраться с Толстой — уж с ней он точно жить не будет, — и потом, нужно ведь дела издательские поправлять. А после уж и на Кавказ успеется. Он старался не думать, забыть о Вишневской, но увы, все бесполезно! Сначала был уверен, что забыл навсегда, но в Москве ему все время не давали покоя воспоминания. Совесть снова терзала. Он разочаровался в собственных планах — ничего толкового ровным счётом не вышло. Повздорил с Толстой, с Мариенгофом, а Бениславской вообще на глаза боялся показываться. А кто ещё займётся его делами? Никто. Так и вышло, что поэт вновь ни с чем отправился обратно. Сам не знал, для чего теперь едет в северную столицу: на руках ни вещей, ни денег, только стопка. Есенин снова запил в компании друзей. Он не знал, куда податься в первый день по приезде, и потому вновь решил положиться на старого доброго Эрлиха. Уж тот всегда примет! Есенин до позднего вечера просидел в кабаке с Приблудным, и вместе с ним же отправился к Вольфу, потому что сам бы наверняка не дошёл. По лестнице он поднимался уже один: кое-как добрел до шестого этажа. Несколько настойчивых звонков в дверь — и перед ним оказался старый друг.       В очередной холодный вечер Мария сидела рядом с близким другом своего мужчины, мирно попивая любимый чай и соглашаясь на многочисленные просьбы поэта съесть хоть что-нибудь из предложенного к чаю. Выглядела совсем тощей женщина, как выражался Вольф. И вот, неожиданный и столь долгожданный звонок в дверь! Темноволосая внешне никак на это не отреагировала, молча продолжая маленькими глотками пить любимый зелёный чай. Кто мог явиться в такое позднее время? Маша не думала даже о своём голубоглазом мужчине, ведь считала, будто тот утонул в объятиях Бениславской и забыл про художницу. — Есенин, черт бы тебя подрал! Опять напился! — громко вскрикнул слегка недовольный мужчина, впуская друга в квартиру и тяжело вздыхая. Не хотелось подпускать его к женщине. Был беспросветно пьян сейчас поэт. Перед тем, как вернутся к Марии, он положил руку на плечо и предупредил, — Только давай без скандалов. Маша беременна, и ей нельзя беспокоиться, — после этих слов мужчины проходят в комнату, где сидела Вишневская. Увидев Есенина нетрезвым, она вздрогнула. В таком состоянии она действительно боялась мужчину.       Сергей настойчиво добивался того, чтобы ему скорее открыли дверь. Звонил несколько раз, чем, вероятно, перебудил соседей. Он заранее предположил, что встретит здесь, у Эрлиха, не только самого поэта, но и Вишневскую, и поэтому категорически не хотел идти. Но сейчас, когда Есенин вдрызг напился и хорошенько захмелел, ноги сами понесли его к этой злосчастной квартире. Зачем? Он сам не знал. Надо же было где-то переночевать бездомному поэту. Вольф наконец открыл ему дверь. Сережа еле держался на ногах, в руках была разбитая бутылка (уж не разбил ли он ее об чью-то голову? — утром вспомнит), а пальто он, видимо, забыл в кабаке. Насквозь мокрый, мужчина слабо улыбался хмельной, лукавой улыбкой и говорил до того невнятно, что Эрлих ничего не понял из его короткой речи: — Дружище, Вольф! — пытался произнести Есенин, всячески перебивая друга с его упреками. — А ты на меня не кричи! Я сам на кого хочешь, — на этих словах он вломился в квартиру и едва не упал на высокую вешалку. Дверь на кухню была нараспашку открыта, и Сергей сразу же увидел Машу, сидевшую там же за столом. Он совершенно не слушал Эрлиха и не понял даже, про какую такую беременную Машу он сказал ему в самом начале, но теперь, узнав Вишневскую, Сергей слегка протрезвел и пришёл в сознание. Маша? Маша беременна? — Ну ты и потаскуха, — Есенин громко рассмеялся. Его смех не был похож на смех пьяного человека: он был немного нервическим и навевал какой-то леденящий ужас и тоску. Эта неясность растянулась на несколько секунд; Вольф не знал, что предпринять. Сергей прикрыл лицо руками, и никто из молодых людей уже не мог понять — плачет он или смеётся. Эрлих решил, что поэта нужно успокоить и отвести в другую комнату проспаться. Он взял его за руку, но тут вдруг Есенин яростно накинулся на друга: — Сволочь! — закричал он и хотел было ударить Вольфа по лицу, но тот вовремя сообразил и схватил Сергуна за руки. Буйный поэт не унимался, и тогда Эрлих сам ударил Есенина: — Окстись, Сергей, — грубо бросил он ему и вытолкнул за дверь. Есенин спустился на несколько этажей ниже и уснул прямо на лестничной клетке.       Есенин был бессовестно пьян, слишком сильно, и вряд ли мог соображать. Смотреть в его затуманенные голубые глаза было то ли страшно, то ли противно. Обещал же ей, клялся и божился! Мол, не будет никогда больше пить, не будет убивать себя этими злосчастными способами. Наврал, наврал опять и даже не смутился, увидев сейчас слегка испуганную фигуру женщины. Плакать хотелось от этого. Ведь за здоровье мужчины боялась куда больше, нежели за свое собственное. Постоянно во всем пыталась обеспечивать поэта, хотя жесты нежной заботы были всегда весьма тихими и почти незаметными. Не любила давать громкие обещания, делая все напоказ. Никогда не надеялась на внимание и слова благодарности, ведь на первом месте для нее всегда стояло физическое и душевное состояние Сергуна, обращавшегося с заботой женщины так пренебрежительно по-хамски. Мария опустила взгляд темно-карих глаз в деревянный кухонный стол, осторожно делая глоток горячего зеленого чая. Не надеялась на адекватный разговор с мужчиной. Да и о чем может идти речь, когда он на ногах еле держится и вот-вот рухнет на пол? После оскорбления в свою сторону в уголках глаз начали скапливаться слезы. Но покажет ли это женщина? Конечно нет! Молча глядела в чашку с содержимым, поджав губы то ли от обиды, то ли пытаясь сдержать слезы. Благо хоть, не замахнулся, не ударил! А все равно слова били куда сильнее. Как вспомнит события двухнедельной давности, стоило мужчине в изменах обвинить женщину свою, так сердце кровью обливается! За что так с ней поэт поступает? Любит ведь она его, хоть проявления любви этой весьма скупы и почти незаметны. — Не замерзнет он там?.. Не май же все-таки на дворе, Вольф, — тяжело вздыхает Мария, тыльной стороной руки вытирая стекающие по холодным щекам слезы. Больно отчего-то так сделалось сейчас. И мужчина заметил это. — Не плачь, Марья Александровна. Проспится, на утро мозги на место поставлю, и поговорите вы. А сейчас нельзя тебе волноваться. Сама же все прекрасно понимаешь. Это Есенин, по-другому не может быть. Увидел тебя у меня в квартире, вот и заревновал! Любит он тебя, не переживай ты так, — мужчина не умел успокаивать, но сейчас пытался сделать все возможное. Было стыдно за поведение близкого друга. Но поэту было уже тридцать, и сложно меняться. — Может, прав ты, Вольф. Не знаю, как с ним уже бороться. Думала, мол, приедет ко мне в Ленинград, и наконец-то все наладится. А нет же! — Спать лучше иди. Завтра поговорю с ним, — вздыхает Эрлих.

***

— Поднимайся давай! — мужской голос грубо отчеканил эту фразу, после чего ледяная вода из ведра будто в награждение идет кучерявому поэту, а затем следует подзатыльник, — Беременную женщину до белого коленя довел, бестолочь! — грубости и продолжали сыпаться в адрес едва очнувшегося мужчины, несмотря на его возражения. Через несколько минут Эрлих объяснил все Есенину, и они уже были в квартире у Вольфа. Объяснил все подробно и в деталях! Рассказал все произошедшее прошлым вечером и заставил стыдиться своих поступков. И позже мужчины по звукам в соседней комнате поняли, что Вишневская уже проснулась.       Эрлих и Есенин сидели на кухне. Сергей, подперев ладонью опущенную голову, со стыдом слушал объяснения друга. Тот напомнил ему и о том, что он устроил вчера вечером и как напугал Машу; напомнил также, что Вишневская беременна (не от Вольфа, конечно же) и что вряд ли простит ему эту пьяную выходку. Поэт притих и совестливо поглядывал на друга все время их разговора. За последние две недели такие трезвые моменты в его жизни стали скорее исключением, чем правилом: он как здесь, так и в Москве почти не вылазил из кабаков. Голова болела, отдавая пульсирующей болью в висках, а внутри какая-то брешь, пустота: ничего не хотелось, да и не нужно ничего ему было. Но у него получилось! Он совершенно забыл Машу: пьяный, Сергей всегда смутно помнил всех своих знакомых, у него все сливалось воедино. Только вот сердце изнывало, напоминая ему о темноволосой девушке. Ну он и запил снова! Чего ж ещё остаётся?.. Но сейчас он не может прикрыться хмельным беспамятством — Маша беременна, нужно как-то поговорить с ней. Девушка вот-вот проснётся. Эрлих, убедившись, что Сергей «безопасен» для общества в целом и Марии в частности, втолкнул друга в комнату, где ночевала художница. Сережа присел на табуретку и ждал, пока Маша откроет глаза. Он просидел с четверть часа с поникшей головой. Выглядел поэт действительно неважно: после ночи, проведённой в подъезде, он был весь помят; волосы были грязные, взлохмаченные, а полусонное красное лицо оттолкнуло бы любого прохожего. Да и две московские недели, к слову, повлияли на него не лучшим образом: веки глаз опухли, вновь показались тёмные синяки под глазами, характерные черты пьющих людей все отчётливее стали проступать на его кукольно-детском лице, и сам он чересчур исхудал за эти дни. Он представлял, как сильно напугал вчера девушку и своим видом, и поведением; Есенину казалось, что Вишневская даже не станет выслушивать. — Маша, — подошёл он к ней, когда та едва открыла глаза. — Прости, прости меня, — он сел на край кровати, — я не хочу оправдываться, я поступил мерзко, недостойно. поступал, — поэт путался в словах и отводил взгляд от девушки, — так не должно быть, никто не должен страдать из-за моих выходок, особенно ребёнок. Эрлих, стоявший под дверью, усмехнулся: Сергун говорит его фразами. Ей-Богу, как ребёнок! — Ты можешь во всем на меня рассчитывать, — говорил он уже смелее, вспоминая слова Вольфа, — нет, нет, нет, все не так, — Сергей взволнованно провёл рукой по лицу, — я не хочу, чтобы получилось как всегда. Я люблю тебя, Маша.       Лениво приоткрыв темно-карие глаза, усталая от происходящего женщина и не думала так скороспешно отходить ото сна. Надеялась еще понежиться около получаса в мягкой кровати и, может быть, поспать еще несколько часов. Что-то в области грудной клетки изрядно покалывало, напоминая темноволосой женщине о плачевных событиях прошедшего вечера, подпортивших изрядно нервы. Как вспомнит состояние любимого и его опрометчивые поступки, так и ужаснется, желая еще дальше отдалиться от него. Оскорблена была она, да и не привыкать уже. Столько наслушалась слов в свой адрес несколько лет назад, слушая пьяный бред кучерявого поэта. В чем только не обвинял он ее, как только ни оскорблял!.. А пригрозила как своим уходом, так вовсе и совсем поехал! Руки начал в ход пускать. Впрочем, ничего нового; такова была натура поэта. И сейчас, желая поспать еще несколько часов и восстановиться от тихих рыданий в подушку хозяина квартиры в течение нескольких часов, не ожидала темноволосая услышать рядом голос поэта. Не хотелось видеть его и разговаривать, но пришлось. А ведь думала, будто успеет уйти раньше пробуждения его! Но нет. Взгляд темно-карих глаз был полон равнодушия и леденящего кровь холода. Ничего нельзя было разглядеть; ни единой эмоции не показывала обиженная женщина. А так сильно сейчас злилась художница, знал бы кто об этом. Но в то же время и боль сердце хрупкое разрывала, погибнуть от нее аж можно было. Не хотелось ни видеть Есенина, ни слышать его, ни разговаривать с ним. Просто забыть, как ночной кошмар, и никогда больше не вспоминать. Много времени, сил и нервов потратила на этого легкомысленного мужчину. А толк какой?! Беременность и приближающийся статус матери-одиночки? Да не нужно было ей это, нет же! Тем более, в такой стране выращивать маленькую дочь или сына, кто бы там ни был, явно не гуманная идея. А что слышала сейчас Вишневская? Вновь пустые обещания, которые так ими и останутся. Ни одно из них поэт, как известно, не выполнит. Стоит Есенину закончить свою несвязную речь, как женщина слегка приподнимается на локтях и, не думая ни секунды, дает звонкую пощечину поэту. Никогда ведь не поднимала ни на кого руку. Всегда себя сдерживала, как бы злость и обида не душили. Но сейчас. То ли беременность так влияет, то ли не она; сложно было сдерживаться. — Опять твои обещания, Сережа. Выполнишь ли ты хоть одно? Нет. Зачем ты пришел сейчас ко мне? Мне не нужна от тебя никакая помощь. Я сама ребенка в состоянии воспитать. Ты думаешь, мне нужна нервотрепка эта во время беременности? Я не собираюсь по кабакам ходить с Эрлихом и вытаскивать тебя оттуда, — холодно молвит Маша. Ни разу голос женщины не дрогнул. Да и вообще, отвернулась она от Есенина на бок, взглядом исследуя стену, — Зачем ты пришел? Тебе же плевать на ребенка. Сколько у тебя их уже? Четыре! И тебе важнее кабаки и твои дружки. Мария аккуратно поднимается с кровати, рукой осторожно проводя по своим темным волосам. Глядя на свое отражение в старом и слегка пыльном зеркале, находящемся в комнате у Эрлиха, женщина слегка нахмурилась. — Да и, к тому же. Как ты можешь любить потаскуху? Что ты! Ребенок же от Кусикова. Хотя, стой! Слишком скучно, да? От Эрлиха, можешь не сомневаться! — тяжелый вздох, — Определись уже сам, чего ты хочешь, Сережа. Я же весь день тебя прождала. Думала, вернешься. А ты на две недели в Москву уехал.       Мужчина был подавлен и как-то необычайно спокоен. Он заслуженно принял пощечину Маши, не возразив ни словом, ни жестом, ни выражением лица. Ничего не дрогнуло. Взгляд его был каким-то отрешённым: он сам себя уж не понимал, рад ребёнку или нет? Если сейчас он уйдёт, то с Вишневской станется то же, что и с Вольпин, и с Райх; дай Боже, если найдёт себе кого-нибудь вроде Мейерхольда, а то начнётся: Серёжа то, Сережа сё, Сережа алименты подавай! Что за дурь тебе лезет в голову, Есенин? Какие, к черту, алименты? Поэт вспомнил вдруг свою Таню: уж ее он очень любит, фотографию всегда с собой носит. Навещает, правда, редко, но в этом отчасти и ее матери вина, а он со своей стороны все делает правильно — про детей не забывает!.. Есенин вдруг поморщился: едва ли он слушал, что говорит ему Маша, но мысли, приходящие в голову, вызывали в нем пренебрежение к самому себе. У него бывали такие минуты, когда он думал о совершенно посторонних вещах и не слышал, что ему в это время говорят. Он упёрся обеими ладонями о жестяной корпус кровати и непрерывно глядел в пол. Только интуитивно, по голосу и жестикуляции Вишневской, он сделал вывод, что дело кончено, что он наломал дров, и никто теперь собирать их не будет. Ему даже дослушивать ее не хотелось: она что-то упомянула про друзей… Друзья, кабаки — он понимал, что безнадёжен, но упреки в этом отношении поэтом воспринимались крайне болезненно — именно что понимал, но ничего не мог поделать. Катишься, Сергей Александрович, катишь вниз! Ай-ай-ай. Но в ответ звучит равнодушное — «а что мне делать?». Сергей покраснел. За ревность к Эрлиху и Кусикову ему стало стыдно вдвойне. Он хотел оправдаться. — Я, я не знаю, — тихо, растерянно ответил ей мужчина, — почему подумал так. Сандро всегда был с тобой рядом, когда не было меня, мне бы ему руку пожать, а не вот так вот… Хорош друг! И Вольф… Стыдно. Я не буду теперь мешать твоей жизни. Ты, наверное, хочешь, чтобы я ушёл скорее. Я уйду, через минуту, сейчас, — Сергей заторопился и пытался собраться с духом, чтобы произнести последние слова. — Наверное, я так устроен! И по-другому ни-ни. Не могу наслаждаться тихим, спокойным счастьем, не прощусь с хулиганистом, — на его лице показалась грустная ухмылка, — не хочу, чтобы ребёнок от этого страдал. Вы всегда можете на меня рассчитывать, — заключил он и посмотрел на Вишневскую.       Вишневская впервые не желала скрывать свои эмоции, готовые вот-вот вырваться наружу. Так сложно было нынче сохранять привычное спокойствие и хладнокровие. Действительно, беременность — штука интересная, но далеко не приятная. Почему-то сразу в голове всплывают скомканные обрывки фраз строгого, но любящего отца, общение с которым уже давным-давно сошло на «нет». Стало вдруг интересно: как он там поживает? Знает ли о том, что скоро дедушкой станет? Нет, абсурд! Да и вряд ли хотел бы человек с высоким званием, пользующимся уважением среди своих товарищей, друзей и знакомых, знать о существовании внука, родившегося от непутевого поэта. Никогда Сергун не нравился отцу Марьи Александровны, хоть в жизни никогда они и не встречались. Александр подозревал об их тайной связи, но виду не подавал никогда. Хотя, намеки изредка проскальзывали: в разговорах их звучали нелестные высказывания о творчестве крестьянского поэта, стоило отцу и дочери остаться наедине. Такой критике подвергались стихи, подумать только! Да и много еще чего было!.. Столько гневных слов в сторону кучерявого поэта было сказано! Всячески желал уберечь дочь от ошибок. А потом отец и вовсе махнул на все это дело рукой. Мол, пусть доченька делает уже все, что душа пожелает. Он не будет вмешиваться в ее жизнь. И был же прав все-таки мужчина! Быть любимой Есенина себе дороже, а любить его и подавно. На первый взгляд, темноволосая женщина все еще оставалась невозмутимой и хранила молчание, безмолвно переодеваясь в бежевое платье, носить которое любила лишь в весеннюю пору (как не стыдно Вам, Марья Александровна! Ребенка под сердцем носите, а так легко в зимнюю пору одеты!), и в зеркальном отражении наблюдая за печалью и растерянностью кучерявого поэта. Слова его так сильно по больным местам били. Слабые руки неразборчиво сжимали ткань платья, находившуюся меж пальцев. Плакать захотелось, но нет. Сильная Маша, все выдержит она. Но не хотелось думать ей ни в коем случае, будто все! Настал конец, и уходит от нее Есенин. Неужели, хотел он так этого? Мария поворачивается лицом к Сергею и смотрит уж как-то совсем разочарованно. Ни обиды нет в ее карих глазах, ни злости. Лишь разочарование какое-то. — Считаешь, что ребенок будет радоваться безотцовщине? Да. Полагаю, каждый ребенок этого желает, Сергей. Ты хоть иногда думай, что ты говоришь, — вздыхает Мария, присаживаясь рядом с Сергеем, — Считаешь, что вот так вот? Все так просто. Ты просто уходишь от меня, Сережа. Действительно. Я и рядом не стояла с водкой и Приблудным, что уж мне. — медленно поднимаясь с места, женщина собирается выходить из комнаты с целью отправиться домой, — Прав был отец. В итоге я одна с ребенком на руках останусь. Впрочем. Уже не важно, Сережа. Мария была расстроена и подавлена. Легкое пальто, даже не застегивая его, на себя напялила. Попрощалась с Вольфом и собралась уходить. А что ей уже тут делать? Все было решено.       Угрюмый и безмолвный, Сергей наблюдал за Машей: она уже оделась и готовилась покинуть квартиру их общего друга — временное пристанище молодых людей на прошедшую ночь. Он не чувствует ничего отталкивающего в словах девушки, а ее глаза, из которых вот-вот потекут слезы, безмолвно, но нежно говорят ему что-то важное таинственным, леденящим шепотом. Есенин сам обостряет ситуацию: это ведь он, а не Вишневская, решил вдруг почему-то, что не нужен ни девушке, ни ребёнку. Ну решился ты взять на себя благородную роль, ну хорошо, а дальше-то что? Будешь с алиментами приходить? Так-то, Сергей Александрович. Держи ее, пока не ушла. Хоть однажды сделай все по-человечески, а не с этим вот своим ненужным ребячеством, слазить с головой в омут всегда успеешь, Сергун. Будь взрослее! Мужчиной, наконец, будь. До чего ты себя довёл? Тебе здоровый тридцатник, Сережа, а у тебя руки дрожат, как у последнего алкоголика. И мысли не в порядке. Копаешься в собственных страхах и не замечаешь, как жизнь вокруг идёт. Вон, Маша уже вышла из комнаты, а ты все сидишь, ничего перед собой не видишь. Есенин вздрогнул и несколько раз ударил себя ладонью по лицу, чтобы протрезветь. Через минуту он уже вскочил с кровати. — Где? Где она? — грубо прикрикнул он на Вольфа. — Так ушла, только что, — растерянно отвечал Эрлих, подавая Сергею какое-то старое весеннее пальто, уже с год висевшее у него в прихожей. Поэт быстро накинул его поверх рубашки и выскочил на лестничную клетку. Есенин сломя голову помчался вниз догонять Машу, но, к его счастью, Вишневская не успела уйти далеко, и уже на улице он ее настиг. — Постой, постой, — кричал он ей, — погоди, Маша. Прости, я дурак, дурак и пропойца, балалаечник, я так виноват, — Сергей догнал девушку и остановил ее, силой заставив развернуться, — не уходи, пожалуйста. Я без тебя пропаду, — он сказал это уже не так громко, но вполне сознательно, — ты же знаешь… Я хочу быть отцом твоего ребёнка.