Он был хорошим человеком

Альбус помнил много разного, но предпочитал считать, что всё это — ложные воспоминания, какие-то детские фантазии, переплетение яви и сна. Например, он совершенно не был уверен, что в тот вечер, когда Перкинс принес весть о приговоре, он на самом деле сидел у кровати лежащей в беспамятстве сестренки и пытался делать вид, что не слышит, как в соседней комнате всхлипывает брат. На самом деле, если бы он сунулся в спальню к Ариане в тот вечер, его должны были прогнать колдомедики. Правда, ведь? Совершенно уверен Альбус был лишь в одном — время после тысяча восемьсот девяносто второго года напоминало набирающий скорость бладжер. Так что поначалу Альбус относился к квиддичу с подозрением. А то лето девяносто второго года выдалось на удивление холодным и ветреным, но они втроём целые дни проводили на берегу реки, в которой когда-то плавали яблоки. Играли в пятнашки и ring a ring o’roses [10], причем Ариана визжала от восторга, Альбус забывал делать вид, что слишком взрослый для таких мероприятий, а Аберфорт, уже тогда проявлявший недюжинный талант зоолога, успевал попутно набивать карманы попавшейся ему под руку гадостью вроде ракушек, засохших водорослей и полуживых ящериц. Иногда Альбус с загадочным выражением лица подводил Ариану к самому берегу, Аберфорт же бросал в воду пару яблок: «Помнишь?». Ариана тогда заливисто смеялась, и потом почти сутки не случалось неприятностей по ее вине. Альбус же чувствовал, как по спине пробегает озноб от холодного ветра и взгляда матери, которая хотя бы издали, но всегда следила за ними, пока Ариана проводила время с братьями. Чтобы не вышло чего. Каждый вечер, несмотря на отчаянные протесты, все участники игр отправлялись мыться, а содержимое их карманов безжалостно выбрасывалось. В этом случае, к оппозиции в лице Аберфорта присоединялась и Ариана, а иногда даже Альбус, которому тут же пеняли на «солидный» — уже студенческий — возраст. В отношении Арианы мать проявляла большую снисходительность и замолкала, как только видела, что на виске дочери начинает пульсировать голубая жилка. Под этим соусом Аберфорту иногда удавалось оставить мышку или ужика, которым, впрочем, все равно грозила неминуемая гибель ввиду его чрезмерной исследовательской активности. В любом случае, каждое утро с пляжа снова доносились смех и крики, а дом был полон мокрого песка вперемешку с сосновыми иголками. Конечно, они скучали по отцу, но все равно много поздней Альбус мог бы сказать, что единственным событием, по-настоящему омрачившим то лето, стала ликвидация тритонье-лягушачьего госпиталя, обустроенного Аберфортом на подоконнике спальни мальчиков. Миссис Лонгтонги, в чьи обязанности входило готовить, стирать и гладить, была несколько удивлена рекордным количеством мух, а также наличием кусочков не вполне свежего мяса в углу за камином. Когда после нескольких допросов с пристрастием выяснилось, что таким образом формируется стол для клиентов госпиталя, миссис без раздумий отказалась от места, потому что «в этом доме все сумасшедшие!», всех пациентов выбросили в окно и, кажется, даже присыпали землей, а Аберфорту здорово попало от матери. Правда, Альбус впоследствии не был уверен, что правильно помнил фамилию прислуги.[11] Мать с тех пор прислугу не нанимала, предпочитая вести хозяйство самостоятельно, потому что, во-первых, маггловская традиция какая-то, во-вторых, новый человек в доме — это опасно. Домовых эльфов у них тоже не было. Альбус вообще впервые их увидел в Хогвартсе. В Насыпном Нагорье более или менее состоятельные (учитывая курс галлеона к фунту, скорее состоятельные) маги предпочитали горничных-людей. В тот вечер, когда был очищен тайник за камином, Альбус первый (и последний) раз видел мать в такой ярости и едва ли не в первый (и точно в последний) раз видел Аберфорта плачущим. Он подумал о том, что миссис Лонгтонги могла бы промолчать про «всех сумасшедших» и что Аберфорт сам ломал лягушкам лапки, распихивая их по карманам, но счел за лучшее оставить эти мысли при себе. Так или иначе, на следующий день он уезжал в Хогвартс. Первые несколько лет обучения в Хогвартсе все тоже шло относительно гладко. От Альбуса раз в неделю приходили письма, что у него все в порядке, хотя не было и дня, чтобы другие студенты не вспомнили о его происхождении. Его называют «сын-того-психа-который» — на этой неделе пятнадцать раз — и «магглоубийца», хотя такого слова нет. И почти никто не хочет сидеть с ним рядом за обедом и ужином. Учителя же не только встают на сторону обидчиков, но и занижают ему оценки, едва увидев его фамилию: «Ах, так ваш отец?.. Садитесь. Достаточно». Поэтому за семестр по гербологии, скорее всего, будет низший балл. Это была чистой воды неправда — Альбус провалил только один тест, потому что накануне вечером был слишком занят подготовкой к празднованию дня рождения приятного во всех отношениях рыжеволосого сокурсника. За семестр же Альбус получил «Превосходно» и приглашение на дополнительные курсы углубленного изучения воздействия папоротника на организм единорогов: три недели из летних каникул, зато проживание и еда за счет школы. Он писал также, что зачеркивает в календаре дни, оставшиеся до начала каникул, и хотя бы это соответствовало действительности в полной мере. Альбус подписывал такие письма QVP [12] — он питал слабость к шифрам, а особенно — к шифрам на латыни. Нет, он не был школьным изгоем, а потому многие свои выдуманные беды описывал, глядя на однокурсника — маленького Эльфиаса Дожа, безответную школьную парию с зеленоватой после Драконьей оспы кожей. Поначалу Альбус не обращал на него внимания, тем более, что большую часть внеурочного времени Эльфиас пропадал в душевой, так как запах мыла на время смягчал кисловатую вонь, оставшуюся после болезни, а Дамблдор — в школьной библиотеке. «У вас на факультете даже разлагающиеся учатся», — не преминул как-то сообщить проходящий мимо симпатичный старшекурсник со Слизерина. Почему-то эта фраза очень запомнилась первокурснику Альбусу Дамблдору. И только потом он заметил Эльфиаса — сутулую тень в нише возле железного рыцаря. Запах, действительно, был так себе, но если притерпеться, он переставал чувствоваться так же, как въевшийся в домашних ядовитый запах зелий и успокоительных настоев, которыми поила Ариану мать. «Дешевая манипуляция, хоть и правильная», — сказал бы Геллерт Гриндельвальд. Через несколько лет это станет чем-то вроде камертона — любую мысль приправлять «а что бы подумал, сказал, сделал Геллерт». Дешевая, но простительная для студента двенадцати лет с вечным страхом услышать «приходите в другой раз» и самой настоящей тоской по дому. Что-то ему подсказывало, что там скорее поддержат в несчастьях, чем порадуются успехам. Он привык к тому, что дома разучились радоваться — да и нечему было, на самом-то деле. Альбус представлял себе, как мама привычно торопливо задергивает шторы в их бывшей детской — с некоторых пор одного взгляда на сестру могло хватить, чтобы догадаться, в чем дело, — вздрагивает при каждом стуке в дверь. Они давно уже не показываются на людях, но всегда найдется кто-то, кто мог что-то видеть или слышать или просто дать волю фантазии, ведь они же семья волшебника, осужденного за убийство маггла. Представлял, как к ним опять наведывались какие-то испуганные сплетнями знакомые знакомых, которые о чем-то долго и почти шепотом разговаривали с матерью в гостиной, откуда сначала обязательно выставляли детей, так как это был «серьезный взрослый разговор». Альбус был свидетелем подобному происшествию на рождественских каникулах. Мать после этого разговора казалась пожилой и усталой. Единственное, что, казалось, позволяло ей держаться на плаву — это стучавшая в окно сова, принесшая очередной пергамент с неровными строчками. Альбус как-то сунул в него нос, но половину не разобрал, потому что почерк у аврора Перкинса, который теперь регулярно отправлял письма из Насыпного Нагорья в Годрикову впадину, был истинно аврорским, то есть требующим дешифровки. Мать же, видимо, отлично справлялась с этим делом, потому что непременно успокаивалась и даже начинала улыбаться, едва только дочитывала письмо до конца. Альбус злился: едва ли каждодневные визиты Августа в их дом, бурные дискуссии о квиддиче, резные качели на пригорке, совместные ужины с Майей и Мартиной и в особенности — весть о приговоре, сообщенная ни кем иным, как аврором Перкинсом — все это было наполнено какой-то горькой иронией. Настолько горькой, что однажды Альбус чуть не сжег найденный тайник с дурацкими письмами просто за то, что они не могли быть письмами от отца. Потом, в Хогвартсе, он пару раз пожалел, что этого не сделал. Очень не хотелось представлять, как мать читает очередное криво написанное письмо и прячет слезы и улыбку. Поэтому он представлял Аберфорта, по вторникам, четвергам и субботам заимствующего у соседа метлу, — хотя таким маленьким детям метлы не положены, — чтобы добраться до Кентона и там купить свежие булочки и буко, если будет нежирный. Получалось лишних девять миль в одну сторону, но зато там на него не глазели, как на прокаженного. Альбус представлял это все и вычеркивал строки про премию Финкли и про номинацию на грант «Молодые таланты — возрождению Алхимии» (удостоен — единогласно). [13] В конце концов, приходилось брать чистый лист и писать все заново. «Чтобы, упаси Боже, не осквернить собственными успехами семейную драму», — сказал бы Геллерт. Наверное, он так и сказал, когда Альбус рассказывал о первых годах учебы — они условились рассказывать друг другу обо всем и не обижаться. И не жаловаться. И не разводить сантименты. Такими были письма Альбуса к маме. Были и отдельные письма к Аберфорту — забавно, что они всегда называли друг друга по имени — любая демонстрация родственных связей казалась им абсурдом. Их еженедельная переписка напоминала задачник по арифмантике, издание для умалишенных: разлинованная бумага, криво построенные графики и перечеркнутые формулы с множеством допущений. А еще кое-где забавная мордочка за росчерком Аберфорта — «приключения клубочка в лабиринте». Так три года подряд они строили планы по освобождению отца. Они следовали от наименее вероятного — перехитрить охрану, когда дело касается досмотра посылок от родственников, — к более вероятному, то есть добиться-таки пересмотра дела. За бессмысленными для посторонних взглядов столбцами букв и цифр Альбус делился результатами набегов на отдел школьной библиотеки, куда вообще-то студентам младших курсов полагалось ходить только в специально отведенное время с преподавателями или вообще не полагалось. Поздней там и вовсе сформировалась Закрытая секция. Так, например, он выяснил, что в тысяча восемьсот седьмом году был прецедент: приговор отменили, а Визенгамот чуть не расформировали. Фабула дела была совершенно идентична, там были свидетели, а им нужно только, чтобы были свидетели. Аберфорт же сообщал о правилах центровки и загрузки драконов (вдруг пригодится) и о том, какой разбег требуется для взлета (несомненно, пригодится). Альбус подозревал, что за время этих исследований он узнал больше того, что могло бы понадобиться для жизни, чем за некоторые учебные курсы. Они оба ни секунды не сомневались, что отец так или иначе будет выпущен из-под стражи, ну или... ну или реабилитирован. Последнее — вариант, предложенный Альбусом ближе к старшим курсам. Аберфорт, со своей стороны, был готов играть в эту игру бесконечно. «Альбус, очевидно, нет?» — спросил бы Геллерт. Приезжая на каникулы, Альбус раз за разом замечал, как Ариана постепенно и как-то удивительно последовательно разрушала их новый дом в Годриковой Впадине. Иногда ему даже виделся какой-то план в ее действиях. Особенно после вишневой наливки, которой его угостил сосед (через улицу и два дома вправо), одинокий старик-маггл. На следующее утро, когда мать смотрела подчеркнуто мимо него, Альбус неловко пошутил, что уже в совершенстве освоил Репаро, и разве не стоило бы им переехать поближе к какому-нибудь маггловскому стекольному заводу? Аберфорт в ответ поджал губы, Альбусу показалось, что он делает это совсем как отец. Ариана же размазала по тарелке пудинг и после нескольких «дай» выпустила в потолок огненный смерч, так что ее в срочном порядке отправили спать. Аберфорт в тот вечер с Альбусом не разговаривал и после ужина опять ушел в спальню к Ариане, чтобы почитать на ночь — то есть не почитать, а рассказать наизусть много раз до этого повторенный текст. Нужно признать, Ариана всегда засыпала ровно на том моменте, когда маленькая фея шила себе платье из носового платка. [14] Засыпала мгновенно — будто сразу становясь куклой — и Аберфорт еще долго сидел возле постели, не гася свечи и вглядываясь в ее лицо. По мнению Альбуса, который иногда останавливался на пороге спальни, Аберфорт тогда пытался понять, как Ариана могла превратиться в угрозу для них всех и почему ей не понравилось про Томаса-Рифмача. [14] В Хогвартсе Альбус, конечно, скучал по родным, но едва оказывался дома на каникулах — как почти сразу с такой же тоской вспоминал школу. Вообще тоска настолько пропитала их маленький домик в Годриковой Впадине, что Альбус по большей части предпочитал находиться где-нибудь за его пределами. На заднем дворе обычно возились младший брат и мать, огород словно кто-то полил приворотным, рассчитанным на них двоих. И даже, кто бы мог подумать, загон для коз... Только на Альбуса этого приворотного зелья не хватило. Потому он бродил по узким пыльным улочкам и иногда спускался к реке, погруженный в задумчивость. «Что будет, если смешать... что будет, если использовать заклинание, что будет, если найти возможность обойти закономерность, что будет, если...» Его мир состоял из подобных размышлений и нескольких школьных проектов, в которые он погружался с головой, из-за чего постоянно спотыкался о садовый инвентарь, забывал поздороваться с Арианой и получал от брата тычки и недовольное «смотри, куда идешь!». Смотреть он всё равно не начинал.