21/V. 23. Петроград.

2/XII. Ленинград.

      Уже вторую ночь Сергея преследовала бессонница: но если в первый раз полет его мыслей доходил только до устройства будущей счастливой жизни, то теперь его не покидала бессмысленная и глупая тревога. «Словно не со мной», — ещё с вечера крутилось в голове у поэта. Ну и любитель вы, Сергей Александрович, надумывать всякие пустяки! Он подскочил с кровати в пятом часу утра — захотел писать. Как назло, ни чернильницы, ни бумаги у Маши не было. Он не хотел будить Вишневскую и полез в тумбочку под столом. В одном из ящиков лежали какие-то бумаги: не то исписанные, не то просто испачканные густыми чернилами. Письменные принадлежности, к его счастью, лежали там же. Сергей зажег небольшую свечку, находившуюся там же, в ящике, и начал разглядывать бумажку. Любопытство распирает, а, Сергун? Из текста явно следует, что это писала Маша. Обратный адрес — Кусиков Сандро. Замечательно! «Ветреность и непостоянность!» — восклицает он про себя, вглядываясь в строчки. Он ничего не отвечал Маше, когда та проснулась и прошла на кухню. Сидел, как последний дурак, с этим письмом и не знал, что ей сказать. Обидело? Конечно! И кому жалуются? Лучшему другу! Его пробирало изнутри. Он часто злился по пустякам, а потом винил себя в том, что вовремя не сдержал эмоции, но теперь самолюбие Сергея в действительности было задето. Поэт дождался, пока Маша вернётся в комнату. Все это время он буквально сверлил своим отстранённым, нахмуренным взглядом это злосчастное письмо и прокручивал в голове совершенно ненужные и глупые мысли. Он ей не нужен! Ну конечно, зачем ей этот поэт, с которым столько проблем. Она точно к нему как к ребёнку относится, он это ещё вчера вечером понял, когда были у Вольпин!.. У него ни денег, ни квартиры, одни только друзья-собутыльники и куча долгов. — Ты писала Сандро? — как-то тихо начал он, но голос Сергея звучал вполне уверенно и даже несколько сердито. Он встал со стула и облокотился обеими ладонями на край подоконника. Взгляд мужчины был устремлён на небольшой дворик — на Машу он не смотрел.       Первые минуты после пробуждения были полностью проведены на кухне. Делая любимый зелёный чай, никак не могла избавиться от своих мыслей темноволосая женщина, докучавших ей сейчас так настырно. Голова болела самую малость, кружилось все перед глазами и исходило темными пятнами. Не понимала. От чего? От внезапно нахлынувшего волнения или ненависти к самой себе? Через стенку чувствовала напряжение, злобу и обиду голубоглазого мужчины. Ясное дело! Мужское самолюбие задето. Практически взорвалось и разлетелось на куски. И в этом деянии была виновата никто иная как художница. Надо же быть такой идиоткой! Отправить письмо любимому другу надо было, а это совсем вылетело из головы. Забылась, мысли вовсе были не об этом. Так хорошо ей было в последние дни с мужчиной, отчего все остальное становилось не важным. И вот! Даже письмо не спрятала подальше. Сейчас все вот-вот разлетится. И в этом была виновата женщина. Вишневская молча пьёт чай в одиночестве, устремив взгляд темно-карих глаз в обеденный стол. Пытается растянуть это мгновение на вечность. Страшно делалось, представляя только пустующую квартиру без поэта. Знала. Чувствовала и предвидела, как мужчина хлопнет дверью и покинет свою женщину вмиг, совершенно забыв обо всех данных ей обещаниях. Сердце покалывало так сильно от одной лишь мысли. Снова останется одна, без никого. Без самого близкого для неё человека! Тогда очерствеет ещё лишь сильнее, а всякие нежные чувства надломятся. Так хотелось убедить поэта остаться с ней ещё бы на неделю! Хоть на коленях стой и в ногах ползай, умоляй о прощении. Но не умела, не умела так вести себя Машенька. Не знала, как это. А сам Сереженька тут же подскочил с места, бросившись к подоконнику, стоило женщине переступить порог комнаты. Будто пытаясь сделать глоток чистого воздуха из полуоткрытого окна в квартире, постоянно остававшемся в таком положении. Не важно, какое время года было. Хоть лютый зимний мороз, хоть летняя духота. Вишневская безо всяких сложностей уяснила: разговор будет не из лёгких. Потупив взор шоколадных глаз в деревянный пол, начала думать. Как ей быть отныне? Подойти со спины и начать успокаивать не вариант. Сразу же начнёт увиливать от нежных прикосновений Маши, как ошпаренный. Благо, хоть не пил. Тогда синяк — свидетельство жаркой любви поэта — точно остался бы на хрупком теле. Всё-таки не смогла стоять в стороне и осторожно подошла к Серёже сзади, легко проведя рукой по кучерявым волосам. — Зачем ты задаёшь вопрос, на который и так знаешь ответ? — выдыхает женщина и пытается заставить Серёжу взглянуть на себя, но безуспешно, — Имеет ли хоть какое-то значение для тебя это письмо, Серёжа? Сам же знаешь лучше всех, как я люблю тебя, и как ты мне нужен. Не злись, прошу тебя, мой милый. Просто. Не думай об этом. Это не важно. Отныне я не думаю так, как. Как так, что ты только что прочитал.       После слов Маши Сергей в мгновение остыл и нежно остановил девушку за руку, поглаживавшую его кучерявые волосы. Он повернулся к ней с какими-то неопределёнными эмоциями и выражением лица: ему все ещё было досадно, он злился, но ругаться на растерянную и хрупкую художницу Есенину больше не хотелось. Он взглянул на Вишневскую, и если бы, о, если бы только не отвёл он от неё своего мятущегося из стороны в сторону, необузданного, жадного взгляда, то все наверняка окончилось бы по-другому. Но увы!.. Ему стыдно теперь было смотреть в темно-карие глаза девушки, и взор поэта, вместо того, чтобы разглядеть ее подступавшие слезы, вновь наткнулся за несчастный кусок бумаги. «Любимый Сандро»? «Всегда твоя»? «С любовью»? Мужчину вновь охватила глупая ревность: он скомкал письмо в ладони и устремил вопросительный взгляд на девушку. Известно, до какой степени чувства могут управлять человеком и затмевать все разумные мысли. Но я же Есенин, мне же все ни по чем!.. Зачем учиться на своих ошибках, зачем сдерживать эмоции; вот именно, зачем, если можно тут же обвинить во всем Марию? И что за глупость, подумаешь, письмо! Но нет, Сережа, не тебе же оно было адресовано: и адрес, посмотри-ка, не твой, и любит она не тебя, а какого-то твоего друга. Ну, а ты что? Конченый человек! Ветреный, ненадёжный. — Если ты так любишь Сандро, то зачем же я тебя мучаю, — бросил вдруг он обиженным, но громким голосом, — зачем по друзьям таскаю. Ах, точно! Кусикова же нету. Тебе, наверное, без него и идти не хочется, — он не давал Вишневской и слова вставить: нагнетая, и сам уж не понимал, к чему все это говорит. — У меня ничего нет. И не будет. Спроси товарища Троцкого! Зачем мне крыша над головой? Можно ведь в подъездах ночевать. В паспорте уже три штампа, больше не дадут, зачем тебе такой? Ты тогда любовницей быть не хотела, так и не сейчас не станешь, — Сергей не замечал, сколько грубостей он обронил в адрес девушки. — Вам же всем стабильность подавай! С Сандро-то, наверное, стабильнее будет, а? Или к нему в наложницы за милую душу? Так, Марья Александровна?       По вечно холодным щекам женщины предательски потекли слезы. Считала дурным тоном давать волю эмоциям на глазах у посторонних людей, но сейчас уже не могла себя сдерживать. Так больно сделалось от слов любимого. Каждое слово молнией било в хрупкое сердце темноволосой женщины, пытавшейся сохранять спокойствие и держать себя в руках. Не хотелось слушать гневные обвинения поэта в свою сторону! Хотелось просто обнять его и наконец успокоиться, но. Не суждено было этому сбыться. Да, мужчина нападал на неё, обвиняя во всех смертных грехах. Сомнения закрадывались в хрупкую душу женщины. Неужели, все напрасно? Может, зря приехала в ту пору она в столицу и навестила любимого? Да нужно было остаться здесь, в Северной столице! С друзьями пообщаться, да и замуж наконец-то выйти во второй раз хоть за кого-то, с кем можно было бы семью создать. А нет же! Поехала за своей несчастной любовью и вновь угодила в эти сети. Кусиков был лучшим другом Есенина и Вишневской. Тем человеком, не бросившим Марию в самый трудный период жизни: муж умер, любимый утопает в омуте блуда и алкоголя, вдохновения нет, как и денег. Защищал постоянно от нападок мужчины, да и прикрывал иногда. Не сказал же ни разу, что творится в жизни подруги! Никогда не бросал, всегда был рядом. Даже Серёжу зачастую оправдывал в глазах хладнокровной художницы, хоть и не верил никогда в их светлое совместное будущее. Был прав. Знал бы он, к чему приведёт их знакомство, никогда бы не познакомил их. Ни за что. Но прошлое уже не вернуть. Что было, то прошло. Как же хотелось ударить сейчас Сергея! Но держалась женщина, держалась, хотя слезы уже без разбора текли по щекам. — Что ты такое говоришь? Какая наложница? Ты вообще в своём уме? Ты проституткой меня считаешь, Есенин? — голос предательски дрожал, пока женщина пыталась вытереть слезы, остановить которые было невозможно. Медленно подойдя к окну, она посмотрела в него, продолжая плакать. Как же остановить все это? — Сандро всегда был и остаётся моим самым лучшим другом. Он. Он всегда оправдывал тебя. Ты ревнуешь меня к своему же лучшему другу, Есенин! Ты. Ты явно окончательно сошёл с ума, — Вишневская резко разворачивается. Смотрит с разочарованностью, неподдельной обидой и злостью, — Я столько раз терпела твои измены. Сидела здесь, в Петербурге, пока ты прохлаждался со своими друзьями и другими женщинами. Сколько их было у тебя? Райх, Дункан, Вольпин, Бениславская. Даже твоя Толстая! Это я ещё не про всех знаю! И каждой ты клялся в любви. Как у тебя вообще после такого язык поворачивается меня обвинять? — Маша вновь отворачивается и чувствует, как внутри образовывается чёрная дыра, — Уходи, Есенин. Я не хочу больше тебя видеть.       Внешне поэт казался абсолютно невозмутимым; подлое беспокойство лишь изредка проскакивало во взгляде, который он, к счастью, больше не переводил на Вишневскую. Сергей нахмурился и глядел устремленно, но бессмысленно куда-то в сторону — как будто никого перед ним не было, и Марии он, казалось, уже не слышал. Не слышал ее возмущений, ее вздрагивающего голоса, а слез на ее лице он и подавно не заметил!.. До него донеслись только последние ее слова — «уходи». Сказанные спокойным, сдержанным тоном, они были восприняты мужчиной как большой, непреступный барьер, через который он теперь не шагнет без разрешения самой художницы: все, баста, забудь про неё, Сережа! Он крайний раз взглянул на девушку: какая такая изморозь покрыла его сердце в ту минуту, что он не смог даже пожелать несчастную, растерянную Машу? То не эгоизм, не самодурство, даже не бесчувственность — а самый настоящий мертвячий холод! Есенин ничего ей не ответил. Развернулся и ушёл, едва прикрыв за собой дверь. Он не замечал перед собой ничего, не понимал даже, куда и зачем идёт, одни только мысли роились в голове. Обида отлегла, сердце оттаяло, и на душе появилась досада на самого себя: что за представление ты снова устроил, а, Есенин? Что за дурь, глупость? Обвинять Машу в связи с другом, с ума, что ли, сошёл? Но всё, это кончено! Ему как будто нравилось уверяться в мысли, что последняя нить, за которую до этого держалось его существование, благополучно отрезана. Он как будто свободен. От чего?.. Что за ерунду ты снова несёшь, Сергей Александрович? Ноги поэта все-таки привели его в знакомое место — к квартире Приблудного. Друг знал, каким образом залечить душевные раны Сергуна.       Весь день проплакала темноволосая женщина, нарушая стоящую мертвую тишину в своей квартире, ставшей без голубоглазого поэта какой-то неестественно пустой и мрачной. Лишь ближе к пасмурному вечеру все живое внутри неё полностью разломалось и погибло, и она решила отвлечь себя от случившегося, занявшись уборкой. И без этого всегда чистота царствовала в доме художницы, и понятие «творческий беспорядок» было для неё дичайшей вещью, от которой даже дрожь слегка пробегала по коже. Всегда все прибрано, чисто! Строгий отец никогда не терпел беспорядка в доме, и единственная дочь следовала этому примеру. Что ж, сейчас нужно же было отвлечься, дабы не думать о самом больном, самом ужасном случае за последние несколько лет! А следующий день весь проспала, не помня себя от горя. Чувствовала рядом с собой пронзительный холод, отчего становилось ещё паршивее, а слезы беспорядочно скатывались по холодным щекам. Возьмите себя в руки, Марья Александровна! Вы сильная, Вы все сможете. Следующие две недели Вишневская почти не вспоминала любимого мужчину, ведь нашла, чем занять себя: начала все чаще сидеть с прелестнейшей дочерью своей милой соседки, голову потеряла от нахлынувшего вмиг вдохновения, за четырнадцать дней написав замечательную картину, отразившую взгляды художницы на современную Россию. Но и некоторые другие перемены начали происходить в поведении, а также здоровье женщины: отчего-то настроение скакало в разные стороны, странные вкусовые предпочтения образовались, да и менструальный цикл сбился! Сначала испугалась Вишневская, думая, что всё-таки застудила себя, гуляя с мужчиной под руку в такой лёгкой одежде. Но врач в больнице как-то лукаво улыбнулся, всплеснув руками и весело заявив: «Поздравляю Вас, мамаша!». Аж побледнела Маша от этой фразы! Она вот-вот станет матерью? Да быть такого не может! Растить ребёнка в таком материальном положении не было смысла, да и матерью-одиночкой быть не хотелось уж тем более. Что ж это, будет второй Надей Вольпин в жизни поэта? Но и аборт делать считала вещью неправильной и никчемной. Тогда совсем же одна останется! Что делать тогда? Нужно было связаться с молодым отцом, имеющим уже несколько детей и относившимся к ним очень равнодушно, но. Обида на Сергея душила. Не хотелось видеть после случившегося. Что ж, пришлось часто ошиваться у Эрлиха, попивая чай и разговаривая на нейтральные темы, надеясь, что любимый мужчина вот-вот появится.