Он был хорошим человеком

Семнадцатого ноября тысяча восемьсот девяносто первого года Визенгамот приговорил Персиваля Дамблдора к пожизненному заключению в Азкабане. Дежурным членам дисциплинарного комитета, в чьи полномочия входило выносить решения по таким делам, понадобилось около двух часов, чтобы договориться друг с другом. Примечательно, что за весь процесс, длившийся много недель, Персиваль Дамблдор попросил слово только один раз — когда ему задали вопрос: «Вы признаете себя виновным?», и он ответил «Да». Столетие спустя, когда критика Визенгамота вошла в моду, интерес к событиям той осени вновь проснулся. В прессе то и дело мелькали недоуменные восклицания, мол, даже удивительно, что мистер Дамблдор не взял на себя все преступления за последние десять лет, учитывая методы ведения допроса, которые были в ходу у дисциплинарного комитета. Несмотря на ряд неаппетитных подробностей, такие статьи преследовали цель скорее повеселить читающую публику, чем явить магическому миру новую правду; однако в ноябре тысяча восемьсот девяносто первого года миссис Дамблдор было не до веселья. О приговоре Кендре — какая все-таки ирония — сообщил друг семьи аврор Перкинс, который как-то поздно вечером постучал в дверь их дома в Сорочьем тупике, семь. [1] Пройти в комнаты он отказался и так и стоял на пороге, несмотря на сильный ливень, и с его плаща на пол натекла целая лужа. Дерево в этом месте потемнело, а половицы слегка вздулись, и Кендре потом казалось, что покупатели, неделю спустя приходившие осматривать дом, в первую очередь замечали это неопрятное пятно. Перкинс же рассказал, что члены дисциплинарного комитета проголосовали отнюдь не единогласно, было даже трое воздержавшихся. В результате про каждого из них в «Ежедневном пророке» словно бы случайно в последующие три месяца появилась серия статей, состоявших из двусмысленностей и тонких намеков. Кендра, конечно, не обратила на это внимания — ей было не до того. Обратил Альбус, и то спустя почти девять лет, когда вместе с Геллертом начал разыскивать крохи информации о том самом судебном процессе, который не отпускал, словно кошмар. Нужно ли упоминать, что преступление Персиваля Дамблдора само по себе стало сенсацией. Об этом говорили и говорили много, а на Кендру смотрели с сочувствием или с испугом, или со смесью жалости, любопытства и счастья «это не со мной». Конечно, дело было в том, что в последнюю пару десятилетий все достойные упоминания происшествия в Насыпном Нагорье ограничивались драками да тем, как по пьяни лавочник ночью переезжал через мост и утопил повозку. Местные ребятишки потом дня три вылавливали из болотистой речушки яблоки. Так что о Дамблдорах судачили все, кто только был способен открыть рот и произнести пару слов. Особенно сильно сплетни разносились и обсуждались внутри магического сообщества, ведь до того приходилось довольствоваться событиями в маггловском мире. Например, еще за месяц до того, как Персиваль стал убийцей, его соседи успели вдоль и поперек обсудить ход дела «Королева против Кастро» — при этом несколько юных селянок настолько горячо поддерживали Тичборна, что одна из игр в лото с соседним приходом едва не закончилась дракой. [2] Но вот все новости из чужого маггловского мира оказались забыты. И Кендре начинало казаться, что ее вместе с детьми выставили на помост, чтобы «добрые люди» могли вдоволь полюбоваться на них, сочувственно вздыхая. У Кендры очень быстро появилась привычка не раздвигать шторы на окнах даже в самый солнечный день. Колдомедик качал головой, потом головой качал его второй коллега, третий. Физически Ариана оправилась довольно быстро. Настолько, насколько пятилетняя девочка способна оправиться от внутреннего кровоизлияния и ушиба печени. Однако она не говорила почти полгода. Только мычала, а ее и без того неконтролируемые магические силы словно с цепи сорвались. Кендра задвигала шторы, гуляла с дочерью только на заднем дворе. Выходить на улицу означало оказаться под градом жалостливых взглядов, словно под градом камней. Взглядов, которые постепенно становились напряженными и испуганными. Из-за стихийной магии Арианы уже три раза загоралась мебель в их гостиной. Кендре и раньше приходилось становиться объектом сочувствия. Впервые это случилось, когда она только мерила подвенечное платье. Ведь Персиваля всегда считали донельзя странным, а его поведение — неприличным: он явно не вписывался в рамки Насыпного Нагорья. Для него словно бы не существовал bon ton [3], он весь состоял из углов и противоречий и даже водил дружбу с тем самым аврором Августом Перкинсом. Август всю жизнь проработал в Отделе магического правопорядка, отличался тем, что походил на пончик, не пропускал ни одного матча по квиддичу, игнорировал любые просьбы и не принимал никакие подарки — даже если это был просто лимонный пирог. Угощение ему пытался вручить низкорослый пухлый парень, тараторя при этом без остановки: «Совсем свежий, моя хозяюшка постаралась, готовила для вас, а вы уж проследите, чтобы эти... Смиты — ну, те магглы, соседи наши слева, — чтобы они свой сарай снесли... За ним солнца не видно, а у нас там грушевое дерево, кум посадил... В будущем году будем вино делать и вам пару бутылочек не забудем». А еще Перкинс один растил двух дочек-сквибов, которые в раннем детстве по очереди едва не умерли от дифтерии. Ясно, что в Нагорье аврора Перкинса не любили, а на тех, кто водил с ним дружбу, смотрели с подозрением. Подозрение в значительной степени подогревалось противоречиями, разрывавшим De Beers (бриллианты навсегда?), и успехами фон Сименса, а еще взрывоопасным соседством «магглы» и «те, кому повезло» [4]. Перкинса считали чуть ли не немецким — или маггловским, — смотря какие у кого убеждения шпионом. Зато Персиваль играл с Перкинсом в плюй-камни по воскресеньям, а с его дочками — в «Братец, не сердись» всякий раз, когда им того хотелось. На упреки Кендры — довольно робкие, надо признаться — он отвечал оглушительным хохотом. Он всегда по любому поводу смеялся так, что звенели стекла. А еще вытирал руки о жилетку, когда сморкался, считал своим долгом проинформировать всех, что ему плевать на чужое мнение, и на спор мог съесть целый митлоф. Но всякий раз, когда корова не могла отелиться или когда собирали пожертвования на новый колокол в церкви, или когда намечалось большое празднество, даже когда планировали строительство дороги, звали Персиваля — ведь, несмотря на все причуды, его опыт и ум ценились, а голос считался решающим на собрании региональной магической общины. Считался до тех самых пор, пока однажды в Аврорат не пришел Персиваль Дамблдор собственной персоной и не сообщил, что только что убил человека, то есть, он имеет в виду — маггла, то есть, он имеет в виду — ребенка. Не одного, а двоих или троих, можете пойти посмотреть прямо сейчас, на заднем дворе. Тела остались там, слева от колодца, на крышку которого аврор Перкинс и Персиваль уже давно собственноручно наложили заклинание Вечного приклеивания, ведь все равно колодец не нужен, а крышка ни к черту, и дети могут упасть — тут же вечно ошивается куча ребятишек. Примерно так обрисовывали себе страшные и таинственные события жители Насыпного Нагорья, хотя никто не смог бы поклясться в том, что знает, что произошло на самом деле. Все новости передавались от одного соседа к другому и обычно начинались с чего-то вроде «мне вот давеча брат жены рассказывал...». Помимо этого друг другу передавали новости, что все Насыпное Нагорье вступилось за Персиваля, ведь он был хорошим человеком. Рассказывали, что к семьям незваных посетителей дома по адресу Сорочий тупик, семь с особого разрешения Отдела магического правопорядка в тот чертов вечер применили заклинание Обливиэйт. И это при том, что существовало целое общество, организованное еще во времена Отталина Гэмбла[7] и выступавшее за запрет использования оного на магглах, как способного нанести им слишком большой вред. Лишь один участник мероприятия избежал заклинания, поскольку до этого к нему применили лопату. Несколько раз. Видимо, это не нанесло ему слишком большого вреда. Кто-то вообще говорил, что это были не магглы, и что они вломились в дом в Сорочьем тупике с целью грабежа, Ариана случайно попалась на пути, а Персиваль просто защищался. Также говорили, что в доме все равно было нечего брать, помимо сейфа, где были облигации и векселя к протесту. Ведь Персиваль был плохим человеком. Но все же все Насыпное Нагорье вступилось за него. Пожалуй, только Кендра не заметила, когда именно хоть кто-нибудь за него вступился. Конечно же, большинство слухов были неправдой. Долгов Персиваль им не оставил, так что дом они продали не сразу, и к вздувшимся у порога половицам добавились проплешины в коврах, горелые пятна на стенах, разбитые стекла — чертова куча разбитых стекол, не выдерживающих буйств Арианы. Кое-что восстановлению не подлежало, так что приходилось покупать. Почти сразу после вынесения приговора выяснилось, что неискушенной в тонкостях социального обеспечения одинокой матери троих детей Кендре полагается пенсия — достаточная, чтобы возместить ущерб семьям пострадавших (Ариана к пострадавшим не относилась), покрыть судебные издержки, включая стоимость услуг дисциплинарного комитета Визенгамота (так и говорилось — «услуг»), оплатить лечение Арианы (если, конечно, она в таковом нуждается), приобрести все необходимое для отправки старших детей в Хогвартс (если, конечно, они захотят — после всего, что случилось) и последним пунктом — обеспечить спокойную старость самой Кендре (если, конечно, она захочет — после всего, что...). А еще у каждого мало-мальски знакомого был свой продуманный план дальнейшей жизни семьи Дамблдор. — Уедете куда-нибудь на юг Шотландии и откроете свой паб... За ваш суп с копченой рыбой драться будут... — мечтала то одна, то другая соседка, медленно раскачиваясь на садовых качелях с резной балкой. Качели заслуживали особого внимания: сама идея принадлежала аврору Перкинсу. Как-то во время совместного ужина, ставшего уже традицией, пока Кендра разнимала его дочек-сквибов, обзывавших друг друга сквибами, он почти машинально набросал на салфетке план сада четы Дамблдор. Отдельно крестиками пометил грядки со сладким горохом, территорию под вольер для потенциальных коз (мечта Кендры) и «слепые пятна». Было сложно увидеть, что в этих областях делают дети, если не подойти совсем близко, а ведь Кендре сейчас так тяжело было лишний раз двигаться — шутка ли, третий ребенок, да еще девочка. Персиваль был в полном восторге — неловкость за собственную невнимательность к любимой жене, видимо, с лихвой компенсировалась искренней гордостью за приятеля — надо же, все предусмотрел! Качели установили на возвышении, так, чтобы оттуда прекрасно просматривался задний двор и особенно — колодец, в который с завидным постоянством норовили нырнуть Альбус и Аберфорт в поисках подводного мира. Кендра могла ни о чем теперь не беспокоиться. Персиваль, в свою очередь, вырезал снежинки на поперечной балке: получилось очень красиво. Если раскачаться посильнее, цепь начинала скрипеть, а когда раскачаешься еще — вместо скрипа слышался любимый рождественский гимн Кендры, и вокруг начинали плясать снежинки. Когда дом продали, качели аврор Перкинс превратил в самые обычные — по просьбе Кендры. Этого можно было не делать, потому что покупатели были магами, но Кендре не хотелось, чтобы снежинки Персиваля плясали вокруг кого-то чужого, да и, кроме того, Ариана уже успела два раза порвать цепь, так что цепь эта держалась теперь на десятке не очень удачных «Репаро» и честном слове. А тем временем обстановка в Насыпном Нагорье накалялась. Можно ли считать убийства маггла и мага равноценными злодеяниями? Конечно, об этом не говорили слишком громко и в присутствии официальных лиц, в конце концов, времена Джозефины Флинт давно прошли, и то, что вас все еще волнует влияние телеграфа на магию, лучше не озвучивать слишком громогласно. [9] И все же после того как приговор Персивалю привели в исполнение, антимаггловские настроения плыли над Насыпным Нагорьем грозовой тучей, подтягиваясь в направлении Лондона, к Визенгамоту. Поговаривали даже, на очередном заседании кипели нешуточные страсти. Мистер Ландерсон, чей кузен был дружен с сыном члена Визенгамота, рассказывал товарищам, отдыхающим в пабе в пятницу, что старики-судьи едва ли в бороды друг другу не вцепились. Официально это называлось «Обсуждение поправок к Статуту секретности». Они так ни к чему и не пришли, и когда Альбус подрос, он был ничуть не удивлен, ведь нельзя же считать всех магглов вторым сортом только из-за нескольких малолетних ублюдков. А потом как-то ночью ему приснилось, что поправки приняли и что он был этому рад. Аберфорт свое мнение о разнице между магами и магглами не высказывал, только хмурился, когда кто-то начинал подобные разговоры, и уходил в спальню к Ариане. Она любила слушать перед сном, как он читал ей сказки. Только его одного и слушала. И, кстати, что помнил о том времени Альбус...