Apeirophobia

Бог оделяет нас страшными дарами. И самый страшный из всех — это память. Рэй Брэдбери, "Желание"

Залитый алым огнём мир перед глазами Сорвиголовы лишь на мгновения погасал под холодом нью-йоркской зимы, а затем возгорался и вспыхивал снова. Снег скрипящими хлопьями падал на грязь и въедался в неё, рваной простынёй погребал под собой асфальт, касался своими ледяными пальчиками разнесённых ветром осколков, его ледяное дыхание мешалось с запахом горящих каминов из соседнего дома. С тягучим запахом дерева и пыли. Треснула лампа внутри уличного фонаря — в Адской кухне снова были перебои с электричеством. Снежинки кололись на лице, проникали под рукава запахнутой куртки, охлаждая пульсирующую, подобно маленькому сердцу, кровь из свежих ран на спрятанных в карманах ладонях. Мэтт поморщился и замедлил шаг, чувствуя, как от бега растягивались неумелые швы на бедре и лопатках. Затем осторожно свернул, чтобы обойти вставшее на пути ограждение. Улица была всё ещё перекрыта, обломки многоэтажного здания так и лежали, укрыв собой целый квартал. Ориентироваться в пространстве было тяжелее из-за кричащего ветра, обрушенных сооружений, гниющих, никем не подобранных, но небрежно расталканных по углам улиц машин, что приглушали звук, но Мёрдок всегда точно знал, когда доходил до церкви. Даже в самую промозглую метель нельзя было не услышать неизменный загнанный шёпот внутри этих каменных стен, плач и громкие перекрикивания детей, которых было явно больше, чем приют мог в себя вместить, речи Святого отца, которые, однако, никогда не содержали в себе столько же правды и надежды, как пара слов отца Лэнтома. Мэтту приходилось привыкнуть к вещам и похуже. Он поправил на носу потресканные очки, подальше натянул капюшон и принюхался, дабы убедиться, что кровь от царапин не впиталась в ткань куртки, а значит, не была заметна. Мэтт вошёл в церковный зал, заталкивая смятую маску поглубже в карман. Под верхней одеждой к телу прилегал пропитавшийся потом и немного кровью костюм дьявола Адской кухни. Слух Мэтта охватили перешёптывания, тихие всхлипы и молитвы склонившихся, сидящих как можно дальше друг от друга прихожан. Пахло растаявшим воском свечей. Он догадался, что совсем недавно закончилась месса, а после неё всегда оставались несколько человек, те, кому было не к кому возвращаться домой, а потому они не переставали просить помощи у того, в ком почти разуверились. Кто-то ругался на Бога, не мог простить пережитых потерь, а кто-то отчаянно пытался приобщиться к религии, будто она вернёт жертв Децимации, как это назвали, чтобы избегать слов вроде «истребление», «вымирание», «геноцид». Мэтт не знал, почему снова стал приходить и слушать чужие молитвы — Сорвиголова не мог помочь голодающим из-за дефицита в производстве людям, не мог излечить чужие болезни, а наказывать было попросту некого. Всё, что он мог — это ловить на обезображенных обломками улицах преступников, на которых не хватает полицейских, воров, что пользовались беззащитностью наиболее одиноких, наносить удары, едва останавливая себя, вытаскивать потерявших семью детей и искать для них более безопасное место. Однако Мэгги однажды сказала ему, что, увязая в чужом горе, он ненадолго забывает о своём собственном, и оказалась права. «…К-Кэти совсем плохо. Докторов на всех не хватает. Без её онколога все разводят руками, лекарства заканчиваются, их до сих пор не завезли. Пожалуйста, помоги ей. Господи…» — шептал мужчина с осипшим от слёз голосом на церковной скамейке в углу. «Я только хочу, чтобы мама вернулась, она говорила, что у Тебя можно всё что угодно попросить…» — совсем тонкий, детский голос. «Я не всегда верю в Тебя. Даже… почти никогда», — нервный смешок на грани плача. «Но, клянусь, я поверю, если ты вернёшь Питера. Сколько же раз я ему говорила… А они, они все молчат…» Мэтт многое понял за эти десять месяцев. Например, что всё не закончилось, когда людей на улицах стало меньше почти ровно наполовину, с неба падали самолёты, рушились здания, уходили под воду оставшиеся без управления судна. Ужас не прекращался и после того, как спустя неделю затишья и всеобщей тревоги некогда главный герой Америки сделал официальное заявление о том, что некая инопланетная угроза привела к уничтожению ровно пятидесяти процентов живых существ планеты, и человечество вынуждено было выживать. Хуже всего было не тем, кто умирал быстро, превратившись в невесомую пыль, а тем, кто погибал от травм в авиакатастрофах, кто умирал от излечимых болезней — просто потому, что врачей не хватало, люди пропадали на своих рабочих местах. Пропадали политики — и люди умирали в гражданских войнах, порождённых воцарившейся анархией. Мэтт поневоле знал о тех последствиях Децимации, о которых умалчивали в новостях, о которых не говорили вновь залёгшие на дно Мстители. Но когда он слышал, как несколько людей с разных сторон улицы в один момент задыхались, наглотавшись таблеток или пройдясь лезвием по горлу, было уже поздно. Не было никакого «баланса»; почти за год население сократилось куда больше, чем на половину. Иногда Мёрдок появлялся на организованных группах поддержки и психологической помощи и снова слушал. Он знал о женщине, которая едва родила ребёнка, когда всё случилось; врачи не знали, что сказать ей, когда в колыбели вместо младенца нашли горстку праха. Один полицейский видел, как серийный убийца смог сбежать, потому что арестовавшие его работники просто исчезли. Подросток вернулся из колледжа, а его дом оказался пуст. И таких историй были сотни; миллионы тех, что Мэтт не знал и не хотел знать. Страшнее всего были такие случайности. Человечество представляло собой хрупкий карточный домик, который разваливался, стоило сбить один элемент. Мэтт поднялся с церковной скамьи и уже собрался уходить, когда услышал за собой невесомые шаги. У самого выхода Мэгги взяла его за локоть, задрав рукав куртки и обнажив покрытую царапинами и синяками кожу. — Мэттью, — позвала она, привычно сплетая в голосе упрёк и заботу. Мэтт повернулся к ней. — Как приют? Продуктов хватает? — Слава Господу, мы обеспечены по крайней мере на этот месяц, — устало вздохнула монахиня. Она приспустила капюшон Мэтта и замерла, наверное, не зная, что сказать. — И что же на этот раз? Ты ранен? — Не настолько, чтобы пришлось тебя беспокоить. Мэтт и без того знал, как Мэгги относилась к его решению бросить контору и стать Сорвиголовой на полный рабочий день. Однако шли месяцы, а он так и не смог заставить себя поменять табличку «Нельсон, Мёрдок и Пейдж» на одинокое «Мёрдок», а на улицах то и дело слышались крики, выстрелы звенели в ушах день и ночь, и он нашёл повод просыпаться по утрам, чтобы биться за Адскую кухню, через незаживающие кулаки выбивать из самого себя скопившуюся злость и обиду. Так было проще. Адвокат Мэтт Мёрдок затерялся вместе с рассыпавшимися в прах Карен и Фогги; Сорвиголова же с новой силой накидывался на тех, кто наживался на всеобщем упадке, неизвестно, кому причиняя больше боли, себе, или им. Единственной, с кем он поддерживал связь, кроме Мэгги, была Джессика. Она наотрез отрицала, что они друзья, но время от времени, оказываясь в Адской кухне, помогала налаживать справедливость и никогда не говорила, почему потом неумело помогала Мэтту зашивать раны. Ругалась, что из-за занятости Клэр в больнице ей приходится пачкаться в этой мерзкой кровище, и чёрт возьми, Мёрдок, тыкать в людей иголкой просто отвратительно, меня же стошнит сейчас. Он в свою очередь заходил к Джессике и следил, чтобы она не спилась окончательно, на что она фыркала и, наверное, закатывала глаза. Однако спустя месяц неподвижного лежания дома с перерывом на выпивку, она открыла «Alias investigations» и с нездоровым, поддерживаемым её напарником остервенением принялась за работу. Мэтт иногда приходил и помогал понять, если клиент лжёт или недоговаривает. По ночам — Малкольм, принеси ещё кофе с бурбоном, щелчки камеры и шелест бумаг, днём — завалим вместе тех парней, но пообещай, что со своей мерзкой кровищей сможешь разобраться сам. Джонс называла это взаимовыгодным сотрудничеством, а Мэгги несерьёзно говорила, что они оба — черти. — Ради Бога, хотя бы в Рождество возьми от линчевательства выходной, — невзначай упрекнула Мэгги. Мэтт на секунду вздрогнул — она оказалась права в своей догадке, что он забыл о празднике. Было неудивительно, что он не заметил. Магазины пустовали, поэтому никто не носился по улицам с коробками подарков, большинству вообще было не до того. — Ты же знаешь, я так не могу, — мягко сказал Мэтт, стараясь не выдать внезапно накрывшего его разочарования. — Ужасно, да? — М-м? — Главный праздник, а мы с трудом собираем для детей простой ужин, куда уже праздничный. Раньше прихожане шутили, что придётся снова собираться с раздражающими дальними родственниками, а теперь… Мэгги осеклась. С верхнего этажа послышались вопли пары детей. — Надолго их не оставишь, — вздохнула она. — Беги, — кивнул Мэтт и последний раз нашёл мать невидящим взглядом перед тем, как уйти. — С Рождеством. — И тебя, Мэттью. Рождество для Мэтта пахло корицей, дешёвым шампанским, еловой смолой и жаром всеобщего предвкушения, звучало, как скрипучая толща снега под ботинками, вразнобой звенящая со всего города музыка, торжественная речь отца Лэнтома и смех. В годы колледжа в это время они собирались с шумным семейством Нельсонов, мать Фогги откармливала Мэтта, компенсируя все забытые им обеды во время учёбы, кто-то постоянно с кем-то спорил, там никогда не было тихо, но Мёрдок не возражал. В первую зиму их знакомства Фогги по привычке упаковал его подарок в кучи шуршащих и, с его слов, цветастых обёрток и лент и ужасно смутился, когда Мэтт, смеясь, намекнул, что слепым это вовсе не нужно. Неловкость прошла, и с тех пор Фогги всегда в шутку дарил как можно более вычурно упакованные вещи. Прошлое Рождество с ними отмечала Карен — все трое провозгласили тосты у Джози, а потом обменялись подарками в украшенном офисе, и Карен с ожидаемым недоумением подтвердила, что на обёртке красного цвета пестрились изображения танцующих оленят, а обвязанные вокруг ленты блестели всеми цветами радуги. Улица дышала холодным кирпичом зданий, смешанным с грязью снегом — в этом году его почти не было, непрекращающимися работами по восстановлению разрушенных домов и горением свечей в церкви. Мэтт торопливо нырнул в тесный коридор дома. Он остановился посреди лестничного пролёта и настороженно сжал в кармане маску, услышав чьё-то дыхание за дверью своей квартиры, но затем уловил запах бурбона, искусственной кожи и вишнёвого шампуня и поторопился войти. — Джессика? — Невозможно выскочить из темноты и напугать тебя, да? — Джонс по-хозяйски потёрла носком ботинка по обивке дивана и с глухим стуком спрыгнула на пол. — Серьёзно, Мёрдок, темно, хоть глаз выколи. Много котят снял с деревьев за это утро? — Бездомных кошек на улице правда хватает. Мэтт стянул с себя пропитавшуюся мокрым снегом куртку, провёл пальцами по обледеневшим дужкам очков, скинул ботинки и устало прошагал туда, где, по его догадкам, остановилась Джессика. Она щёлкнула пальцами: — Эй, я здесь. В ответ Мёрдок смущенно кивнул и развернулся — от холода гудела голова и, казалось, мыслями он был слишком далеко, чтобы идеально ориентироваться. Джессика дёрнула мокрую ткань рукава его кофты, и её сердцебиение на секунду чуть дрогнуло. — Боже, — с напускным отвращением протянула она. — Давай сразу перейдём к моменту, когда я удивляюсь к твоей трагичной неспособности к инстинктам самосохранения и спрашиваю что, чёрт побери, на этот раз? — Ерунда. Пуля просто задела кожу, я не чувствую признаков заражения. Что ты здесь делаешь? Всё в порядке? — Нет. У тебя рана на всё предплечье, блин. Мэтт с безнадёжным вздохом упал на диван и вслушался в шаги Джессики; она подошла к холодильнику, бормоча что-то про то, что вечно заходит не вовремя, вытащила всё необходимое, после чего вернулась и опустилась рядом. Мёрдок снял с себя кофту, морщась от трения ткани о ссадины. — Странные у тебя способы соблазнения, — фыркнула Джонс перед тем, как плеснуть на сочащуюся тёплой кровью рану перекисью. Мэтт резко втянул воздух. — Блин, давай сам. У тебя лучше выходит. Усмехнувшись, Мэтт потянулся и нашёл рукой связку марлевых бинтов. — Хорошо, что Клэр этого не слышит. Следующие несколько минут Джессика наблюдала, как Мёрдок обрабатывал свои раны и ссадины, предложила свою выпивку, а когда Мэтт отказался, пожала плечами и пригубила бутылку сама. — Ладно, давай рассказывай, как тебе так «повезло», — спустя какое-то время выпалила она без особого энтузиазма. Мэтт знал её привычки достаточно хорошо, чтобы понять, что она не только не собирается называть причину своего визита, но и до последнего будет вести себя так, будто в его квартиру её привели под дулом пистолета. — Наркоторговцы очень не любят, когда им усложняют жизнь, Джессика. На днях я выследил их, а сегодня поймал на какой-то особо крупной сделке. Мне правда повезло, учитывая, что у пятерых из семи были пистолеты. Джонс неопределённо хмыкнула. По звуку шуршащей ткани одежды — кожаная куртка и джинсы — Мэтт понял, что она неловко поёрзала. — Не хочу прозвучать как сука, — бросила она. — Но может, ты зря с ними так носишься? Победил этих нарколыг, поздравляю, появятся другие. У людей горе, Мэтт. Какая вообще разница, кто и как справляется с ним. Они оба хорошо помнили и никогда не обсуждали первую волну массовых самоубийств по всему миру. По работающему с перебоями телевидению попытались как можно мягче, насколько вообще можно деликатничать с такой темой, осветить проблему, Капитана Америку будто на время сняли из чёрного списка страны и позволили дать речь о том, что сейчас как никогда важно было сплотиться, что нужно двигаться дальше и всё в таком духе, будто сам он не еле держался. Децимация стала спусковым крючком для тех, кто находил силы жить ради друзей и родных, подкосила тех, чья жизнь прежде была похожа на сказку, Танос умертвил не цифры и проценты на пересчёте населения — его жертвами стали дети, родители, любовники, родственники, друзья. Ситуация мало улучшилась: людей не хватало везде. Полицейские перегруппировывали штаты, в больницах критически не хватало рук, вследствие там сновали недоучившиеся студенты медколледжей, а незаметно растворяющихся в своей депрессии людей было в сотни раз больше, чем тех, кто мог им помочь. Производство и сбыт медикаментов безуспешно пытались восстановить хотя бы в больших городах, но иногда в аптеке не было аспирина. Что и говорить об антидепрессантах и лекарствах от тревожных расстройств. Мэтт помнил каждый раз, когда он пришёл слишком поздно. Один раз он почувствовал запах крови в соседнем доме и бросился, чтобы найти в ванной подростка, вдавившего лезвие в вену и потерявшего сознание, всё ещё дышащего. Сорвиголова донёс его до больницы и сказал Клэр. Тогда он успел. В три других раза — нет. По ночам было невозможно спать, потому что уснуть всегда значило исчезнуть и позволить кому-то сдаться. Мэтт просыпался от перебоев электричества и падения тяжёлых предметов в соседних квартирах, потому что однажды его разбудил выстрел на верхнем этаже дома. Один-единственный, сразу в голову. Сердце остановилось, пока Мёрдок судорожно натянул маску и в слепой надежде бросился по пожарной лестнице наверх. Если бы Мэтт мог видеть, он запоминал бы каждое лицо, от которого отливала кровь, оставляя пустым и безжизненным, иссохшей маской на оборвавшейся жизни. Едкие слова Джессики только обнажали страшную правду. Однако Мэтт просто не мог оставлять всё как есть. — Они использовали детей. Маленьких мальчиков и девочек, которые остались без присмотра, без еды, ещё в младшей школе. Я слышал, как эти твари тестировали неиспробованный товар на них, как на подопытных крысах, — сглотнув, проговорил Мёрдок, слова на языке словно сочились ядом и горечью. Джессика шёпотом выругалась. — Чёрт, прости, я не знала, что всё так. Мэтт сжал губы, затягивая на предплечье повязку потуже. Желая перевести тему, он задал вопрос, косвенно связанный с неожиданным появлением Джессики у него дома: — Ты знала, что сегодня Рождество? — Да, Мёрдок, я смотрю на календарь иногда, — вздохнула она. — Даже не знаю, хорошо это или плохо. Мэтт кивнул, потом встал с дивана, выудил из шкафа плотную толстовку и нырнул в неё, цепляясь очками за воротник. Он знал, что Джонс раздражала его способность «подслушивать» биение сердца и угадывать эмоции (когда она так хорошо их прятала), но не мог не почувствовать в её дыхании и движениях, что она уже долго не могла что-то сказать. Может, она просто не хотела оставаться одна, а сегодня был один из плохих дней? — Триш всегда делала из этого праздника не пойми что, — наконец, донёсся негромкий голос Джессики с другого конца комнаты. Мэтт застыл, прячась за стёклами очков и своей привычной сдержанностью, за которую он держался. — Заваливалась ко мне со своими гирляндами и слишком сладким шампанским, хотя я, чёрт возьми, не выношу Рождество. У неё была куча друзей, готовых праздновать день напролёт, а у меня пара фильмов на дисках и плед, который она мне и подарила. Триш оставалась со мной. Каждый чёртов раз. Джессика замолчала, сжимая кулаки. Казалось, Мёрдок чувствовал в воздухе исходящую из её голоса ядовитую злость и едва просачивающееся, маленькое тёмное одиночество. Он осторожно подошёл к ней и оставил очки на кухонном столе, ища Джонс невидящим взглядом. Иногда он просыпался после тяжёлой ночи в костюме Сорвиголовы, слишком вымотанный, чтобы соображать, и по старой привычке тянулся к рабочей рубашке с галстуком, пока осознание не запускало острые коготки ему под кожу. Мэтт клал на колени ноутбук и раз за разом обновлял страницу с новостями, пока голос в наушнике, озвучивавший содержание каждой страницы, не начинал крутиться в голове бесконечной пластинкой, а Мёрдок едва заставлял себя прекратить. Это было скорее обсессией, ритуалом, нежели настоящей надеждой. Если бы люди возвращались, а Мстители победили затерявшегося где-то на просторах космоса врага, Мэтт понял бы это одним из первых. Он невольно вспоминал, как мальчишкой пытался перехитрить реальность: «если дойду до светофора быстрее, чем проедет вон та машина, папа победит в поединке сегодня». «Если птица ещё два раза чирикнет, я снова смогу видеть.» «Если нажму ещё трижды, всё встанет на свои места, все вернутся.» Как глупо. Мэтт сжимал кулаки, снова залезал в чёрный, с чужих слов, костюм, не залечив недавние раны, и бежал навстречу новым, разламывал, как ветки, руки преступникам, наносил удары, пока больно не становилось самому. А Карен появлялась за его спиной, звала его по имени испуганным полушёпотом и просила перестать. Фогги снова и снова говорил: «Сорвиголова нужен городу, а мне только нужен мой друг» и уходил, пока Мэтт, задыхаясь, молил остаться. Конечно, кому, как ни ему, понимать Джессику. Слишком потерявшуюся, чтобы быть одной, слишком гордую, чтобы это признать. — А Фогги всегда огорчался, что я не видел праздничных украшений, поэтому расставлял у себя, да и у меня тоже побольше пахучих свечей, знаешь, с запахом апельсина, и вешал венки из веток ели и клюквы, — Мэтт грустно усмехнулся от накативших воспоминаний, ставших за это время далёкими, словно совсем другая жизнь. — О, чёрт, дурацкие сантименты, — проворчала Джессика. — Извини за это. Хочешь… выпить? Жаль, посмотреть фильм тебе не предложишь. Мэтт покачал головой. — У меня в холодильнике есть замороженная курица. Такой себе праздничный ужин, но я случайно знаю, что ты ничего не ела со вчерашнего вечера. — Зануда. Мёрдок коротко улыбнулся и вытащил из морозильника завёрнутое в скользкую плёнку мясо, а затем встал у плиты, чтобы вскипятить воду. Джессика вернулась к любимому занятию — припала губами к принесённой из дома как неотъемлемый атрибут её присутствия бутылке бурбона. Когда Мэтт опустил курицу в кастрюлю, Джонс задумчиво хмыкнула, и он не упустил шанса продолжить их прерывистую беседу: — Дай угадаю: как я готовлю, если слепой, да? — Прочёл мои мысли, Мёрдок. Мне гораздо понятнее, как ты слоняешься по Адской кухне и размахиваешь кулаками, но про свои кулинарные супер-способности ты как-то умолчал. Ладно, валяй. — Просто чувствую по запаху, когда еда готова. — Удобно. Никогда не подгорит. В какую там химию ты в детстве упал, не подскажешь? Смерть, как завидую. Мэтт усмехнулся. Прямота и самозабвенная саркастичность Джессики никогда его не обижали, в чём-то его даже привлекала её абсолютная необходительность. Сам он слишком привык распознавать состояние окружающих и на основе его выстраивать линию поведения — это нередко помогало в адвокатской практике, но отчасти было причиной, по которой Мэтт Мёрдок иногда казался просто маской, альтер-эго для того, кем он был по ночам. Сдержанного адвоката в аккуратном костюме и Дьявола Адской кухни теперь объединяла девушка, которая могла одной рукой поднять автомобиль, но никогда не лезла в драку первой. Казалось, что небеса разверзлись, когда Мэтт, накрывая на стол, услышал бьющийся об окно снег. Когда мир стал вдважды тише, было несложно улавливать краем уха такие вещи, как тающие снежинки, капающая сырость с потолков заброшенных зданий, было легче понимать случайных прохожих, как будто в них умещалось вдвое больше тревог. В соседней квартире заиграла звенящая музыка — кто-то всё ещё пытался устроить для себя маленький праздник. Мёрдок почувствовал, что Джессика замерла и тоже прислушалась. — С Рождеством. Или вроде того, — произнесла она, поставив на стол наполовину полную бутылку, словно подарок. — И тебя, Джессика, — Мэтт разлил её «дар» в две маленькие чайные кружки и расставил тарелки с вилками и кухонными ножами. Джессика усмехнулась и с ногами уселась на стул напротив Мёрдока. Они слушали негромкую музыку из соседней квартиры, пили холодный бурбон, терпко и сладковато шипящий на языке и молчали, пока Мэтт не сказал: — Знаешь, на следующее Рождество… отведи Триш в бар «У Джози». Можете захватить Малкольма тоже, и когда всё закончится, Фогги, Карен и я будем праздновать там. Джози всегда украшает ёлку. Джессика слегка поникла и кивнула — на это у неё колкостей не нашлось. Ей тоже хотелось верить, что каким-то неизвестным им образом, все, кто пропали в тот день, разделивший каждую жизнь на «до» и встающее поперёк горла «после», вернутся. Появятся у дверей квартиры, молча бросятся в долгожданные объятия, расскажут, где пропадали, что видели там. Что ровно через год Триш снова будет рядом, снова ляжет на колени Джессики и скажет, что эта сумасшедшая планета, наконец, идёт на поправку. Что Мэтта снова шутливыми пинками выпроводят из конторы, чтобы отпраздновать Рождество, он снова услышит тягучее, как карамель, пение в церкви, услышит смех Фогги и Карен. А пока у них была только половина бутылки, тающий на окне снег, едва уловимая музыка за стенами. И тающая, искрящаяся, как зажжённая свеча, одна маленькая надежда, поделённая на двоих.