Вне игры

Ровшан походя потрепал старшего сына по макушке и задумчиво приблизился к шкафу. Тимур, с любопытством наблюдавший за наспех собравшимся отцом, не выдержал. — Куда ты на ночь глядя? — Много будешь знать.., — начал Ровшан и осёкся. Расстегнув куртку, чтоб было сподручнее, Аскеров вскарабкался на стул и полез на верхнюю полку шкафа, заваленную, как и вся квартира всяким барахлом. Тимур жадно следил за ним, в принципе, мальчика не особо удивляло, что его беспокойного отца снова куда-то несёт. Почти не отдавая себе отчёта в том, что, а главное, зачем он делает, Аскеров выудил из дальнего тёмного угла своё сокровище — хрустальную сову. «Двадцать лет прошло, — пронеслось в голове, — Почти». Сова была покрыта толстым слоем пыли и пучила глаза. Ровшан спрыгнул со стула, забыв закрыть шкаф, не стирая пыль, завернул птицу в подвернувшуюся под руку газету и, сунув свёрток под куртку, а ноги в ботинки, бросил сыну через плечо: — Буду поздно. — Ага, — флегматично отозвался Тимур, — Что маме сказать? Ровшан на миг замер. — Скажи, что меня… попросили помочь, — ответил он наконец, — Она поймёт… Она знает, — и выскочил за дверь. — Наконец-то! Вы что… А где Оля? — Пропала, — всхлипнула Даша. — А Миша где? — Инна остановилась в метре от конструкции, на краешке которой, свесив ноги, сидели заплаканная Лена и обнимающий её за плечи грустный Рудер. Никита ткнул пальцем в едва различимую в темноте дверь. Боря, насупившись, полез в деревянный балаган. — Не подходи к ней! — завизжала Лена, неловко вскакивая на ноги. — Спокойно, — Боря собрал всё своё самообладание и осторожно приблизился к злосчастной двери, — Ещё кто-то подходил? Войти пытался? — Да все пытались, — медленно пробормотал Андрей. — А вошёл только Миша, — подытожил Боря, рассматривая створку. Никита смущённо подошёл к Даше и неловко приобнял её за плечи. Любинская всхлипнула и, обхватив шею Баринова обеими руками, в голос разрыдалась ему в плечо. — Он что-то особенное делал? — спросила Инна, тоже приближаясь к двери, — Говорил что-то? Рудер пожал плечами, а Лена вспомнила: — Бормотал что-то. Вроде «раз-два, раз-два»… — Раз-два?.. — Боря! — предостерегающе начала Инна, — Не... — Спокойно! — повторил Белозёров. — Так где Ольга? — Не знаем, Кость, — голос Семёновой звучал устало, — Пропала — и всё. — Он нас по одному вышибает, видите? — истерично заговорила Даша, не отрываясь от Никиты. — Спокойно, — вместо Бори повторила Инна, — Если он хочет нас деморализовать, то у него ничего не выйдет, верно? — она сурово посмотрела на Дашу, та спрятала лицо за воротником Баринова. — Странно всё-таки, почему раз-два, — пробормотал Боря, ни к кому особо не обращаясь, — Раз. Раз. Один. Одна. Кто — одна? Ах да. Хруп! Дверь поддалась так легко, что Белозёрову даже не пришлось прикладывать усилие. Зато захлопнулась она так громко, что в ушах у Бори ещё долго стоял глухой глубокий стук. Он — и ещё крик Лены Потаниной. Покрутившись немного у запертого входа в Нескучный, Ровшан посварился вслух сам с собой и отыскал наконец приснопамятный разлом. Тут же невидимой лавиной нахлынули воспоминания, и в каждом из них, остро-обрывочных, была Инна. Улыбающаяся, со светящимися глазами и колкими ироничными замечаниями. Нежными руками и терпко- сладкими губами. Едва не выронив завёрнутую в газету сову, Аскеров полез в пролом. Ещё немного побросавшись туда-сюда по саду, мужчина побрёл в единственном хорошо знакомом ему направлении — к Охотничьему домику. Нескучный сад, к своему лёгкому стыду, Аскеров знал хуже, чем улицы любой европейской столицы. Хватило менее двадцати минут, чтобы добрести до нужного поворота с аллеи. Ровшан до сих пор не понимал, зачем тащит с собой сову. Из дальнего уголка сада доносились нервные крики, и Ровшан, узнав в нестройном хоре голос Семёновой, поспешил к домику. Картина впечатляла. Оценив мельком угрожающе торчащую деревянную конструкцию, Ровшан приблизился к группе людей, имевших потерянный вид. Аскеров молча обвёл их взглядом: зарёванная Любинская, бледная Потанина, мрачный Супранович, напуганный Рудер, на Баринова вообще жалко смотреть, и наконец Инна, с красными пятнами на щеках и с трясущимися явно замёрзшими руками. Первым новоприбывшего заметил Андрей. — О! Привет! Ты как здесь?.. Инна охнула и буквально обвалилась в объятия Аскерова. Похоже, Инну покинули последние силы. — Что происходит? — сурово спросил Ровшан, нисколько не стесняясь, прижимая Инну к себе. Неподалёку Баринов так же обнимал Дашку. Лена плотно сжала губы — она была меньше всех рада Аскерову. Супранович вздохнул и завёл… -… и никого! И что дальше — неизвестно, — закончил Андрей. Костя уныло кивнул. — Ты зачем его позвала? — хмуро спросила Лена у Инны. Девушки сидели поодаль на краю конструкции. — Я так почувствовала, — медленно попыталась объяснить Семёнова, в первую очередь самой себе, — Так… надо! Так будет лучше. — Кому? Тебе? — Ты только в дверь эту не лезь, — попросил Никита, — Вдруг войдёшь, и что дальше? — Посмотрим! Ровшан, конечно, моментально пошёл к двери. — Что это? — с интересом спросил Андрей, указывая на свёрток, торчащий из-под куртки Аскерова. — Сова, — коротко ответил тот, выуживая свёрток и вручая Семёновой, — Инна, подержи! — Осторожней, — предупредила та, принимая ношу. — Дверь внутрь открывается или наружу? — спросил Аскеров, изучая створку. — Внутрь! — хором ответили Костя и Андрей, а последний, в подтверждение этих слов стукнул по двери кулаком, и совершенно напрасно. Дверь в третий раз распахнулась, Супранович отступил, но поздно — его словно подхватила невидимая рука и затянула в чёрный проём. Дверь гулко захлопнулась. Инна прижала сову к груди, бледная Лена зажала рот руками. Ровшан сделал шаг назад и сообщил: — У меня сова перед глазами. Глюки у кого-нибудь ещё есть? — Не реви, — попросил Костя Дашу. — Сова! — осенило Лену, — Ребята, совы! У Миши в Беларуси две хрустальные совы! У Андрея одна, у Бори тоже одна! У Ровшана — вот она! Отойди оттуда! Последняя фраза была адресована Аскерову. Он помедлил и попятился. — Отлично, — резюмировал Баринов, — Дверь засасывает только обладателей хрустальной совы. — Где они сейчас? — Там же, где и Оля, — предположила Даша. — А это где?.. Вопрос остался риторическим.